СОЦИАЛЬНАЯ ПСИХОЛОГИЯ

объяснения, причины часто оборачивается тем, что ни одна из них не принимается в качестве объяснения. Этот эффект Келли называет принципом обесценивания причин. Его суть, как вы поняли, в том, что несколько равноценных причин взаимно нейтрализуют (обесценивают) друг друга в качестве объяснений, что может поставить атрибутора в тупик.

Некоторые ситуации требуют для объяснения другого вида каузальной схемы — схемы нескольких или множества необходимых причин. Такая схема предусматривает, по крайней мере,

две причины для объяснения происходящего. Для примера опять возьмем нашего гусеносца и толпу людей, бегущих сзади. Но только теперь люди, бегущие вслед за человеком с гусем, все одеты в спортивные костюмы. В этом случае, наблюдая происходящее, мы можем объяснить его тем, что человек с гусем случайно оказался впереди группы бегущих марафонцев. И в результате получится, что гусеносец спешит куда-то сам по себе, а бегущие сзади люди также заняты своим делом.

Таким образом, согласно теории каузальной атрибуции Х. Келли, существует возможность двух вариантов объяснения в обыденной жизни. Один из них — по принципу ковариации, когда у нас достаточно времени и знаний, чтобы относительно верно объяснить происходящее. Но чаще мы не располагаем нужной или достаточной информацией и временем и тогда полагаемся на каузальные схемы с тем, чтобы придать хоть какой-то смысл происходящим событиям.

С точки зрения гносеологии (а в западной философии эту область познания называют эпистемологией), концепции Ф. Хайдера, Х. Келли, другие модели каузальной атрибуции относятся к разряду теорий, которые основываются на принципах каузального детерминизма. Теории данного типа объясняют события предшествующими причинами. Но происходящее, особенно в социальном мире, объясняется не только предшествующими причинами, но и теми целями, которые ставят перед собой люди. Теории, которые рассматривают целеполагание в качестве причин происходящего, относят к разряду телеологических. Таким образом, они основываются на принципе телеологического детерминизма. Нам это разделение каузального и телеологического детерминизма важно потому, что в процессе социального познания люди объясняют поведение не только предшествующими причи-нами, но и теми целями, которые преследует данное поведение. Иначе говоря, люди стремятся ответить не только на вопрос “почему?”, но и “зачем?” и “для чего?”. Ниже мы и рассмотрим концепции, в которых описывается то, как мы объясняем поведение, исходя из предполагае-мых целей и намерений, т. е. пытаясь ответить на вопрос “для чего?”.

Диспозиционная атрибуция Понятно, что если мы говорим о намерениях и целях, которыми можно объяснить поведение

людей, то наш разговор касается только диспозиционной атрибуции. Согласно теории корреспондирования (определения намерений) Эдварда Джонса, наши выводы относительно намерений человека, чьё поведение мы наблюдаем, основаны на тех потенциальных следствиях, которые может иметь данное поведение. Иначе говоря, мы определяем для себя, какую цель можно достичь, поступая именно таким образом, осуществляя именно то поведение, которое мы видим. А затем, уже на основании этого своего решения, мы делаем вывод о намерениях человека (Jones А. & Davis К., 1965). Если вы, например, являетесь свидетелем того, как кто-то из преподавателей громко и льстиво восторгается научными достижени-ями, непревзойденной мудростью или просто выдающимися человеческими качествами декана или директора Гуманитарного института, то, вероятно, станете объяснять эти действия не тем, почему он это делает, а тем, для чего ему это нужно.

Диспозиционное объяснение поведению мы даем и в тех случаях, когда оно не соответствует нашим ожиданиям. И в целом любое неожиданное, необычное, странное с нашей точки зрения, поведение вызывает у нас, с одной стороны, интерес или удивление, а значит и желание, как можно больше узнать о нем, детально исследовать его, чтобы объяснить, а с другой — побуждает объяснять случившееся личност-ными характеристиками человека, совершающего эти неожиданные действия.

Вероятность использования диспозиционного объяснения поведения зависит также от той обстановки, в которой происходят наблюдае-мые действия. Если, допустим, вы видите, как декан факультета психо-логии ни с того, ни с сего начинает вдруг плясать чечетку в аудитории или слышите как директор гуманитарно-психологического института утверждает, что Беррес Скиннер является психологом-когнитивистом, то, скорее всего, объясните случившееся личностными качествами этих людей. Если же вы будете наблюдать все это на сцене театра абсурда, то объясните происходящее обстановкой: театр абсурда и есть театр абсурда. Кроме того, если вы станете свидетелем исполнения чечетки неизвестным человеком в незнакомой для вас обстановке, например

на вечеринке, в гостях, на улице и т. д., то в этом случае вероятность диспозиционной атрибуции уменьшится.

Ожидания, которые у нас складываются относительно поведения людей, бывают двух видов. Первый — ожидания, сформировавшиеся на основе предположения о том, как должны вести себя представители какой-либо социальной группы: гендерной, возрастной, этнической и т. д. Если,

скажем, существует стойкое убеждение, что люди преклонного возраста беспомощны, больны, отличаются ослабленной памятью и интеллектом, несамостоятельны, а потому требуют сверхопеки, то мы и станем ожидать, что любой пожилой человек будет вести себя в соответствии с имеющимися у нас представлениями или, иначе говоря, стереотипами (о стереотипах и теории “навешивания ярлыков” более подробно мы поговорим ниже).

