Rudjakov_Jazyk_ili_pochemu_ljudi_govorjat

«язык знаков» означает, что язык двусторонен, но не означает, что языксостоитиззнаков.Констатациязнаковойприродыязыкатаит в себе одну очень серьезную опасность: опасность смешения определения природы языка с определением его составляющих, составных частей, компонентов: можно посчитать, что язык состоит из знаков; можно подумать, что язык — совокупность знаков. Ведь очень часто так и пишут: язык есть система знаков.

Между тем определения «система знаков» и «знаковая система» не являются тождественными. Язык не есть система знаков. Язык есть знаковая система.

В данном случае мы вновь, как и в ситуации с двумя вариантными определениями языка, сталкиваемся с формальной, на первый взгляд, разницей в дефиниции, которая, однако, скрывает два принципиально различных видения объекта, которые были обсуждены в первой главе: это «предметоцентризм» и «системоцентризм».

Только рассмотрение изолированного знака действительно может создать иллюзию, что знак возникает в результате механического соединения означаемого и означающего.

Знаковость как особая субстанция языка, а не как «составленность из знаков», хорошо показана В.М. Солнцевым, который различает три вида систем в зависимости от того, какова природа их элементов: «Материальные системы, элементы которых значимы для системы сами по себе (или представляют в системе самих себя) называются первичными материальными системами <...>, идеальные системы — это такие системы, элементы (элементарные объекты) которых суть идеальные объекты — понятия или идеи, связанные определенными взаимоотношениями <...>. В отличие от материальных систем идеальные системы всегда возникают только благодаря <...> мыслительной деятельности людей» (Солнцев, 14).

Третий вид систем — вторичные материальные, или семиотические, или знаковые системы: «Они возникают только благодаря деятельности людей как средство закрепления и выражения семантической информации (систем идей или понятий) и тем самым как средство передачи этих идей от человека к человеку,

т.е. как средство общения людей» (Солнцев, 14—16). Материаль-

ные элементы этой материальной системы наделяются людьми несвойственной им по их собственной природе функцией хранения и выражения той или иной идеи или понятия. Иначе говоря,

вэтом случае материальные элементы представляют не самих себя, а что-то существующее помимо них.

Назовем глобальную «первичную материальную систему» термином Универсум, расширим ее за счет множества нематериальных реалий, которые, существуя, становятся объектами человеческого познания и отражаются в идеальной системе. Отождествим «идеальную систему» из предыдущей цитаты с «картиной мира» языкового коллектива, с опытом, накопленным человечеством в ходе постижения Универсума. Сформулируем вывод: знаковые системы создаются и используются людьми как орудие, как cредство хранения и выражения коммуникативно предназначенного коллективного знания.

Отсюда следует, что системообразующим фактором, порождающим и организующим знаковую систему, является человеческая потребность в средствах выражения идеальной системы социалемного опыта, представляющая собой систему понятий, систему сигнификатов(здесьможнобылобысказать«системуконцептов», если бы термин «концепт» не был закреплен только за «парадными» понятиями, которыми человеческий опыт не исчерпывается).

Эта идея достаточно прочно утвердилась в лингвистике: «Вне опыта нет языка <...>. Все естественные человеческие языки представляют собой структурно организованную классификацию человеческого опыта, и содержанием деятельности общения с помощью языка в конечном счете всегда является опыт» (Звегинцев, 28) — т.е. коммуникация.

Коммуникативность как главное функциональное качество языка удивительно гармонично сочетается с его определением

вкачестве знаковой системы. Важно, однако, осознавать, что эта гармония сохраняется только при внутрисистемном рассмотрении языка и исчезает, как только мы пытаемся задать себе несколько неприятных вопросов, ведущих к столь нелюбимому субстанционалистами «умножению сущностей».

Первый вопрос: что заставляет Человека брать на себя каторжный труд по формированию идеальной системы опыта, по

формированию «картины мира»?; второй вопрос: что является движущей силой стремления Человека к выражению, к экспликации своего опыта?

