Магистрам-литведам / Said

же, как земную преграду можно превратить в водную ар терию, так же и Восток в целом можно провести от враж дебного противостояния к доброжелательному и смирен ному сотрудничеству. После де Лессепса никто уже не мог говорить о Востоке как о другом мире в строгом смысле слова. Был только «наш» мир, «один» мир, связанный во едино, поскольку Суэцкий канал выбил почву из под ног тех последних провинциалов, которые все еще верили в разницу между мирами. Тем самым термин «восточный человек» стал понятием административным. Отныне он относится к сфере исполнительной власти и используется в связи с демографическими, экономическими и социо логическими факторами. И для империалистов вроде Бальфура, и для антиимпериалистов вроде Дж. А. Хобсо на (Hobson) восточные народы, равно как и африкан цы,— это прежде всего представители подчиненной расы, а не обитатели определенной географической области. Де Лессепс нарушил географическую идентичность Востока (почти буквально), перетащив Восток на Запад и в конце концов развеяв морок исламской угрозы. После этого по являются новые категории и новый опыт, включая и опыт империализма, и ориентализм со временем адаптируется и к ним (хотя и не без трудностей).

IV

Кризисы

Может показаться странным, что я говорю, будто что то или кто то придерживается текстуального подхо да. Однако это выражение будет легче понять, если при помнить позицию Вольтера в «Кандиде», или же то отно шение к реальности, которое в сатирическом ключе отра зил Сервантес в «Дон Кихоте». Им было совершенно

144

ясно: надеяться, будто эту роящуюся, непредсказуемую и невнятную путаницу, в которой только и живут человече ские существа, можно понять на основе книг — текстов — это глубокое заблуждение. Применять вычитанное из книг непосредственно и буквально к реальности — значит подвергать себя опасности безрассудства или полного краха. Никто уже не может рассчитывать воспользоваться «Амадисом Галльским» для понимания Испании XVI века (или современной Испании) с бóльшим успехом, нежели пытаться понять на основе Библии то, что происходит, скажем, в Палате общин. Но совершенно очевидно, что подобные попытки столь простодушного использования текстов в действительности были, иначе бы «Кандид» и «Дон Кихот» не оставались своеобразным вызовом чита телю до сих пор. Это кажется обычным человеческим не достатком — предпочитать схематический авторитет тек ста дезориентирующему воздействию непосредственного контакта с людьми. Но присутствует ли такой недостаток постоянно, или же существуют такие обстоятельства, ко торые более, чем другие, способствуют проявлению тек стуального подхода?

Текстуальному подходу способствуют две ситуации. Одна из них — когда человек нос к носу сталкивается с чем то неизвестным и пугающим, что прежде всегда нахо дилось где то там, далеко. В этом случае ему приходится искать опору, отыскивая нечто сходное не только в собст венном прежнем опыте, но и в том, что ему известно из книг. Путевые заметки или путеводители оказываются здесь таким же «естественным» видом текста, столь же ло гичным по композиции и использованию, как и любая другая пришедшая на ум книга, именно потому что чело веку вообще свойственно прятаться за текст, если кажет ся, что неопределенности ситуации в ходе путешествия по незнакомой земле угрожают его самообладанию. Многие путешественники ловили себя на том, что когда они рас сказывали, насколько опыт жизни в новой стране отлича

145

ется от того, что они ожидали, имели при этом в виду, что реальность оказалась не такой, как это было описано в книгах. И конечно же многие авторы путевых дневников и путеводителей писали их именно для того, чтобы ска зать: эта страна действительно такова или даже лучше, она действительно полна красок, драгоценна, интересна и т. д. В любом случае, идея состоит в том, что люди, места и опыт всегда можно описать в книге (или в тексте) так, что книга (или текст) обретает больший авторитет и даже пользу в сравнении с описываемой действительностью. Комизм попыток Фабрицио дель Донго попасть на поле битвы при Ватерлоо не столько в том, что ему никак не удается его отыскать, сколько в том, что ищет он то, о чем вычитал в книгах.98

