Русская литература 1920-1930гг. / 41. Роман Ю.Олеши лЗависть. Споры о романе. Проблема героя

41. Роман Ю.Олеши «Зависть». Споры о романе. Проблема героя

Роман «Зависть» – вершина творчества Олеши и, несомненно, одна из вершин русской литературы XX века.

Главный герой романа, интеллигент, мечтатель и поэт Николай Кавалеров, стал героем времени, своеобразным «лишним человеком» советской действительности. В противоположность целеустремленному и успешному колбаснику Андрею Бабичеву, неудачник Кавалеров не выглядел проигравшим. Нежелание и невозможность преуспевать в мире, живущем по античеловечным законам, делали образ Кавалерова автобиографическим, о чем Олеша написал в своих дневниковых записях. В романе Зависть Олеша создал метафору советского строя – образ колбасы как символ благополучия. В 1929 автор написал по этому роману пьесу Заговор чувств.

Конфликт "Зависти" – в столкновении поэта, художника, созерцателя с комиссаром, человеком деловой складки, "технарем", практиком, олицетворяющим новую власть.

"Зависть" по своей этимологии – это "смотрение", "слежение", "наблюдение", "видение". Кавалеров – завистник, которому предназначено зачарованно глядеть в сторону того, кто распоряжается историческим процессом. Предмет его зависти – Андрей Бабичев. Сама "биология", "плодность" уже заложена в этой фамилии. Кавалеров же по-польски значит "холостяк", "одинокий", внебрачный, бесплодный и т.п. ("kawalechko" – специфический польско-шляхетский термин).

В романе "наблюдателю" Кавалерову игрой судьбы дозволено единожды пристально взглянуть на Победителя, рассмотреть его вблизи. Результаты этого наблюдения невеселы. Кавалеров видит в большевике Андрее Бабичеве нового барина, сановника, абсолютно глухого к эстетике, столь дорогой сердцу поэта. Голый прагматизм победителей требует от поэтов отказа от "старинных чувств", а самих носителей этих чувств вытесняет на обочину жизни. Заговор чувств (так Олеша назовет пьесу, написанную позже по роману), бунт донкихотов типа Ивана Бабичева и Кавалерова, обречен. Молодость и красота – их воплощает юная Валя – достанутся победителям.

В романе Юрия Олеши конфликт поэта и общества начинается с того, что свое право и назначение поэт не в состоянии осуществить.Право и назначение поэта в том, чтобы говорить обществу то, что он думает. Вот что говорит поэт обществу: « — Вы... труппа чудовищ... бродячая труппа уродов... Вы, сидящие справа под пальмочкой, — урод номер первый... Дальше: чудовище номер второй... Любуйтесь, граждане, труппа уродов проездом... Что случилось с миром?» И вот чем это кончается: «Меня выбросили. Я лежал в беспамятстве».

Тогда поэт, которому не дают выполнить свое высокое святое назначение, оказывается вынужденным писать «репертуар для эстрадников»: монологи и куплеты о фининспекторе, совбарышнях, нэпманах и алиментах.

Так как герой Олеши думает в категориях ушедшей эпохи, а живет в обстоятельствах существующей, то он начинает догадываться, что наступает обычная борьба поэта и толпы. Борьба кончается привычным для нашей истории способом: гибелью поэта. Выброшенный из своей среды художник во враждебном окружении кажется странным, непонятным, нелепым и жалким. С великолепием пропета его фраза о ветви, полной цветов и листьев. Но вот эта оторванная от ствола ветвь с размаху всаживается в другую среду, в песок, в почву, на которой она не может расти. Теперь эта осмеянная ветвь выглядит странно, непонятно, нелепо и жалко. Вот как она выглядит в изображении человека другой среды: «Он разразился хохотом. — Ветвь? какая ветвь? Полная цветов? Цветов и листьев? Что?» А вот как в том же изображении выглядит художник, создавший эту ветвь: «...наверное, какой-нибудь алкоголик...»

Снова начинается прерванный (разными способами) и, казалось бы, уже решенный спор о взаимоотношениях художника и общества или иначе: поэта и толпы. Поэт Юрия Олеши — это человек другого мира и другой судьбы.

Представьте себе человека, который в ответ на вопросы, где он работает (как живет, как себя чувствует, где купил шапку) отвечает стихами. Кавалеров отвечает стихами. Он говорит: «Вы... труппа чудовищ... бродячая труппа уродов...» Ила: «...на груди у нее я увидел голубую рогатку весны...».