Конечно же, в контексте всего того, что говорилось раньше, — вопросы выглядят риторическими: конечно, функция, — но какая? Лучше всего с тезисом о языке как хранителе знания сочетается идея передачи информации — коммуникативная, но так ли это? Что заставляет Человека хранить и передавать информацию? Это первый вопрос, на который не отвечает и не пытается ответить «субстанциональная» лингвистическая парадигма. Но этот и другие вопросы необходимо возникают, как только мы взглянем на язык как на целое, как на некое человеческое орудие, как на нечто, для чего-то предназначенное и потому таким образом устроенное.

Ведь язык не был найден уже готовым и для чего-то кем-то приспособленным. Язык порождает некая человеческая потребность, некая социальная функция. И ответ на вопрос «для чего язык?» в принципе должен быть таким же простым и коротким, как и «для чего топор?».

2.3. Функциональные качества естественного языка

Субстанционалист, выявив «природные» качества языка, достигает предела внутри своей — знаковой — парадигмы.

Функционалист, располагая знанием о знаковой субстанции языка, должен задать следующий вопрос: «Для чего язык знаков?». Иначе говоря, рассмотрев определение языка по «природе», мы должны обратиться к вопросу о функции естественного языка — о его главном, центральном, основном функциональном качестве, которое порождает его существование, которое является его системообразующим фактором, определяющим его субстанцию, структуру, состав компонентов, частей.

Адекватное определение функции естественного языка — важнейшее условие самоопределения лингвистического функционализма.

Р.О. Якобсон справедливо заметил, что «термины “структура”и“функция”сталинаиболеедвусмысленнымиитрафаретными словечками в науке о языке». Добавим, что число «двусмысленных словечек» в лингвистике нашего века не уменьшилось, но умножилось, в частности, за счет терминов «концепт» и «когнитивный» и ряда подобных, ставших главными признаками научности в современных лингвистических исследованиях.

На первый взгляд, проблемы определения системообразующего функционального качества естественного языка, равно как и проблемы понимания сущности лингвистического функционализма уже не существует: «Сущность лингвистического функционализма была сформулирована еще учеными Пражского лингвистического кружка в знаменитых “Тезисах”: “Являясь продуктом человеческой деятельности, язык вместе с последней обладает целевой направленностью. Анализ речевой деятельности как средства общения показывает, что самой обычной целью говорящего, которая обнаруживается с наибольшей четкостью, является выражение. Поэтому к лингвистическому анализу нужно подходить с функциональной точки зрения. С этой точки зрения, язык есть система средств выражения, служащая какойто определенной цели”» (Цит. по: Бацевич, 8).

И далее, у Ф.С. Бацевича: «Уже в этом в каком-то смысле ставшем классическим, понимании языка отражены важнейшие черты лингвистического функционализма: его целевая (телеологическая), системно-структурная и одновременно коммуникативная ориентированность <…>. Поскольку же функционирование языка, его категорий и единиц осуществляется в речи, то отсюда следует еще одна важная сущностная черта лингвистического функционализма: проявление и, соответственно, анализ функциональных свойств языковых средств осуществляется в сфере синтаксиса, где высказывание предстает единицей, которая призвана реализовать коммуникативные намерения (цели) пользователей этим языком, а предложение — той единицей, ко- тораявсемисвоимиэлементамисвязанассистемно-структурной организацией языка. Отсюда следует, что центр внимания функционального исследования языка и его средств переносится на коммуникативную функцию и синтаксис как основное средство

его воплощения» (Бацевич, 8). При этом высказывание, текст и, шире, речь становятся средой функционирования языковых единиц: «Функциональное направление в лингвистике, которое определяет развитие этой науки в последние несколько десятилетий, ориентируется на изучение именно дискурса. Анализ дискурса состоит в том, чтобы определить, как же текст наполняется смыслом и что делает его связным и понятным» (Кубрякова, Александрова, 189).

Аксиоматичность этой точки зрения для подавляющего большинства лингвистов можно подтвердить большим количеством высказываний, которые покажут, что констатация примата коммуникативной функции языка стала общим местом языковедческих рассуждений, своего рода «необходимостью мышления».