Вторая ситуация, способствующая текстуальному под ходу,— это видимость успеха. Если кто то прочтет в книге, что львы свирепы, и затем повстречается со свирепым львом (я, конечно же, упрощаю ситуацию), то велика ве роятность, что он прочтет еще несколько книг того же ав тора и будет им доверять. Но если помимо всего прочего в этой книге про львов будет написано, как себя вести со свирепыми львами, и эти советы действительно окажутся полезными, то автор не только заслужит доверие, но его еще и попросят попробовать себя в других жанрах. Суще ствует достаточно сложная диалектическая связь, посред ством которой реальный опыт читателя определяется тем, что он читает, а это в свою очередь влияет на выбор писа телем тем, наперед заданных опытом читателя. Книга о том, как совладать со свирепым львом, может послужить причиной появления целого ряда книг на такие темы, как свирепость львов, истоки их свирепости и т. д. Аналогич ным образом, по мере того как текст фокусируется более строго на этой теме — уже не лев как таковой, но именно его свирепость,— можно ожидать, что те советы, которые даются на случай встречи со свирепым львом, в действи тельности будут (пре)увеличивать его свирепость, вынуж

146

дать его быть свирепым, поскольку именно в этом и есть его (льва) суть; в сущности это и есть то, что мы знаем или только и можем знать о нем.

Текст, претендующий на то, чтобы содержать в себе знание о чем то действительно важном, и вырастающий из обстоятельств, аналогичных названным, не так то про сто выбросить из головы. За ним стоит определенный опыт. В нем аккумулирован авторитет академических уче ных, институтов и правительств, окружая его гораздо бóльшим престижем, чем это мог бы обеспечить ему сам по себе практический успех. Самое важное в том, что по добные тексты могут порождать не только знание, но и саму описываемую ими реальность. Со временем такое знание и такая реальность создают традицию, или то, что Мишель Фуко назвал дискурсом, чье материальное при сутствие или вес (а вовсе не оригинальность отдельного автора) в действительности ответственны за возникаю щие в ее пределах тексты. Такого рода тексты состоят из предзаданных единиц информации, которые Флобер по местил в список ideés reçues.99

В свете всего сказанного посмотрим еще раз на Наполе она и де Лессепса. Все, что было им известно о Востоке, в той или иной степени пришло из книг, написанных в ори енталистской традиции и попавших в разряд ideés reçues. Для них Восток подобен свирепому льву — это нечто, с чем сталкиваешься и с чем нужно суметь справиться — от части потому, что именно такой Восток стал возможен благодаря текстам. Этот Восток безмолвен, он беспрепят ственно позволяет Европе осуществлять свои проекты, которые затрагивают интересы местных жителей, но ни когда непосредственно перед ними не ответственны. Этот Восток не в силах противиться подобным специально для него разработанным проектам, образам или простым опи саниям. Ранее в этой главе я назвал такие отношения меж ду письмом Запада (и его последствиями) и молчанием Востока результатом и знаком большой культурной силы

147

Запада, его воли к власти над Востоком. Но есть и иная сторона этой силы, сторона, существование которой зави сит от давления ориенталистской традиции и свойствен ного ей текстуального отношения к Востоку. Эта сторона существует в нашей жизни подобно тому, как книги про свирепых львов будут существовать до тех пор, пока львы не смогут нам как либо ответить. Перспектива, в которой редко рассматривают Наполеона и де Лессепса,— если брать среди авторов множества проектов, вынашивавших планы относительно Востока, только этих двух,— состоит в том, чтобы рассмотреть осуществление этих планов на фоне полного безгласия Востока,— в основном потому, что именно ориенталистский дискурс (сверх и помимо не способности Востока им противостоять) придает такой деятельности значение, вразумительность и реальность. Ориенталистский дискурс плюс то, благодаря чему он оказался возможен (в случае Наполеона — это несомнен но бóльшая военная мощь Запада в сравнении с Восто ком), дают нам того самого восточного человека, которого можно было представить в «Описании Египта», и тот са мый Восток, который можно было перекроить наново, как перекроил Суэцкий перешеек де Лессепс. Более того, именно ориентализм и обеспечил успех подобным дейст виям (по крайней мере так представляется с их точки зре ния, которая не имеет ничего общего с точкой зрения са мих восточных народов). Иными словами, успех имел все признаки действительно взаимовыгодного обмена между восточным человеком и западным, как и тот, о котором идет речь в рефрене Судьи «сказал я себе, сказал я» (said I to myself, said I) из «Суда присяжных».100

Коль скоро мы представили ориентализм как своего рода проекцию Запада на Восток и волю управлять по следним, нам предстоит столкнуться еще с несколькими неожиданностями. Если можно сказать, что такие исто рики, как Мишле, Ранке, Токвиль и Буркхардт, выстраи$

