Русская литература 1940-2010гг. / 36. поэты 21 века

Сегодня кинематограф, телевидение и Интернет отодвинули поэзию на второй план, её роль в обществе снизилась, поэзия практически стала одной из субкультур.

ИНТЕРНЕТ! литературный процесс активно перемещается во всемирную паутину. «Сетевая поэзия». Отличительных и самостоятельных черт (не считая компьютерную лексику) она не приобрела, это, прежде всего, способ распространения, «публикации» поэзии. Графомания.

Современные поэты искусственно поделены на так называемых традиционалистов и авангардистов. Это разделение происходит, прежде всего, из-за неких идеологических табу и путаницы в терминологии. В настоящее время к авангардистам ошибочно относят авторов, работающих в так называемой комбинаторной манере (визуальная поэзия, палиндромия, анаграмматическое письмо, брахиколон, однострок и т.д.).

«Дорого небо, да надобен огород» —Дмитрий Авалиани.

«Я и ты балет тела бытия» —Елена Кацюба.

Можно ли назвать его авангардным? Конечно, нет. Это удачная попытка развить давние (в том числе фольклорные) традиции.

Авангардистское направление связано, прежде всего, с постмодернизмом и концептуализмом (при том, что их появление и развитие пришлось на 70-е, уже принято говорить о постконцептуализме). Это направление разрабатывает новые средства и возможности поэтического языка. Постмодернизм в своём полном воплощении отрицает какой бы то ни было смысл, что на практике выполняется редко, но при этом средства становятся во главу угла. Один из главных приёмов постмодернизма – использование уже существующих образов, брендов, порой частей других произведений. Концептуализм, напротив, работает со смыслом, но разрабатывается новая подача смысла постмодернистскими методами, а не собственно смысл. На практике эти направления взаимодействуют.

Авторское комментирование. Пессимизм, тема смерти. Краткость. поэтический минимализм и малая прозаическая форма. Рефлексия.

Тимур Кибиров – самый известный представитель молодого поколения постмодернистов куда менее скован программой, довлеющей над поэзией и порой вполне вписывается в классическую парадигму. Его эксперименты больше относятся к форме: от центонов (стихотворения, полностью написанные из чужих строк), с которых он начинал (причём используя не только двусложные размеры, но и трехсложные) до «опыта интерпретации классического текста» и стихотворения в форме sms-диалога в «Греко- и римско-кафолических песенках и потешках». Впрочем, представляется, что классические стихи в его творчестве важнее.

Уже на примере Тимура Кибирова можно увидеть трансформацию постмодернизма. От радикальной смысловой идеи остаётся форма: гипертекст, большое количество цитат (что, впрочем, всегда было свойственно русской поэзии, но, возможно, в меньших масштабах), использование образов массовой культуры, поток сознания, некоторый абсурдизм и так далее.

Моисеевы скрижали

Мы прилежно сокращали,

Мы заметно преуспели

В достиженьи этой цели.

И один лишь не сдается

Бастион обскурантизма —

Предрассудок «Не убий!»

Но и он уж поддается

Под напором гуманизма,

Братства, равенства, любви!

(А от заповедей прочих

Доктор Фрейд успешно лечит!)

Приходите к ним лечиться,

Прирожденные убийцы…

Но нельзя, товарищи, забывать

и о важности эстетического воспитания —

Невозможно, товарищи, отрицать

заслуги нашей творческой интеллигенции

в преодолении вековой отсталости!

Достаточно назвать

имена Ницше и маркиза де Сада,

лорда Байрона и М. Горького,

В. Маяковского, К. Тарантино, В. Сорокина

и многих, и многих других,

не менее талантливых

бойцов идеологического фронта…

в конце концов

К счастью, Орвелл ошибался.

К сожаленью, Хаксли прав —

Смолкни, друг веков Омир,

Вот он, вот он — новый мир!

У монитора

в час полнощный

муж-юноша сидит.

В душе тоска, в уме сомненья,

и, сумрачный, он вопрошает Яndex

и другие поисковые системы —

«О, разрешите мне загадку жизни,

Мучительно старинную загадку!!»

И Rambler отвечает,

на все вопросы отвечает Rambler!