Функциональностьвлингвистикесталапониматьсякаккоммуникативность. Высказывания по этому поводу отечественных и зарубежных лингвистов различаются только степенью категоричности от «во всяком случае гипотеза о первичности коммуникативной функции языка не исключает никаких других употреблений языка» (Мамудян, 49) до «практически никем из лингвистов не оспариваемого положения о том, что язык является средством общения с ведущей коммуникативной функцией» (Бацевич, Космеда, 9).

Итак, язык — это орудие коммуникации, причем коммуникация — это «общение, передача информации от человека к человеку — специфическая форма взаимодействия людей в процессе их познавательно-трудовой деятельности, осуществляющаяся главным образом при помощи языка (реже при помощи других знаковых систем)» (Большой энциклопедический словарь).

Является ли высказывание «язык — это средство общения» истинным? Несомненно. Является ли коммуникативность функциональным качеством? Несомненно. Но является ли коммуникативность функцией языка, т.е. тем главным функциональным качеством, которое каузирует существование языка?

Ответ на этот последний вопрос нам не кажется безусловным: именно его мы и намерены обсудить в данном разделе.

Прежде всего рассмотрим вопрос о том, какие «функции» (функциональные качества в нашей терминологии) приписываются естественному языку современной лингвистикой.

Так,в«Лингвистическомэнциклопедическомсловаре»находим следующую словарную статью «Функции языка»: «1) роль (употребление, назначение языка в человеческом обществе); 2) детерминированное соответствие (зависимость) единиц одного множества единицам другого множества; второе значение чаще применяется к единицам языка (напр., соотношение аффиксов и корней слов).

Функции языка представляют собой проявление его сущности, его назначения и действия в обществе, его природы, т.е. они являются его характеристиками, без которых язык не может быть самим собой. Двумя главнейшими, базовыми функциями языка являются коммуникативная — “быть важнейшим средством человеческого общения” (В.И. Ленин), и когнитивная (познавательная, гносеологическая, иногда называемая экспрессивной, т.е. выражения деятельности сознания) — быть “непосредственной действительностью мысли” (К. Маркс). К ним тоже в качестве базовых добавляют эмоциональную функцию языка — быть одним из средств выражения чувств и эмоций, и метаязыковую (металингвистическую) функцию языка — быть средством исследования и описания языка в терминах самого языка. Базовые функции языка взаимообусловливают друг друга при использовании языка, но в отдельных актах речи и в текстах выявляются в разной степени. С базовыми как первичными соотносятся частные как производные функции языка. К коммуникативной функции относятся контактоустанавливающая (фатическая), конативная (усвоения), волюнтативная (воздействия) и функция хранения и передачи национального самосознания, традиций, культуры и истории народа и некоторые другие. С когнитивной совмещаются функции: орудия познания и овладения общественно-историческим опытом и знаниями, оценки (аксиологическая), а также — денотации (номинации), референции, предикации и некоторые другие. С эмоциональной функцией связана модальная функция и соотносимо выражение творческих потенций, которое в разных научных областях

объединено с когнитивной функцией, но наиболее полно реализуется в художественной литературе, особенно в поэзии (поэтическая функция)…» (Лингвистический энциклопедический сло-

варь, 564).

По мнению А.К. Супруна, «…язык характеризуется многообразием своих функций. Во-первых, язык выступает как важнейшее средство общения людей; во-вторых, он служит средством хранения и передачи общественно-исторического опыта людей; в-третьих, язык выступает как основной элемент мышления. Указанные три функции языка можно считать основными, однако ими не исчерпываются функциональные возможности языка. Разнообразию коммуникативной деятельности человека соответствует внутренняя сложность центральной функции языка — быть средством общения»

(Супрун, 29).

Иной набор функций находим у Д.Э. Розенталя: «Язык как явление социальное выполняет различные функции, связанные

стой или иной сферой человеческой деятельности. Важнейшие общественные функции языка: общение,сообщение,воздействие.

Для реализации этих функций исторически сложились отдельные разновидности языка. Эти разновидности называются функциональными стилями...» (Розенталь, 22).