Но вот мы встречаем пожилого человека, который проявляет блестящий интеллект, живость, бодрость и исключительную самостоятель-ность. Как и чем мы объясним его жизненную активность? Разумеется, специфическими чертами его личности: жизнелюбием, оптимизмом, целеустремленностью и т. д. Другими словами, мы обязательно станем искать диспозиционные причины.

Второй вид ожиданий — адресные, т. е. связанные с конкретной личностью, когда мы располагаем определенной информацией именно о данном человеке. Зная, например, что какой-то знакомый нам пожи-лой человек обладает блестящим мышлением и великолепной памятью, подвижен и самостоятелен, мы и будем ожидать от него проявления всех этих качеств, вне зависимости от того, какие у нас представления о стариках, т.е. независимо от возрастных стереотипов.

Еще одним фактором, побуждающим нас осуществлять диспозиционную атрибуцию чужого поведения, являются наши представления о том, что это поведение каким-то образом касается нас самих, что оно для нас опасно, либо, наоборот, благоприятно. Таким образом, в какой мере поведение человека затрагивает нас самих, в той же мере мы будем искать объяснения этому поведению в самом человеке, в его целях и намерениях. И, напротив, если оно нас мало касается, то мы, скорее всего, станем искать ситуационное объяснение данному поведению. Следовательно, когда поведение других людей затрагивает нас (конкретно сейчас, предположительно в будущем или вообще в нашем воображении), то у нас появляется убедительная причина объяснять это поведение личностными особенностями человека.

Фундаментальная атрибутивная склонность Как видим, очень многие факторы побуждают нас прибегать к диспозиционной атрибуции

для объяснения поведения других людей. Иначе говоря, причины того или иного поведения мы предпочитаем искать в самих действующих лицах. Эта тенденция — предпочитать диспозиционные, игнорируя ситуационные, объяснения поведения других людей, называется фундаментальной атрибутивной склонностью. Само название этого явления наводит на мысль, что данная склонность носит общечеловеческий характер, т.е. является культурно-универсальной особенностью. В какой-то мере это так и есть, хотя американские исследователи полагают, что перекос в сторону диспозиционных причин при объяснении действий окружающих характерен лишь для людей западной, индивидуалистической культуры. Согласно этой точке зрения, в западном обществе люди абсолютно убеждены, что человек должен нести и несет персональную ответственность за свое поведение и, соответственно, за плоды своей деятельности. Правда, это убеждение распространяется, в основном, на чужое, аненасвоесобственноеповедение, вчеммыубедимсяниже(Jellison J. & Green J., 1981).

Одно из первых исследований фундаментальной атрибутивной склонности было проведено Эдвардом Джонсом и Виктором Хэррисом (1967). Они показали, что студенты, например, даже зная о том, что автор в статье излагает те политические взгляды, которые ему пред-писано изложить, тем не менее, делали выводы о политических убеж-дениях автора, исходя из содержания этой статьи. Как видим, внешнее влияние, а именно указание изложить эту, а не другую точку зрения, студентами, странным образом во внимание не принималось (Чал-дини Р., 1999).

Рассмотрим еще одну ситуацию, заданную в эксперименте Ли Росса, Терезы Эймэбайл и Джулии Стейнмец (1977). Представьте, что вы смотрите викторину, где женщина задает вопросы, а мужчина отвечает. Причем, женщина-ведущая сама определяет темы вопросов и сама их формулирует, в то время как отвечающий имеет лишь возможность либо кое-как отвечать на них, если он хоть что-то знает по этой теме, либо пожимать плечами, демонстрируя незнание. Если вас попросят оценить уровень общей эрудиции участников состязания, то чьи знания вы оцените выше

— ведущей или отвечающего? Скорее всего, ведущей, ведь она задавала такие трудные, каверзные вопросы, блистая эрудированностью, а “конкурсант” или отвечающий что-то невнятно лепетал или вообще отмалчивался. При этом будет проигнорирован тот факт (ситуационный фактор), что ведущая произвольно выбирала тему и формулировала вопросы. Так, скажем, человека, далекого от астрономии, легко поставить в тупик самым простым вопросом, спросив, например, о расстоянии от Земли до Луны. К тому же спрашивать, задавать вопросы всегда легче и проще, чем отвечать на них. (Пайнс Э., Маслач К., 2000).

Но стоит участникам состязания поменяться местами (мужчина начнет спрашивать, а женщина отвечать) — и ваша оценка эрудиции участников также изменится. Росс и его коллеги подчеркивают, что и в других аналогичных ситуациях мы не склонны принимать во внимание ситуационные факторы, которые могут вынуждать людей проявлять те или иные характеристики и качества.

Насколько сильна фундаментальная атрибутивная склонность, и можно ли ее избежать при объяснении чужого поведения? Согласно Дэниэлю Джилберту, она носит непроизвольный, автоматический характер. Поэтому мы не можем ее избежать, но в состоянии исправлять, корректировать свои объяснения. Правда, уже после того, как сначала сделали диспозиционную атрибуцию (Gilbert D., 1985).

Отметим, что определенные психические состояния атрибутора, та-кие как рассеянность, раздражение, возбуждение, гнев и т. д., усилива-ют тенденцию к проявлению фундаментальной атрибутивной склон-ности, способствуют ее крайнему проявлению. Джилберт утверждает, что, будучи в неординарном психическом состоянии, атрибутор автоматически возлагает ответственность за происходящее на другого человека, порицает его. Затем, уже в нормальных обстоятельствах, он может пересмотреть ситуацию, взглянуть на произошедшее более объективно и изменить свою точку зрения на случившееся, дав ему ситуационное объяснение. Тем не менее, это будет уже вторичная атрибуция, последовавшаязадиспозиционнойпервичнойатрибуцией.