148

вали свои нарративы «как своего рода историю»,* то же самое верно и для ориенталистов, которые выстраивали историю Востока, его характер и судьбу на протяжении сотен лет. В течение XIX и XX веков число ориенталистов значительно возросло, потому что диапазон имагинатив ной и реальной географии сузился, потому что взаимоот ношения Востока и Запада определялись безостановоч ной европейской экспансией в поисках рынков, ресурсов и колоний и, наконец, потому что ориентализм завершил собственный метаморфоз, превратившись из научного дискурса в имперский институт. Свидетельства подобного метаморфоза очевидны в том, что я говорил о Наполеоне, де Лессепсе, Бальфуре и Кромере. Их проекты на Востоке лишь в самом первом приближении можно представить как действия гениальных и прозорливых людей, героев в смысле Карлейла. Действительно, действия Наполеона, де Лессепса, Кромера и Бальфура покажутся нам, скорее, вполне привычными и менее неожиданными, если вспом нить схематику д'Эребело и Данте и добавить к ним совре менный эффективный движитель (например, европей скую империю XIX века) и позитивный ракурс: поскольку никому не под силу аннулировать Восток онтологически (уже д'Эребело и Данте, по всей видимости, это понима ли), нам следует им овладеть, наладить с ним отношения, усовершенствовать его, радикально при этом переиначив.

Моя позиция состоит в том, что произошел переход от преимущественного текстуального восприятия, форму лирования или определения Востока к практическому ис пользованию этих позиций, и что ориентализм во многом связан (если только можно использовать этот термин бук вально) с перевернутым переходом. Если говорить об ори

* White, Hayden. Metahistory: The Historical Imagination in Nineteenth Century Europe. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1973. P. 12. См.: Уайт Х. Метаистория: историческое воображение в XIX веке. Екатеринбург, 1999. С. 25–26.

149

ентализме как о сугубо научной деятельности (а я пытался показать, что идею научной деятельности как незаинтере сованного и абстрактного познания не так то просто по нять, хотя и можно допустить ее умом), на его счету зна чительные достижения. На пике его расцвета в XIX веке появились ученые ориенталисты, увеличилось число изу чаемых на Западе языков и количество изданных, переве денных и прокомментированных манускриптов, не так уж редко появлялись исследователи, которые относились к Востоку с симпатией и с неподдельным интересом зани мались такими вопросами, как грамматика санскрита, финикийская нумизматика и арабская поэзия. Тем не ме нее — и здесь не должно быть недомолвок — ориентализм подмял под себя Восток. Как система мышления по пово ду Востока, он всегда восходил от специфически челове ческих деталей к надчеловеческим обобщениям. На осно ве творчества какого нибудь арабского поэта X века ори ентализм переходил к рассуждениям о политике в отно шении (и по поводу) восточной ментальности в Египте, Ираке или Аравии. Аналогичным образом стих из Корана мог считаться лучшим свидетельством неискоренимого сладострастия мусульман. Ориентализм воспринял Вос ток неизменным, абсолютно отличным от Запада (причем причины такой позиции от эпохи к эпохе менялись). Ори ентализму, как он сформировался после XIX века, нико гда не удавалось подвергнуть самого себя ревизии, крити чески к себе отнестись. Все это вместе делает появление Кромера и Бальфура в качестве наблюдателей и управите лей Востока совершенно неизбежным.

Близость между политикой и ориентализмом — или, выражаясь более осмотрительно, огромная вероятность того, что почерпнутые из ориентализма идеи могли быть использованы в восточной политике,— является важной, хотя и чрезвычайно деликатной темой. Это ставит вопрос об обвинительном или оправдательном уклоне, научной объективности или ответственности группы давления в

150

таких сферах, как изучение чернокожих или женщин. Это также вызывает беспокойство по поводу культурных, ра совых или исторических обобщений, их использования, ценности, степени объективности и принципиальной на правленности. Но более всего привлекают внимание те политические и культурные обстоятельства, при которых западный ориентализм процветал на фоне униженного положения Востока или восточного человека в качестве объекта исследования. Могут ли быть с ориентализиро ванным Востоком, который так точно охарактеризовал Анвар Абдель Малик, какие то иные отношения, нежели политические отношения господина раба?

А) На уровне положения проблемы и проблематично го, … Восток и восточные люди [рассматриваемые ориен тализмом] как «объект» исследования отмечен печатью «инаковости» — как и все отличающееся, будь то «субъ ект» или «объект» — но «инаковости» конститутивной, сущностного рода … Такой «объект» исследования, как это обычно и бывает, должен оставаться пассивным, обладать «исторической» субъективностью, кроме того, не быть ак тивным, самостоятельным, суверенным в отношении себя самого: единственный Восток, восточный человек, или «субъект», который здесь допускается (да и то в крайнем случае),— это, выражаясь философски, отчужденное бы тие, т. е. иное в отношении самого себя, выявленное, по нятое, определенное — и исполненное — другими.