Онеобходимости стратификации функций языка пишет А.А. Леонтьев: «Обычно различные функции языка — такие как,

содной стороны, коммуникативная, а с другой, например, эстетическая, — рассматриваются в одном ряду. Ярким примером такого подхода является модель речевого акта, предложенная Р.О. Якобсоном. Как известно, по Якобсону, в акте речи можно выделить следующие образующие его факторы: 1) отправитель,

2)получатель, 3) контекст, 4) код, 5) контакт, 6) сообщение. Соответственно, языку приписывается шесть функций: 1) эмотивная (выражение чувств и воли говорящего), 2) конативная (вокативно-императивная, или модальная), 3) референтная (обозначения предметов внешнего мира), 4) метаязыковая, обусловливающая возможность говорить о языке с помощью языка, 5) фатическая (установления контакта) и 6) поэтическая. Между тем едва ли можно смешивать все эти функции. По-

видимому, целесообразно <…> выделить такие функции языка, которые обязательно проявляются в любом речевом акте, и такие, которые являются факультативными…» (Леонтьев, 31—32). Стремление к стратификации функциональных качеств языка приводит цитируемого автора к следующим выводам: «Итак, под функциями языка мы будем понимать лишь те функциональные характеристики речевой деятельности, которые проявляются в любой речевой ситуации <…>. В сфере общения такой функцией является коммуникативная. Если брать ее в абстракции от указанного выше единства общения и обобщения, то эта функция является, по нашему мнению, в сущности, функцией регуляцииповедения(выделено нами. — А.Р.). Ничего другого в понятии “коммуникации” не содержится; другой вопрос, что эта регуляция может быть непосредственной и опосредствованной, реакция на нее — моментальной или задержанной. В речевой деятельности эта функция выступает в одном из трех возможных вариантов:

а) как индивидуально-регулятивная функция, т.е. как функция избирательного воздействия на поведение одного или нескольких человек;

б) как коллективно-регулятивная функция — в условиях так называемой массовой коммуникации (ораторская речь, радио, газета), рассчитанной на большую и недифференцированную аудиторию;

в) как саморегулятивная функция — при планировании собственного поведения» (Леонтьев, 32).

Обратим внимание читателей на то, что принципиальная регулятивность речи для психологов уже давно не секрет: так, А.Р. Лурия в работе «Регулирующая функция речи в ее развитии и распаде» пишет: «наряду с “важнейшей” функцией речи — передачей информации — существует и еще одна ее (речи) сторона, играющая столь же значительную роль в формировании сложных психических процессов. Речь не только служит средством общения и орудием кодирования полученного опыта. Она является одним из (?) наиболее существенных средств регуляции человеческого поведения» (выделено нами. — А.Р.) (Цит.

по: Поршнев, 428).

Показательным в этом смысле является определение знака Л.С.Выготского:«Согласнонашемуопределению,всякийискусственно созданный человеком условный стимул, являющийся средством овладения поведением — чужим или собственным, — есть знак. Два момента, таким образом, существенны для понятия знака: его происхождение и функция» (Цит. по: Звегинцев, 219). Великолепное определение: знак и, следовательно, знаковая система создается человеком как орудие регуляции — таково системообразующее начало семиотической системы.

Интересно следующее признание Ю.В. Рождественского: «Что касается коммуникативной функции языка, которая предполагает равенство обоих участников коммуникации, то она не может объяснить, ради каких целей и как осуществляется акт коммуникации» (Рождественский, 115). И страницей ранее: «…в акте речи всегда присутствует неравенство знания, в том числе и языковых форм и значений. Смысл акта речи, причина его появления состоит в том, чтобы это неравенство в знаниях говорящего и слушающего было уничтожено. Если говорящий станет сообщать то, что слушающему уже известно, то речь станет тривиальной и потому ненужной. После акта речи происходит как бы уравнивание (точнее, частичное уравнивание) обоих участников акта коммуникации в знании предмета, содержащегося в данном акте речи. Число актов речи множится потому, что равенство всех людей во всех знаниях недостижимо в силу, вопервых, множественности языковых связей разных людей и, вовторых, потому что каждый человек совершает свою мыслительную работу, накапливает свой опыт, и все это индивидуально…» (Рождественский, 114).

Ю.В. Рождественский не довольствуется констатацией главенства коммуникативной функции: он ищет то противоречие, которое заставляет человека использовать язык.