Главный герой — «индивидуалист похотливый и беспокойный», символизируя век 19-й, отринутые ценности и стертую культуру прошлого, в становящемся мире социализма мог быть только лишним. Автора обвиняли в: в юродстве и язвительности «по отношению к нашему социалистическому строительству»; за отсутствие мировоззрения, с высоты которого видны «дали всех дорог»; «двойственность в самой обрисовке героев»... Вся метафизика души, всякое вольное воображение отметалось без сожаления, — все подчинялось революционным будням, а обреченность и завистливость Кавалерова принимались как должное, само собой разумеющееся Кавалеров в интерпретации, например Тальникова, предстает слезливым великаном в одночасье ставшим карликом. То есть споры отчасти по политическим соображениям, разногласиям, ане по художественным дрстоинствам.

Фактическое «саморазоблачение» автора последует на первом Всероссийском съезде писателей — через семь лет — когда  Олеша  публично признается в своем сходстве с Кавалеровым — этим «подпольным мещанином».

Критика встретила роман единодушным признанием его высоких художественных достоинств. Литературный успех писателя был несомненен, однако философская проблематика романа стала предметом бурных споров. Публикация в журнале «Красная новь» романа Зависть (1927) вызвала полемику в печати. Первую фразу "Зависти" читали и критиковали как отдельное произведение:

"Преодолев страх, он раскрыл свою рукопись и произнес первую фразу своей повести: "Он поет по утрам в клозете". Хорошенькое начало! Против всяких ожиданий именно эта криминальная фраза привела редактора в восторг. Он даже взвизгнул от удовольствия. А все дальнейшее пошло как по маслу... Когда же повесть появилась в печати, то ключик, как говорится, лег спать простым смертным, а проснулся знаменитым". 

Ключиком в катаевской повести с пушкинским заглавием "Алмазный мой венец" назван Ю. Олеша, редактором, напечатавшим "Зависть" в "Красной нови", был А. Воронский, автор книги "Искусство видеть мир". Естественно, это искусство и восхитило его в повести-романе. Первую фразу запомнили даже те, кто не любил книгу. "В "Зависти" невозможно развязное начало и зажеванный, вялый конец, - жаловался Пришвин одному из адресатов. - В русском словаре есть превосходное слово (очень целомудренное) "нужник" и отвратительное "ватерклозет". Можно представить себе начало романа в нужнике, но в ватерклозете нельзя... Так отвратительно, что я бросил книгу и вернулся к ней через месяц только по усиленной просьбе детей". Со своим особым мнением Пришвин оказался едва ли не в одиночестве. Редко какая книга в истории советской литературы встречалась с таким энтузиазмом - коммунистов и попутчиков, социологов и формалистов, правых и левых, "своих" и "чужих" в разрезанной на две части русской литературе.

"Здесь" о "Зависти" писали и говорили Горький, Луначарский, Вяч. Полонский, Л. Пумпянский, В. Шкловский, "там" - непримиримые оппоненты в критике Г. Адамович и В. Ходасевич.

Вскоре после выхода романа газета "Комсомольская правда" включила "Зависть", наряду с "Войной и миром", "Мертвыми душами" и "Разгромом", в число "десяти книг, которые потрясут читателя" (остальные шесть позиций занимала переводная литература). 

Положительную характеристику роман получил в русской эмигрантской печати. Н. Берберова назвала « Зависть » «крупнейшим событием в советской литературе», отметив своеобразие писателя, «живущего в своем времени», но пишущего «совершенно по-новому, как по-русски до него не писали», обладающего «чувством меры, вкусом», знающего, «как переплести драму и иронию, боль и радость: Я увидела, что Олеша - один из немногих сейчас в России, который знает, что такое подтекст и его роль в прозаическом произведении, который владеет интонацией, гротеском, гиперболой, музыкальностью и неожиданными поворотами воображения. Сознательность его в осуществлении задач и контроль над их осуществлением, и превосходный "баланс" романа были поразительны. Осуществлено было нечто, или создано, вне связи с "Матерью" Горького, с "Цементом" Гладкова и вне "Что делать?" Чернышевского - но непосредственно в связи с "Петербургом" Белого, с "Шинелью", с "Записками из подполья" - величайшими произведениями нашей литературы" .Вл. Ходасевич выделял  Олешу.

Многие критики - от благонамеренно-ортодоксального В. Перцова до яростного диссидента А. Белинкова - читали книгу именно как социальный роман о "перестройке" в интеллигентской среде и столкновении разных социальных сил - точно по схеме Чернышевского-Горького.

«Роман Олеши сделан на превосходных деталях, в нем описаны шрамы, зеркала, кровати, мужчины, юноши, колбаса, но сюжет сделан на двух братьях - красный и белый", - иронически заострял конфликт В. Шкловский, дважды повторенным "сделан" одновременно показывая кукиш в кармане социологической критике». ("Мир без глубины. Юрий Олеша").