Проще простого

Click — и готово:

Вы искали: Смысл жизни,

найдено сайтов: 111444,

документов: 2724010,

новых: 3915

Все больше и больше современных авторов пишут свободные стихи, которые постепенно стали появляться на страницах толстых журналов. Современный свободный стих претерпевает, на мой взгляд, существенный кризис — чаще всего он низведен до уровня плохой короткой прозы, разбитой непонятно почему на строки. Хороший верлибр — это не плохая проза. Это то, что прозой пересказать затруднительно. Стихи, например, Татьяны Грауз прозой не перескажешь.

из стольких волшебных букетов дерево смерти

у окраины сельского кладбища

дерево матери дышит псалмами

я только смотрю

как меж ветвей солнце встречается с гибелью сновидений

кора точно память

отшелушивается как глина с ладоней

истончается кожа

и прикасается

к синеве литургии

к тайне творения

тайне завета последних прохладных ветвей

Воденников

Прозаизации много, повторов, риторизм.

Характерная сомовлюбленность, нарциссизм.

постулируя «новую искренность», поэт стирает грань между двумя реальностями: текстовой и бытийной, населяет свои произведения родственниками, друзьями, любимыми людьми. Посвящения узнаваемы, а обращения к персонажам зачастую создают эффект чтения интимной переписки.

У него все скомкано и спутано. Эпиграфы – свои же стихи. Вперемешку с прозой. Может открыто цитировать чьи-нибудь слова.

Важен аспект самопрезентации. Читает стихи под музыку и т.д.

задача преодоления так называемой фрагментированности сознания - его разнесенности по разным, часто плохо стыкующимся мифо-культурным парадигмам. Многообразие художественных приемов, накопленных в поэзии к концу ХХ века, авторы этого поколения каждый по-своему пытаются переплавить в органическое целое - поэтику, выработанную в процессе соотнесения этих приемов с особенностями своей личности. 

Тексты этих авторов отличаются тем, что, с одной стороны, они в какой-то мере наследуют поэтику постмодернизма, а с другой стороны, разрушают ее. Ирония, интертекстуальность - все это, в условиях качественно новых возможностей взаимодействия сознания и языка, служит цели собирания своего "я" из постмодернистской разнесенности в одновременно цельную и открытую структуру. При этом ирония переходит в самоиронию, сменяясь затем несвойственной постмодернизму серьезностью, а центонность и интертекстуальность служат средством высказывания, являющегося в какой-то мере личным (псевдопрямым).

Суть его в том, что автор равным образом опирается и на внутреннее чувство, нащупывая соответствующий ему речевой поток, и, отпуская возникающий речевой поток, опирается на него, во многом подчиняясь его самоорганизующимся стремлениям, отражением которых являются как бы спонтанно возникающие образы и происходящие с ними метаморфозы. 

Все это приводит к формированию текстов, внутри которых "я" автора, фрагментированное в условиях безопорности, пытается собрать себя как некую автономную целостность, выработав личностный миф, отражающий реалии мира. попытки вычленения личностных основ "я", его бытийной структуры, связанной со структурой мира, или о становлении личности, происходящем в процессе мучительного "второго рождения". У поэта оно сопряжено с имеющейся в наличии культурной и языковой ситуацией, и как следы состояний, в которых он пребывает в процессе своего "второго рождения", остаются его тексты. Если с этой точки зрения взглянуть на циклы текстов Воденникова, то они смотрятся отражением цепочки превращений "смерть - воскрешение (обновление)". 

В текстах книги "Репейник", отмеченной в профессиональном кругу как явление в литературе 90-х, Воденников буквально открывает себя стихии языка и напряженно взаимодействует с нею, осуществляя попытку прорыва к бытию сквозь существование.

На читателя обрушивается фантастический мир, существующий на грани сна и действительности, холодного анализа и сумасшествия, комического и трагического, а картина взаимодействия мотивов и образов временами удерживается на грани хаоса только исключительным эмоциональным напряжением. Тексты при этом пронизаны самоиронией, доводимой до ерничества, и буквально пересыпаны низовой лексикой. Подобное видение мира есть видение его в качестве карнавала: мелькают и феерически перетекают друг в друга многочисленные лица и маски, и единственной реалией этого мира оказывается множество поедающих друг друга (вследствие чего набитых друг другом) чудовищ, циклически умирающих и воскресающих ("прорастающих").