Констатация главенства коммуникативной функции, удивительно гармонично сочетающаяся с субстанциональным определением языка (т.е. «если язык есть система знаков, то использование языка есть передача информации, закрепленной за знаками…»), удовлетворяет нас только до той поры, пока мы остаемся «внутри» языковой системы, пока мы не рассматри-

ваем язык как целое, взаимодействующее со «средой», пока мы не задаем себе простой, но неочевидный вопрос о том, почему у человека (у субъекта коммуникации) возникает потребность передавать информацию.

Что заставляет человека передавать информацию другому человеку? Какова движущая сила процесса коммуникации? Философы учат нас, что всякое движение есть самодвижение, всякая активность — это самоактивность. Какое противоречие заставляет человека делиться информацией с другим? Каким образом ему удается заставить этого другого принять эту информацию (т.е. понять)?

Интересен также ответ на совсем «детский» вопрос: какую информацию передавал язык в момент своего возникновения?

Нас интересует, говоря языком житейским, почему, зачем, для чего люди говорят. Интересно также знать, а могут ли люди не говорить.

Итак, орудием чего служит язык? Наш ответ — орудием регуляции.

В рамках «коммуникативных» представлений об основной функции языка предпочитают оставаться те лингвисты, которые тяготеют к исследованию внутрисистемных законов организации языка и которым необходимо абстрагироваться от взаимодействия языка со «средой». Иная — не коммуникативная — точка зрения на функцию языка имеет давнюю традицию, восходящую к античности.

«А говорить — не есть ли одно из действий?» — спрашивает Сократ Гермогена в диалоге «Кратил»:

Сократ. Следовательно, и давать имена тоже есть некое действие, коль скоро говорить было действие по отношению к вещам?

Гермоген. Да.

Сократ. А скажи, то, что нужно разрезать, нужно, как мы говорим, чем-то разрезать?

Гермоген. Да.

Сократ. И что нужно ткать, нужно чем-то ткать? И что нужно сверлить, нужно тоже чем-то сверлить?

Гермоген. Разумеется.

Сократ. И что нужно называть, нужно назвать с помощью чего-то? Гермоген. Это так.

Сократ. А что же это такое, чем нужно сверлить? Гермоген. Сверло.

Сократ. А ткать? Гермоген. Челнок. Сократ. А называть? Гермоген. Имя.

Сократ. Следовательно, и имя есть какое-то орудие? Гермоген. Да.

Сократ. ...Коль скоро имя есть некое орудие, то, что мы делаем, давая имена?

Гермоген. Не могу сказать.

Сократ. Может быть, мы учим друг друга и распределяем вещи соответственно способу их существования?

Гермоген. Верно.

Сократ. Выходит, имя есть некое орудие обучения и распределения сущностей, как, скажем, челнок — орудие распределения нити?

Гермоген. Да» (Платон, 617—621).

Как представляется, в диалоге отчетливо выражена простая и в то же время трудно принимаемая мысль о том, что слово в широком смысле, равно как и язык, есть такой же инструмент, как и любой другой, может быть, чуть более простой и с чуть более понятными целями. Античность породила риторику — не науку о красноречии, как принято говорить, а науку об убеждении, науку о формах и методах речевого воздействия на аудиторию, которая разрабатывалась в трактатах Сократа, Гермагора, Аристона, Аполлодора, Цицерона.

Авторы книги «Общая риторика», рассматривая продолжение античной риторической традиции, упоминают трактат преподобного отца Лами, написанный в 1688 г., в котором, в частности, выражена уверенность автора в избыточности определения риторики как искусства правильной речи с целью убеждения, потому что, по мнению отца Лами, говорим мы только для того, чтобы вызвать созвучные нам чувства у тех, кто нас слушает (Риторика, 34).

Принципиальную орудийность языка отстаивает и Карл Бюлер: «Орудия труда и язык относятся к числу самых ярких проявлений человеческого в человеке: homo faber использует отобран- ныеиобработанныепредметывкачествеорудий,ачеловек—zoon politikon—употребляетязыкприобщенииссебеподобными<…>. Язык сродни орудиям труда; он тоже принадлежит к жизненно необходимым инструментам, представляя собой органон, подобный вещественным инструментам, то есть материальным средствам, не являющимся частями тела. Как и орудия труда, язык есть специально сконструированный посредник. Только на этого языкового посредника реагируют не материальные предметы, а живые существа, с которыми мы общаемся…» (Бюлер, 1—2).