Фундаментальная склонность к диспозиционной атрибуции является отчасти следствием того, что в обществах индивидуалистического типа в процессе социализации человек приучается к принятию личной ответственности за обстоятельства своей жизни, что и побуждает его объяснять чужое поведение диспозиционными причинами.

Подчеркнем, что чаще всего так объясняется чужое, а не собственное поведение. Почему?

Эффект “исполнителя-наблюдателя” Эдвард Джонс и Ричард Нисбет объясняют это различие в атрибуции своего и чужого

поведения тем, что когда мы делаем что-то сами, то выступаем в роли исполнителей, в то время как чужое поведение мы воспринимаем в качестве наблюдателей. По мнению Джонса и Нисбета, фокус внимания исполнителя и наблюдателя сосре-доточивается на различных вещах. В этом еще одна причина фундаментальной атрибутивнойсклонности(ДжонсЭ., НисбетР., 1971).

Когда мы выступаем в роли наблюдателей, то сосредоточиваем внимание на действиях исполнителя, а не на внешних условиях: ситу-ации, обстоятельствах и т.д. Обо всем этом мы просто можем не знать, поскольку чаще всего видим лишь конкретного человека, совершающего определенные действия в данный момент. Однако в роли действующих лиц мы по разным причинам заостряем внимание на внешних факторах — на условиях, ситуации, обстоятельствах, поскольку в данном случае они нас волнуют больше, чем факторы диспозиционные. Это открытие Джонса и Нисбета получило название эффекта исполнителя-наблюдателя. Суть его в том, что действующее лицо, объясняя свое поведение, будет подчеркивать значение ситуации, а наблюдатель при интерпретации этого же поведения будет склонен давать ему диспозиционное объяснение. Следовательно, наблюдатель будет демонстрировать фундаментальную склонность к диспозиционной атрибуции.

Эффект наблюдателя-исполнителя отчетливо проявился в ходе мно-гих исследований (Джонс Э., Рок Л., Шейвер К., Готалз Дж., 1968; Маккартур Л., 1970; Нисбет Р., Капуто Г., 1971 и др.). Но особенно интересно выглядело исследование Майкла Стормса (1979). Он просил двух участников (действующих лиц) вести беседу, которая воспроизводилась по кабельному телевидению и наблюдалась другой парой участников (наблюдателей). Когда участники оценивали состоявшийся разговор, то те, кто вел беседу, акцентировали внимание на ситуационных факторах, а наблюдатели

— на диспозиционных, личностных факторах. Напомним, обсуждался один и тот же разговор, но с разных позиций. Затем Стормс сменил фокус внимания участников-исполнителей (тех, кто вел

беседу), показав им видеозапись их собственного разговора. Когда исполнители уже с этих позиций воспринимали беседу (т. е. выступали в качестве наблюдателей), то в их оценках заметно возросла роль диспозиционных факторов. Таким образом, изменение роли — с исполнителя на наблюдателя — привело к переоценке даже собственного поведения. Помимо прочего, это подтверждает ту простую мысль, как важно взглянуть на себя со стороны (Пайнс Э., Маслач К., 2000).

Объясняя действие эффекта наблюдателя-исполнителя, можно просто ограничиться констатацией того факта, что изменение роли приводит к изменению восприятия происходящего. Но можно для объясне-ния эффекта попытаться проанализировать и когнитивные процессы, влияющие на Я-концепцию людей в тот момент, когда меняются их роли.

Итак, когда человек видит себя со стороны (в данном случае на экране телевизора), то активизируется его самосознание, и он уже меньше склонен оценивать ситуацию, сосредоточив внимание на себе самом. Наблюдая за собой, мы стараемся интерпретировать свое пове-дение так, чтобы оно соответствовало нашему самосознанию и само-оценке. Следовательно, исполнитель, ставший наблюдателем, не прос-то сторонний наблюдатель. Он становится осознающим себя действую-щим лицом. Если его собственное поведение, которое он наблюдает, соответствует его самосознанию, то его объяснение будет таким же диспозиционным, как и у стороннего наблюдателя. Если же поведение осознающего себя наблюдателя не соответствует его Я-концепции, то он постарается объяснить его ситуационными факторами. Иначе говоря, он будет интерпретировать его таким образом, чтобы оно соот-ветствовало самосознанию, подтверждало его.

Кратко обобщая сказанное о закономерностях и особенностях атрибутивных процессов, можно выделить одну общую тенденцию, отражающую человеческую пристрастность в объяснении как своего собственного, так и чужого поведения. Суть ее в том, что любой благоприятный исход событий люди, как правило, объясняют как результат собственных усилий: “Это моя заслуга”, “Я приложил к этому усилия, волю, знания, старания”. Т. е. здесь в ход идет диспози-ционная атрибуция. Неблагоприятный исход побуждает людей давать ситуационную атрибуцию случившегося: “Так сложились обстоятельства”, “Возникла безвыходная ситуация”. Для объяснения могут использоваться и рассуждения о судьбе, роке, Божьей воле и т. д.

И прямо противоположным образом осуществляется атрибуция успехов и неудач других людей. Причины успехов другого человека ни у кого не вызывают сомнений: “Ему просто повезло”, “Он счаст-ливчик”. Неуспех же другого тоже всем сразу понятен: “Сам виноват!”. В этой связи Д. Майерс обращает внимание еще и на такую деталь в объяснении своего и чужого поведения, как глаголы, используемые нами. Рассуждая о себе, человек говорит: “Меня раздражает, когда...” (ситуационная атрибуция). Характеризуя другого, этот же человек утверждает: “Он раздражительный” (диспозиционная атрибуция) (Майерс Д., 1997).