Б) На уровне тематическом [ориенталисты] приняли эссенциалистскую концепцию изучаемых стран, наций и народов Востока, концепцию, выражающуюся в характер ной этнической типологии, … которая вскоре скатывается

красизму.

Спозиции традиционного ориентализма должна быть некая сущность (иногда это явственно выражается в мета физических терминах), что является неотчуждаемой об щей основой для рассмотрения всего сущего. Эта сущ ность является одновременно и «исторической», посколь ку отсылает к началу истории, и фундаментальным обра зом а исторической, поскольку она пронизывает собой сущее, «объект» изучения в его неотчуждаемой и неразви

151

вающейся специфичности, вместо того чтобы определять его, как и все прочие существа, страты, нации, народы и культуры,— как продукт, результат действующих в сфере исторической эволюции сил.

Таким образом, дело заканчивается типологией,— ос нованной на реально существующей специфичности, но оторванной от истории и, следовательно, постигаемой как нечто неосязаемое, сущностное — что делает «объект» изу чения другим существом, по отношению к которому по знающий субъект оказывается трансцендентным. В итоге мы получаем хомо китаикуса, хомо арабикуса (или даже хомо египтикуса, почему нет), хомо африкануса и челове ка вообще (в смысле «нормального человека»), под кото рым подразумевается европеец исторического периода, т. е. после античной Греции. Всякому ясно до какой степе ни, начиная с XIX и по XX век, разоблаченная Марксом и Энгельсом гегемония владетельных меньшинств и вскры тый Фрейдом антропоцентризм связаны с европоцентриз мом в области гуманитарных и социальных наук и в осо бенности тех из них, которые имеют непосредственное от ношение к неевропейским народам.*

Абдель Малик говорит о собственной истории ориента лизма, которая в соответствии с представлением о «Вос токе» конца XX века ведет его в описанный выше тупик. Позвольте нам кратко проследить ход этой истории, на чиная с XIX века, рассмотреть, каким образом он приоб ретает вес и силу, «гегемонию владетельных меньшинств» и антропоцентризм вкупе с европоцентризмом. С послед них десятилетий XIX века и по крайней мере в течение следующих полутора веков в ориентализме как дисципли не лидирующую роль играли Англия и Франция. Великие филологические открытия в сравнительной грамматике, сделанные Джонсом, Францем Боппом, Яковом Гримом и другими, первоначально были всецело обязаны ману скриптам, попадавшим с Востока в Париж и Лондон.

* Abdel Malek, Anwar. Orientalism in Crisis // Diogenes. Winter 1963. Vol. 44. P. 107–108.

152

Почти все без исключения ориенталисты начинали свою карьеру в качестве филологов, и революция в филологии, совершенная Боппом, Саси, Бурнуфом (Burnouf) и их учениками, заключалась в создании компаративистской дисциплины, основывавшейся на допущении, что (все) языки относятся к определенным семьям, примером чего являются прежде всего индоевропейская и семитская се мьи. С самого начала ориентализм нес в себе две основ ные черты: (1) недавно обретенное научное самосозна ние, основанное на лингвистической значимости Востока для Европы, и (2) тенденцию разделять, подразделять и разделять заново свой предмет, сохраняя при этом способ мышления о Востоке, всегда остающийся неизменным, единообразным и предельно своеобразным объектом.

Примером сочетания обоих этих черт является изучав ший санскрит в Пакистане Фридрих Шлегель. Хотя ко времени опубликования его работы «О языке и мудрости индийцев» в 1808 году Шлегель уже практически отрекся от своего ориентализма, он все еще считал, что санскрит и персидский, с одной стороны, и греческий и немецкий языки, с другой, имеют между собой больше общего, чем с семитскими, китайскими, американскими или афри канскими языками. Более того, индоевропейская семья была с художественной точки зрения проста и понятна, тогда как, например, семитская семья такими чертами не обладала. Подобные абстракции не беспокоили Шлегеля, для которого нации, расы, умы и народы — все, о чем можно говорить со страстью (и в постоянно сужающейся перспективе популизма, от чего первым предостерегал Гердер),— сохраняли притягательность на протяжении всей его жизни. Тем не менее Шлегель нигде не говорит о живом, современном Востоке. Когда в 1800 году он ска зал: «Именно на Востоке должны мы искать высший ро мантизм»,— то имел в виду Восток Шакунталы,101 Зенд Авесты и Упанишад. Что же касается семитов, чей язык агглютинативен, неэстетичен и механичен, то они —

153