Если ограничиться анализом воззрений на этот предмет лингвистов, то, наверное, не будет преувеличением тезис о том, что наиболее отчетливо идею регулятивности языка высказал Л. Блумфильд, одна из глав книги которого — «Язык» — названа «Использование языка».

Показательно, что Л. Блумфильд, указывая кратчайший путь к определению языка, предлагает обратиться к «наблюдению за нормальной речью» и начать «с рассмотрения акта речи в самых простых условиях»: «Предположим, что Джек и Джилл идут вдоль изгороди. Джилл голодна. Она видит яблоко на дереве. Она издает звук, в образовании которого участвуют гортань, язык и губы. Джек перепрыгивает через изгородь, влезает на дерево, срывает яблоко, приносит его Джилл и кладет ей в руку. Джилл ест яблоко. Такую последовательность событий можно изучать с разных сторон, но мы, изучающие язык, будем, естественно, различать здесь самый акт речи и другие явления, которые мы назовем практическими событиями. С указанной точки зрения все происшедшее распадается во времени на три части:

А. Практические события, предшествовавшие акту речи. В. Речь.

С. Практические события, последовавшие за актом речи» (Блумфильд, 37).

Рассмотрим, каким образом Блумфильд интерпретирует эту ситуацию и какую роль во всей этой истории играет, с его точки зрения, «речевое высказывание В».

Главным для него в этой ситуации является возможность разделения труда. Если чувство голода, вид и запах пищи являются стимулом, обозначаемым буквой S, а движение к пище — реакцией (R), то в отличие от животных и отдельных людей, действующих только по схеме S — R, социальный человек может делегировать свою реакцию другому человеку: «Язык позволяет одному человеку осуществить реакцию (R), когда другой человек имеет стимул (S). В идеальном случае в группе людей, говорящих друг с другом, в распоряжении каждого человека — сила и ловкость всех членов этой группы. Чем разнообразнее индивидуальные способности этих людей, тем шире диапазон возможностей, контролируемых каждым из них. Только одному из них нужно хорошо уметь карабкаться по деревьям, и он сможет достать фрукты для всех остальных; только одному нужно быть хорошим рыболовом, и он сможет снабжать всех остальных рыбой и т.д. Разделение труда, а вместе с тем и все функционирование человеческого общества возможны именно благодаря языку» (Блумфильд, 38—39).

Конечно же, интерпретируя «речевое высказывание В», Блумфильд достаточно механистичен: «Благодаря таким наукам, как физиология и физика (! — А.Р.), мы знаем о речевом акте достаточно, чтобы выделить в нем три части:

(В1) Говорящий, Джилл, привел в действие свои голосовые связки (два небольших мускула в области адамова яблока), нижнюю челюсть, язык и т.д. таким образом, что воздуху была придана форма звуковых волн. Эти движения говорящего являются реакцией на стимул S. Вместо практической (или действенной) реакции R, а именно вместо того, чтобы реально начать доставать яблоко, Джилл приводит в движение органы речи, то есть производит речевую (или замещающую) реакцию, которую мы обозначим строчным r. Таким образом, у Джилл как у лица говорящего есть не один, а два способа реагировать на стимул:

S — R (практическая реакция),

S — r (речевая замещающая реакция).

В нашем примере она выбрала второй способ.

(В2) Звуковые волны во рту Джилл приводят в сходное волновое движение окружающий воздух.

(В3) Эти звуковые волны достигают барабанных перепонок Джека и заставляют их вибрировать, воздействуя на его нервы: Джек слышит речь. Это служит стимулом для Джека, и мы видим, как он бежит, достает яблоко и дает его Джилл, и все происходит точно так, как если бы сам он был голоден и видел яблоко, то есть имел бы тот же стимул, что и Джилл <...>. Короче говоря, Джек как лицо говорящее реагирует на два вида стимулов: практические стимулы типа S (такие как голод и вид пищи) и речевые (или замещающие) стимулы (определенные вибрации его барабанных перепонок), которые мы обозначим строчным s» (Блумфильд, 39).