Модель объективной атрибуции Подобная пристрастность вполне объяснима: когда дело касается Я-концепции, то ожидать от

людей объективности не приходится. Хотя, разумеется, когда нет проблем, связанных с самосознанием, и в частности с самооценкой, то мы способны на беспристрастные и объективные рассуждения. Об этом, в частности, пишет Бернард Вейнер, разработавший один из вариантов теории каузальной атрибуции, касающейся того, как люди объясняют причины успехов и неудач как своих собственных, так и чужих (Weiner В., 1974). В своей модели атрибуции он рассматривает три независимых параметра: локус причинности, стабильность, контролируемость.

Локус причинности указывает на то, какими, внешними или внутренними, факторами детерминирован полученный результат (успех или неуспех). Как видим, в данном случае Вейнер базируется на классификации видов атрибуции, созданной Фрицем Хайдером.

Стабильность является показателем того, в какой мере устойчивы и постоянны те причины, благодаря которым достигнут именно этот результат. Например, состояние здоровья или настроения достаточно неустойчивые, подвижные факторы, в то время как черты характера или интеллектуальные способности — достаточно стабильные обра-зования.

Контролируемость означает, в какой мере человек способен влиять на причины, предопределившие полученный результат, т. е. насколько он может их контролировать. Так, от самого человека зависит, сколько усилий он затратит, чтобы выполнить, например, контрольную работу. Но вот внезапное ухудшение здоровья, семейные неурядицы, низкий интеллектуальный уровень, посредственные способности или другие неприятности — все эти факторы мало поддаются контролю.

Согласно Вейнеру, люди учитывают эти три параметра, когда объясняют причины успехов и неудач как своих собственных, так и чужих. Учет лишь одного показателя мало что дает для понимания причин полученного результата. Поэтому смысл имеет лишь учет всех трех показателей. Только в этом случае можно уяснить объективную картину произошедшего. Разумеется, все это достижимо лишь в теории. В реальной повседневной жизни достижение высокой степени объективности — задача не из легких.

Тем не менее, мы пользуемся показателями, выделенными Вейнером, и в повседневных отношениях, но, как правило, не в совокупности, а по отдельности. Так, например, учитывая такой параметр как стабильность, мы пытаемся не только понять причины полученных результатов, но и предсказать возможные результаты в будущем. Если, скажем, я убежден, что мое быстрое выздоровление явилось результатом квалифицированной помощи и внимательности врача (внимательность и квалификация — стабильные факторы), то и впредь, заболев, я стану обращаться именно к этому врачу, поскольку буду надеяться, что он так же успешно вылечит меня и в следующий раз. Если же я полагаю, что причина моего выздоровления не в искусстве врача, а в моем крепком организме, то свое выздоровление я буду рассматривать как результат обоюдного везения (нестабильный фактор) — моего и врача. Мне повезло с организмом, а бездарному и неграмотному врачу — с пациентом. Понятно, что в дальнейшем я стану держаться от такого врача подальше. Хотя, возможно, я не буду прав ни в первом, ни во втором случае: ведь речь идет лишь о моих предположениях и убеж-дениях, а не о знании объективной истины.

Давая объяснение (предпринимая атрибуцию), мы можем также учитывать такой параметр, как степень контролируемости, т. е. возможности влиять на достижение результата. Если мы считаем, что чей-то неуспех был обусловлен неконтролируемыми причинами (например, плохая успеваемость — низким интеллектом человека), то будем скептически относиться к самой возможности улучшения ситуации в дальнейшем, даже если сам человек этого хочет и стремится к этому. Точно так же успех, приписываемый неконтролируемым причинам, буден расценен нами как простая удача, он не вызовет у нас ожиданий такого же успеха в будущем.

Добавим, что наш выбор того или иного объяснения, например предпочтение в процессе атрибуции стабильных или временных причин, зависит от многих факторов: симпатий и антипатий, изначальных ожиданий, стереотипов и т. д. Если человек нам нравится по каким-то причинам или мы убеждены, что он хороший специалист, то его успехи мы объясним личностными, диспозиционными причинами: способностями, умением, мастерством. В противном случае, если он нам не нравится или мы считаем его бездарем, неумехой, ленивым, его успех мы объясним какимито преходящими причинами: удачей, везением, случаем.

В свою очередь, от того, какими причинами — диспозиционными или ситуационными — мы объясним полученный человеком результат (успех/неуспех), будет зависеть наше дальнейшее отношение к нему. Если мы полагаем, что чей-то успех явился результатом личных усилий, способностей, трудолюбия, то вознаграждаем человека похвалой, хорошим отношением, другими имеющимися в нашем распоряжении ресурсами. То же самое относится к наказаниям и порицаниям в случае неуспеха. Одно дело, когда человеку не повезло, другое — когда сам виноват.

Атрибуция и успех Хотя, как уже отмечалось выше, люди далеко не всегда демонстрируют в таких вопросах

объективность и беспристрастность. Поэтому здесь обнаруживается одна довольно сложная проблема. Пристрастная атрибуция, выступая в качестве защитного механизма Я-концепции, является неосознаваемым, иррациональным процессом. И, разумеется, все это неприемлемо в экономических, политических, деловых отношениях, где особо ценятся трезвые, взвешенные отношения, основанные на объективной беспристрастной информации. Поэтому когда люди, занимающиеся бизнесом, административной, но особенно педагоги-ческой и управленческой деятельностью, пытаются путем пристрастной атрибуции решать свои личные психические проблемы, то, как правило, ничего хорошего из этого не получается. (Почему акцент мы здесь делаем именно на управленческой и педагогической деятельности, станет более понятным из раздела “Социальное влияние”, где будут рассматриваться психологические теории власти и в частности власти как компенсаторной функции в теории А. Адлера.)