Лирический герой "Репейника" и рвется к смерти, и боится ее, поскольку смерть выступает в двух трудно различимых ипостасях: как уничтожение и как обновление. Он смотрит "бедными овечьими", одновременно - "лживыми", глазами на "прорастающее пламя" и просит: "Так убей меня,.. распни меня,.. ибо слабый я - и вот пылаю язвой,.. ибо ад в душе такой, как сад в заду у негра". Однако надежда "догореть" вместе с "купиной" оправдывается частично: в конце книги единственной реалией мира выступает обновленный лирический герой, ощущающий, как "бродят в голове" его "любовники" и что "когда-нибудь они меня задушат". Это, фактически, моделирует ситуацию взаимоотношения авторского "я" с текстами. 

Содержанием цикла "Трамвай" является рефлексия "я" автора, кружащаяся вокруг вопросов смерти и становления. Сообразно этому фантастические декорации сменяются на вполне реальные, а поэтика сдвигается в сторону традиционной.

Распятый между "детским адом" и нынешним "адом - матерчатым, подкожным", между ощущениями "я быть собою больше не могу" и "я жить смогу, я смерти не терплю", стыдящийся себя оттого, что "родился кричащий, красный, с ужасом - в крови", лирический герой цикла решает мучительный в своей неразрешимости гамлетовский, то есть бытийный, вопрос "Умереть, уснуть. Уснуть! И видеть сны, быть может?".

Тексты пестрят местоимением "я", и это "я", ощущающее, что "так много стало у меня пупков и сердца, // что, как цветочками, я сыплюсь в темноте", стягивает на себя весь мир "Трамвая", заставляя вспомнить ранние поэмы Маяковского. Так же, как у Маяковского, у Воденникова лирический герой в процессе утверждения личности как на главное натыкается на противостояние изначально неравноценных позиций "я" и "Ты": "я", низший и зависимый, и "Ты", высший и распоряжающийся.  Все это так, но мне немножко жаль, что не даны мне счастье и печаль, но если мне удача выпадает, и с самого утра летит крупа, и молоко, кипя или звеня, во мне, морозное и свежее, играет - тогда мне нравится, что старость наступает, хоть нет ни старости, ни страсти для меня. 

Поэтика последних циклов отражает две связанные между собой эстетические тенденции, являющиеся приметами времени: поэтический минимализм и малая прозаическая форма. Тексты лапидарны, почти все имеют автоэпиграфы, грань между прозой и поэзией в них весьма условна, временами автор прибегает к чисто прозаической форме. Все это позволяет комбинировать обозначение выражаемого как бы семантическим пунктиром, многое оставляя на восприятие читателя, с отчетливо и ясно выраженными сентенциями. 

В текстах Дмитрия Воденникова тема счастья появляется достаточно часто, а состояние счастья противопоставляется состоянию скандала. Но счастье это связано с трагедией: старением, болезнью, смертью. А любовь, которая, на первый взгляд, носит подчёркнуто нарциссический характер, оказывается способом общения с духовной субстанцией.

Стихи Воденникова проникнуты пантеистическим язычеством, звериной жаждой жизни, спонтанностью природной стихии. Его Бог – дохристианский и андрогинный, но не антропоморфный.

…а этой мелочью, снимаемой с куста,

а этой формой самого куста

а этой ягодой блаженной – буду, буду.

Цветочным грузом – в чьих-нибудь руках,

отягощенный нежностью и силой...

Тема стыда, тема одиночества

1) Мне стыдно оттого, что я родился

кричащий, красный, с ужасом – в крови.

2) но это мой стишок,

мой грех,

мой стыд, мой прах.

3) Вот будет номер! – если (будто в детстве)

с открытым лбом

я вдруг пойму тогда,

что – и одетому – мне никуда не деться

от проступающего, как пятно, – стыда.

4) ведь умирать так стыдно, так обидно

Стыд сопряжен в текстах поэта с темой одиночества, являющегося одним из лейтмотивов в его жизнетворчестве.

Чувствуя, что силы покидают меня, хватаясь за поручень,

я кричу: «Ну как же вам не стыдно. Вы же видите: я – один.

Но – в мельтешенье лиц, имён и зим,

но – в сём дрожанье – из листвы и света:

что будем делать –

с одиночеством моим?

что – с одиночеством своим – я – буду делать?

Я говорю – а мне никто не верит,

так сколько – остается –

нам вдвоем

еще стоять – в моем – тупом сиротстве,

в благоуханном одиночестве – твоем?