Необходимо отметить, что Блумфильд рассматривает собеседников функционально: как некие кибернетические «черные ящики» с неясными внутренними процессами, но с наблюдаемыми и предсказуемыми реакциями. Трудно не согласиться с такими его высказываниями, как, например: «Для нормального человека интерес представляет только S и R; и хотя он использует речь и преуспевает благодаря ей, он не обращает на нее внимания<...>. Слово, как и вообще любая речь, — это лишь способ призвать на помощь других людей. Исследователей языка интересует прежде всего именно речевой акт, хотя и не представляющий ценности сам по себе, но являющийся средством к достижению великих целей» (Блумфильд, 41).

Подлинно великих: очеловечиванию Универсума в соответствии со своими представлениями о том, каким он должен быть.

С нашей точки зрения, не стимул является первопричиной речи. Первопричиной является противоречие между должным и данным, но здесь для нас важна принципиальная схожесть «регулятивных» воззрений, а также не совсем, правда, отчетливо высказанная мысль о том, что речевое взаимодействие есть основная форма социального взаимодействия: «Отдельные клетки в многоклеточном организме взаимодействуют при помощи такого устройства, как нервная система, индивидуумы в человеческом обществе взаимодействуют с помощью звуковых волн» (Блумфильд, 42).

В списке ученых, убежденных в принципиальной регулятивности естественного языка и являющихся предтечами

сегодняшнего предчувствия победы этой идеи, должен быть упомянут Б.Ф. Поршнев и его блестящая книга «О начале человеческой истории (Проблемы палеопсихологии)». Приведем здесь некоторые наиболее характерные высказывания: «Возникновение понятийного мышления, по моему мнению, невозможно объяснить в плане прямолинейного эволюционного усложнения взаимодействия между организмом и средой. Его истоки лежат в отношениях между индивидами, а не в отношениях единоличника-индивида к природе. Это не какая-либо другая проблема наряду с проблемой возникновения общества, а другая сторона той же самой проблемы. Речь возникла прежде всего как проявление и средство формирующихся общественных отноше-

ний: средство людей воздействовать на поведение в отношении друг друга» (Поршнев, 402—403); «у истоков второй сигнальной системы лежит не обмен информацией, т.е. не сообщение чеголибо от одного к другому, а особый род влияния одного индивида на действия другого...» (Поршнев, 408).

В этом ряду необходимо упомянуть и работу датского ученого Р.М. Блакара «Язык как инструмент социальной власти», в которой он, в частности, пишет: «Очевидно, что возможность структурировать и обусловливать опыт другого лица вне зависимости от того, осуществляется ли это посредством языка или как-то иначе, есть фактически осуществление (социальной) власти над этими лицами... Власть может осуществляться и через язык. Существует мнение, что некоторые люди обладают «даром красноречия». Это обычно относится к тем, кто умно и убедительно выступает в споре или дискуссии. Ранее указывалось, как манипулятивные возможности языка эксплуатируются в рекламном деле и в политической пропаганде (идеологии). Поэты и писатели также всегда знали о власти слов, которая лежит в основе их способности воздействия. Однако мысль о том, что наше с вами повседневное использование языка, наш нейтральный неформальный разговор предполагает осуществление власти, т.е. воздействие на восприятие и структурирование мира другим человеком, эта мысль может показаться одновременно удивительной и дерзкой... И все-таки <...> представляется, что всякое использование языка предполагает такой структурирую-

щий эффект. Иными словами, выразиться “нейтрально” оказывается невозможно <...>. Произнеся одно-единственное слово, человек, как кажется, вынужден занять “позицию” и “осуществлять воздействие”... Таким образом, социальное воздействие использующего язык определяется здесь по его результатам или последствиям, совершенно независимо от того, является ли результат преднамеренным или нет» (Блакар, 90—92).

Думается, что назрела необходимость пересмотреть вопрос об основной функции языка. Казавшийся незыблемым тезис о примате коммуникативной функции должен быть переосмыслен. Представление об акте коммуникации, в котором партнеры «просто» обмениваются информацией, кажется теперь слишком идиллическим и не соответствующим реальности, в которой акт общения — это арена для оказания воздействия на собеседника.