В западных обществах, и, прежде всего, в США, где проблема эффективности любой деятельности, но особенно управленческой, давно стоит на первом месте по важности, значимости, у будущих управляющих специально развивают навыки беспристрастности и объективности, умение

взвешенно и рационально принимать решение. Это хоть в какой-то мере служит противоядием от иррациональных суждений и поведения. Как происходит это обучение, видно из работы Мадлен Хелман и Ричарда Гуззо (Helman М. & Guzzo R., 1978).

В их исследовании, проходившем в виде ролевой игры, студенты, обучающиеся бизнесу, выступали в роли предпринимателей, имеющих наемных работников. Задача будущих бизнесменов состояла в том, чтобы определить, кого из гипотетических работников и за какие качества следует поощрять и продвигать по службе.

Для объяснения успехов, достигнутых каждым из предполагаемых работников, предлагался один из четырех видов сведений: блестящие способности, очевидные трудолюбие и старательность, относительно легкое задание, просто случайное везение. Действия студентов, играющих роль управляющих, подтвердили надежность и обоснованность тех показателей, которые выделены в теории атрибуции Вейнера. Сту-денты-бизнесмены рекомендовали повышать зарплату только тем работникам, чьи успехи объяснялись как способностями, так и прилежанием. Иначе говоря, вознаграждался только тот успех, который был обусловлен внутренними, диспозиционными причинами. И наоборот. Если успех объяснялся внешними ситуационными факторами, то вознаграждение за него не предусматривалось.

Продвижение по службе студенты рекомендовали тем работникам, про которых было известно, что у них прекрасные способности. Участники игры совершенно справедливо полагали, что

вбудущем можно лишь в том случае рассчитывать на успешную деятельность работников, когда у них имеются блестящие способности (т. е. внутренний, стабильный, неконтролируемый фактор). А вот в отношении тех работников, которые проявили прилежание и трудолюбие (менее стабильный и более контролируемый фактор), нельзя быть уверенным, что они и впредь будут работать так же эффективно.

Ксожалению, в нашем обществе эффективность до сих пор не является основным критерием

воценке управленческой деятельности. Во многом это объясняется тем, что в России до последнего времени отсутствовала конкуренция — политическая, экономическая, социаль-ная. В результате власть, которой располагают российские управляющие, используется ими для чего угодно — для личного обогащения, мести, “сведения счетов”, для “удержания кресла”, т. е. самосохранения в качестве начальника и в конечном итоге для защиты Я-концепции, но только не для достижения наивысшей эффективности своей непосредст-венной деятельности в качестве управляющих. Существовавшая у нас система общественных отношений давала нашим управляющим воз-можность действовать неэффективно. И коль скоро эффективность управленческой деятельности стоит на последнем месте по степени важности, то понятно, что своих подчиненных такой управляющий будет оценивать субъективно и пристрастно, причем не по деловым качествам, а по степени подобострастия, угодливости, личного распо-ложения, “удобства” и т. д.

Глава 3. Социальное восприятие и самосознание

Как видим, диспозиционная атрибуция может часто использоваться как прием психологической защиты Я-концепции. Особой разновид-ностью этого механизма является вера в то, что наш мир основан на справедливых принципах и каждый человек в конечном итоге получает в жизни то, что заслужил. Эту веру разделяет большинство людей, поэтому в данном случае можно говорить не об индивидуальном, а о массовом, социальном механизме психологической защиты.

Социальное восприятие с позиций “теории справедливого мира” Феномен “веры в справедливый мир” был открыт в 60-е годы ХХ столетия канадским

социальным психологом Мэлвином Лернером (1966), который и описал его в своей теории справедливого мира. Согласно Лернеру, вера в справедливый мир является выражением общественного мировоззренческого, даже философского взгляда на устройство мира. Но вера эта не только и даже не столько мысли-тельная конструкция, сколько психическая потребность, т. е. необхо-димость и желание верить в то, что мир справедлив. Лернер полагает, что относительное благополучие одних (большинства) на фоне неблагополучия других (меньшинства) требует каких-то объяснений и оправданий. Вера в “справедливый мир” как раз и позволяет человеку, достигшему определенного уровня достатка и комфорта, считать, что он свое благополучие заработал и заслужил. В то же время и другие также имеют то, что заслужили и заработали. А в конечном итоге каждый

получает то, чего он достоин: ведь мир — справедлив! Так что участь каждого — это справедливое воздаяние или возмездие “по делам его”.

Вповседневной жизни вера в справедливый мир сплошь и рядом оборачивается тем, что жертвы обманов, ограблений, избиений, изна-силований и т. д. вместо сочувствия и поддержки со стороны окружающих слышат осуждения и обвинения в свой адрес. Именно на них возлагается вина

иответственность за случившееся. Первое, что слышит, например, обманутый человек даже от самых близких: “Нельзя же быть таким наивным и доверчивым!”, “Ну почему ты такой ротозей?”, “Зачем ты поверил?”. По сути, все это означает — “сам виноват”. В правоохранительных органах ограбленного человека обязательно станут спрашивать: “Почему в вечернее время вы ходите в такой доро-гой одежде?”, “Зачем вы носите с собой столько денег?”, “Почему у вас такие слабые замки в дверях?”. За всеми этими вопросами кроется откровенное осуждение: ведь если бы ты шел днем и не в шубе, а в ватнике и без копейки денег с собой, то разве бы кто тебя стал грабить? Следовательно, сам виноват!

Довольно типичными и распространенными являются обвинения в адрес изнасилованных женщин. Вину за случившееся, как правило, возлагают на саму жертву. Причем чаще эти обвинения следуют от мужчин, чем от женщин. Вероятно, это связано с тем, что женщинам в большей мере самим угрожает опасность разделить участь жертвы. Осознание этой опасности служит сдерживающим фактором против обвинений женщин со стороны женщин.

Вцелом те, кому приходилось оказываться в положении жертв различных несчастий, или те, кто опасается попасть в такое положение, проявляют больше осмотрительности и милосердия к жертвам, они менее склонны столь рьяно отстаивать веру в “справедливый мир”.

Вспомните, как часто вам доводилось вслед за сообщением о террористическом акте против политического или общественного деятеля, об убийстве журналиста или предпринимателя слышать от окружающих констатацию, высказанную торжествующе или удовлетворенно: “Допрыгался!”, “Довыступался!”, “Доборолся за правду!” и т. д. В этих заявлениях много чего психо- и социопатического. Но кроме всего прочего они являются еще и выражением веры в “справедливый мир”. Так, например, в апреле 1968 года сразу после убийства известного американского общественного деятеля, проповедника расового мира и терпимости Мартина Лютера Кинга был проведен опрос по репрезентативной выборке 1337 взрослых американцев по поводу покушения на доктора Кинга. На вопрос “Когда вы услышали о терракте, то какие чувства и мысли возобладали у

вас: гнев, грусть, стыд, страх, "сам виноват"?” около одной трети респондентов (426 человек) выбрали последний вариант ответа — “сам виноват” (Rokeach М., 1970).

Заявления “допрыгался” или “сам виноват” имплицитно содержат следующее нехитрое рассуждение: если бы он сидел тихо и не высовывался, как я, то никто бы его не тронул! Ведь никому же, слава Богу, не приходит в голову убивать меня. Я веду себя умно, а он нет, вот и допрыгался. Каждый получаетто, чтозаслужил, идобиваетсятого, чегохочет.

Таким образом, люди испытывают потребность верить в справед-ливое основание мира. Эта вера дает им опору в жизни, ощущение надежности и стабильности, избавляет от ненужных тревог и мучительных раздумий и сомнений. Чтобы сохранить и поддержать эту веру, можно просто закрывать глаза на все случаи несправедливости. Сооб-щения об убийствах и погромах можно воспринимать как известия об актах справедливости (Гозман Л., Шестопал Е., 1996). В результате такого восприятия информации получается, что жертвы несчастий сами виноваты в своих бедах.

Правда, полагает Лернер, если какое-то событие не встраивается в нашу концепцию “справедливого мира” и воспринимается как явная несправедливость, то оно может побудить нас к каким-то реальным действиям, чтобы эту несправедливость устранить. Мы можем начать оказывать помощь жертвам несправедливости, можем даже поста-раться искоренить источник зла и несправедливости. И уже в том случае, когда мы оказываемся не в состоянии победить зло и несправедливость, вновь прибегаем к спасительной вере в “справедливый мир”, пытаемся просто убедить себя, что ничего несправедливого вообще не бывает. Это удобно еще и в том отношении, что позволяет избавиться от страха самим оказаться жертвами несправедливости.

Формы организации социальных знаний и опыта Как уже говорилось раньше, согласно некоторым теориям (например, Ч. Кули), наше

восприятие социального мира носит пассивный характер. Но другие теории (например, когнитивистской ориентации), напротив, подчеркивают нашу активность и избирательность в процессе социального познания.

Почему же познавая социальный мир, мы не ограничиваемся ролью отстраненных, объективных наблюдателей, к чему, как мы знаем, специально стремятся ученые? Почему наша активность простирается так далеко, что вместо непредвзятого восприятия этого мира мы сами конструируем его в своем воображении, в сознании? А проще говоря, придумываем его, замечая и воспринимая одно и не обращая внимания на другое? Почему наша активность проявляется в субъективизме, пристрастности, избирательности?

Прежде всего, это объясняется тем, что у каждого из нас имеются уже готовые, сложившиеся заранее ожидания и предположения относительно других людей и социального мира в целом. И мы хотим, чтобы наши ожидания и представления подтвердились. Ведь как приятно сказать и себе и окружающим: “Я был прав!” Для человека это очень важно — всегда ощущать себя правым. Если он “не ошибается”, значит, хорошо ориентируется в мире, значит мир надежен и предсказуем. Кроме того, осознание собственной правоты повышает самооценку человека.

Как можно добиться этого ощущения? Сделать это можно двумя способами — либо привести свои знания хоть в какое-нибудь соответствие с реальностью, либо, наоборот, подогнать, приспособить реальность к своим представлениям, так чтобы мир соответствовал созданной человеком мыслительной конструкции. В социальном познании второе случается гораздо чаще, чем первое.

Философия человеческой природы Наиболее общий уровень наших изначальных ожиданий обычно называют философией

человеческой природы. Она имеется почти у всех. Многим людям кажется, что они знают человеческую натуру, сущность человека и воспринимают окружающих именно сквозь призму своих ожиданий или “знаний”. Одни считают, что “ все люди — эгоистичны и злы по своей природе”, другие же, напротив, полагают, что людям присущи доброта и альтруизм. Одним кажется, что люди рассудительны, дальновидны и рациональны, другим — что они безалаберные, безрассудные, импульсивные существа, кто-то убежден, что люди честны и открыты, кто-то — что они лживые и хитрые. Мы уже знаем, что на восприятие индивидом других людей большое влияние оказывает Я- концепция самого человека, т. е. то, как он сам себя осознает и воспринимает. Исходя из этих предположений, иначе говоря, из собственной философии человеческой сущности, каждый из нас и оценивает окружающий социальный мир, людей и их поступки. Таким образом, при помощи убеждений относительно человеческой природы мы организуем социальную информацию.

Помимо философии человеческой природы людьми в социальном познании широко используются и другие формы организации знаний, такие, как имплицитные теории, прототипы, стереотипы и другие когнитивные схемы.

Имплицитные теории личности Каждый из нас, приобретая социальные навыки и опыт, непроизвольно создает некие теории,

в том числе и теории личности, в которых пытается уловить определенную логику того, как взаимосвязаны в людях те или иные черты или качества, те или иные характеристики. Иногда эти теории не создаются индивидом, а просто заимствуются из чужого опыта или общественного мнения. Характеристики же, в свою очередь, увязываются с определенным поведением. Такие теории получили название имплицитных, поскольку, с одной стороны, то, что в них утверждается, воспринимается людьми как само собой разумеющееся, а с другой — они чаще всего носят неосознанный характер, т. к. создаются безотчетно, спонтанно. Понятно поэтому, что такие теории плохо согласуются с логикой, но, тем не менее, преобладают в наших представлениях о других людях. Именно сквозь призму этих теорий мы воспринимаем окружающих.

В имплицитных теориях личности могут увязываться, например, веселость с щедростью и сердечностью и не ассоциироваться с черствостью и равнодушием (хотя улыбчивый, веселый человек может быть черствым и бессердечным), маскулинность с суровостью и мужественностью, а женственность, напротив, с мягкостью и беззащитностью (хотя как первое, так и второе может оказаться неверным), воинский героизм с социальной смелостью (хотя давно известно, что для многих людей проще совершить воинский подвиг, чем сказать правду в глаза своему начальнику). Сентиментальность и способность умиляться могут увязываться людьми с добротой и заботливостью, хотя даже из истории сколько угодно известно сентиментальных людей, отличающихся крайней жестокостью; восторженность — с искренностью и благородством чувств,

хотя восторженность чаще всего объясняется лицемерием и корыстью, реже — глупостью. Ну, и так далее.

Истинность имплицитных теорий легко подвергнуть проверке, исследовав, насколько в реальности взаимосвязаны черты, ассоцииро-ванные в этих теориях. Но имплицитные теории тем и отличаются от научных (формализованных психологических теорий), что их создатели совершенно не обеспокоены их проверкой. Эти теории и так считаются истинными. И поскольку мы, как правило, не осознаем, что непроизвольно увязываем одни характеристики с другими (например, веселость и добродушие), то в тех случаях, когда наши теории не оправдываются, эти факты минуют наше сознание, и мы на них просто не обращаем внимание.

Относительно того, как люди сочетают различные личностные черты для формирования впечатлений о человеке, Соломоном Ашем еще в 40-х годах (1946) была создана теория центральных черт личности. По мнению Аша, центральные черты личности — это такие характеристики человека, которые способны полностью предопределить впечатление о нем. Так, например, когда в исследовании Аша в перечне из семи характеристик индивида содержалось определение холодный, то только 10% участников допускали, что холодный человек может быть также и честным или обладать чувством юмора. Если же в перечне содержалась характеристика сердечный, то 30% участников считали этого человека щедрым, благородным, а более 70% предполагало у него чувство юмора. А вот такие характеристики, как воспитанный/невоспитанный, мало влияли на организацию целостного впечатления о человеке. На основании этого Аш сделал вывод, что холодность и сердечность являются центральными чертами при восприятии личности, в то время как воспитанность/невоспитанность оказываются периферийными характеристиками.

Теорию Аша в интересном эксперименте подтвердил Харольд Келли (1950). Его исследование состояло в том, что различным студенческим группам одного и того же преподавателя представляли то как сердечного, мягкого, то как холодного и черствого человека. И хотя потом преподаватель читал идентичные лекции во всех группах, у студентов сложилось о нем неодинаковое впечатление. Оно полностью соответствовало предварительному представлению, т. е. той установке, которую сформировали у слушателей. Там, где преподаватель был рекомендован как добродушный человек, у студентов сложилось о нем такое же мнение. И наоборот.

Келли, таким образом, пришел к заключению, что характеристики, относящиеся к центральным чертам, во-первых, способны повлиять на формирование целостного впечатления о человеке еще до реального знакомства с ним. А, во-вторых, это впечатление настолько сильное, что даже очное знакомство и реальное взаимодействие с этим человеком не в состоянии изменить сложившееся о нем впечатление.

Однако дальнейшие исследования этой проблемы показали, что с центральными личностными чертами дело обстоит несколько сложнее, чем полагали Аш и Келли. Так, в частности, выяснилось, что люди придают решающее значение тем или иным характеристикам человека не вообще, а в зависимости от того, какого рода социальные взаи-модействия их связывают. Весь спектр этих взаимодействий условно можно разделить на два типа: социально-межличностные и интеллек- туально-деловые взаимодействия. Для первого типа отношений такие характеристики, как холодность и сердечность, действительно могут быть критически значимыми. Для другого же типа эти черты могут оказаться малозначимыми или вообще незначимыми. В деловых отношениях, например, более востребованы такие характеристики, как честность, порядочность, точность, пунктуальность, добросовестность и т. д. Поэтому холодности или сердечности здесь отводится второстепенное значение. Точно так же дело обстоит и в сфере интеллектуальной деятельности. Сердечность или холодность ученого, вероятно, мало способны повлиять на его научное творчество. Другое дело, что, в соответствии с имплицитными теориями личности, человека, определенного как сердечный, окружающие могут наделять другими, сопутст-вующими характеристиками: интеллектуальный, добросовестный и т. д. И, наоборот, человека, определенного как холодный, могут наделять отрицательнымикачествами, втомчислеинизкойинтеллектуальностью.

Что касается исследования Аша, то в нем для описания человека использовались в основном такие характеристики, которые указывали на его интеллектуальные способности, и лишь одна из них касалась проявления его душевных качеств. Все это повторилось и в исследо-вании Келли. Представляя студентам преподавателя, исследователи описывали лишь его интеллектуальные и научные достижения, а характеристика уровня социально-межличностных отношений ограничивалась только указанием на сердечность или холодность. Отсюда и такое большое влияние этих характеристик на формирование впечатления о нем у студентов.

Следовательно, можно сделать вывод, что центральных черт характера в том смысле, как понимал их Аш, не существует. Поэтому, полагает Розенберг, правильнее говорить о наборе личностных черт, которые и предопределяют то, какое впечатление сложится о человеке (Кон И., 1968).

Этот набор характеристик зависит, в свою очередь, от того, какого рода социальные отношения связывают людей. В заключение отметим, что в отношении некоторых личностных черт нам легче сделать определенный вывод, чем в отношении других. Так, например, нам проще убедиться в том, что человек веселый, чем в том, что он умный, поскольку веселое поведение легче распознается, чем умное. С другой стороны, некоторые характеристики человека оказываются для нас крайне значимыми, т. к. могут нести угрозу для нас самих. Поэтому они и кажутся более очевидными. Например, единственного случая обмана нам достаточно для того, чтобы сделать решительный вывод, что перед нами нечестный человек. В то же время, увидев однажды своего знакомого небритым или в неглаженой одежде и нечищеных башмаках, мы не станем торопиться с выводами и заключать, что этот человек — неряха и вообще опустившийся тип.

Правда, и здесь обнаруживается определенная закономерность, суть которой в том, что нам легче разубедиться в наличии у других людей положительных качеств, чем отрицательных. Так, если у вас изначально сложилось негативное впечатление о человеке, то понадобится немало времени и усилий со стороны этого человека, чтобы переубедить вас и сформировать благоприятное впечатление о нем. Если же мы считаем кого-то порядочным, но однажды этот человек поступает подло, то этого достаточно, чтобы наше мнение о нем резко измени-лось. Вместе с тем, если мы когото считаем жестоким, поскольку однажды видели, как он проявил жестокость, то сколько бы впоследст-вии этот индивид ни демонстрировал доброту и милосердие, наше впечатление о нем как о жестоком человеке мало изменится.

Имплицитные социальные теории Люди создают не только имплицитные теории личности, в которых увязывают

характерологические, личностные черты, но также и имплицитные социальные теории, в которых увязывают между собой определенные социальные события. А если это так, то понятно, что речь идет о выявлении причинно-следственных связей. И действительно, каждый из нас имеет систему довольно устойчивых представлений о взаимосвязи социальных событий, о том, что за чем должно сле-довать, какие причины вызывают или порождают те или иные следствия. Теории подобного рода можно назвать еще и обыденной или расхожей мудростью. Так, например, одной из таких расхожих муд-ростей является убеждение, что с преступностью можно покончить лишь с помощью беспощадной жестокости. “Расстреливать на месте без суда и следствия”, “отрубать руки” ворам, устраивать публичные казни и т. п. — вот типичные “рецепты” преодоления преступности в обществе, представленные в имплицитных социальных теориях.

Как видим, в имплицитных социальных теориях, так же как и в теориях науки, предпринимаются попытки выявить причинно-следственные связи, что делает их похожими на научные теории. Чем же они отличаются, если отличаются вообще?

Во-первых, в имплицитных социальных теориях отсутствуют точные, четкие формулировки, что делает их расплывчатыми, неопределенными. Любая расхожая мудрость является не результатом общес-твенной практики, но, чаще, следствием неверных сведений, предположений и просто заблуждений. Во-вторых, формализованные социаль-ные теории основаны на строгой логике и подвергаются проверке с помощью специальных процедур, в отличие от имплицитных теорий, которые, как уже говорилось, основаны на случайных наблюдениях и считаются истинными без всякой проверки.

Говоря о том, как имплицитные теории влияют на поведение людей, Джордж Келли (1955) пишет, что люди воспринимают мир с помощью простых и ясных образцов, шаблонов, схем, которые сами и создают. Интерпретируя события или явления, они пытаются втиснуть окружающий социальный мир в знакомые им схемы. Так, чтобы он соот-ветствовал привычным, понятным образцам и шаблонам, которые Келли обозначает понятием “конструкт” (примысливание). Конструкт (примысливание), таким образом, это, с одной стороны, способ истолкования мира, попытка его постижения, а с другой — соответствующее этому истолкованию поведение. Иначе говоря, наше поведение предоп-ределяется тем, как мы интерпретируем окружающий социальный мир. Согласно Келли, все мы действуем, как стихийные ученые, и так же, как они, создавая собственные системы конструктов, пытаемся понять и предугадать события (Хьел Л., Зиглер Д., 1997).