Языкявляетсяосновныминструментомдлярегуляциимировосприятия и поведения коммуникативно взаимодействующего с субъектом «ты»: «Язык есть эффективное средство внедрения в когнитивную систему реципиента, и поэтому язык выступает как социальная сила, как средство навязывания взглядов» (Сергеев, 7).

«В заслугу Л. Блумфильду следует поставить обоснование регулятивной функции речи: речь служит средством регуляции деятельности собеседника — это основная функция речи, которая осуществляется путем передачи информации в процессе речевого общения. Эта чрезвычайно плодотворная для анализа речевого общения идея была утрачена в лингвистике, во-первых, из-за критического отношения к бихевиористской исследовательской парадигме Л. Блумфильда и, во-вторых, вследствие ослабления на долгие годы должного интереса к речевому общению. Отсутствие представления о регулятивной функции речи как основной функции в речевом общении (рядом с которой коммуникативная функция занимает подчиненное положение) обезоруживает лингвиста при анализе текста: если нет представления о тексте как речевом средстве регуляции деятельности одного человека другим, тогда и не возникает вопроса о субъекте и объекте речевого воздействия и остальных экстралингвистических обстоятельствах речевого

Максимально просто эта проблема формулируется следующим образом: «Почему люди говорят?».

Еще один «простой» сложный вопрос: «Может ли человек не говорить?» (очевидно, что речь идет не о лицах, давших обет молчания, и нежелании/нежелании отдельного лица).

Насколько велика степень произвольности, необязательности, факультативности говорения для Homo sapiens? Учитывая абсолютную непреодолимость той движущей силы, которая заставляет Человека говорить, определим эту степень как нулевую.

Существует не то легенда, не то притча, повествующая о том, что давным-давно в одной королевской семье родился мальчик. Всем был хорош маленький принц — и здоров, и красив, и послушен, но вот беда — никак не начинал говорить. И мать, и отец места себе не находили: мальчику скоро шестнадцать, а он молчит. В день совершеннолетия принца свершилось чудо: когда неумелый лакей, подавая мальчику какое-то блюдо, нарушил заведенный порядок, тот совершенно неожиданно произнес нечто вроде: «Что ж ты делаешь, негодяй?!». На расспросы счастливых родителей и придворных он ответил просто: «А зачем нужно было говорить? До сих пор все было нормально».

Отдавая должное мудрости этой сказки, мы должны, однако, сказать, что принц преувеличил. «Все» не может быть «нормально». Чтобы эта простая истина стала очевидной, попробуем уточнить, что есть ‘нормально’ с точки зрения Человека (независимо от того, в какой форме бытия он будет представлен — индивид, коллектив, человечество).

Словом «нормально» в обыденном языке именуется ситуация, когда должное — т.е. то, что субъект (Я, Мы, Человек) считает идеальным, необходимым, желанным, не противоречит данному (тому, что существует в реальном мире).

Человеку всегда представляется, что:

—что-то где-то не на месте;

—что-то когда-то не вовремя;

—чего-то где-то когда-то нет или, напротив, есть;

—чего-то мало или, напротив, много;

—что-то слишком или недостаточно плохо, темно или светло, холодно;

—что-то не происходит или происходит не так, как должно;

—что-то не так организовано, что-то не в порядке… Поэтому ответ на вопрос, почему мы говорим, совпадает с

ответом на вопрос, почему мы используем топор, бормашину, кисть, месим тесто, сеем зерно, добываем руду и прочее, и прочее… При всей своей внешней несхожести все эти деятельности направлены на решение одной задачи — на «очеловечивание» Универсума, на превращение его в то, чем он должен стать с точки зрения Человека.

Приведем здесь высказывание специалиста по искусственному интеллекту.

«В целом управляет жизнедеятельностью организма центральная нервная система (ЦНС), осуществляющая взаимосвязь между всеми органами и превращающая все это в единый слаженный биологический организм. ЦНС — это структура из специальных биологических тканей, состоящая из сплетения особого вида клеток — нейронов. Память в такой сети реализуется накоплением концентраций соответствующих химических веществ в пространстве межсинаптических связей нейронов. В настоящее время физиология и биохимия таких тканей достаточно хорошо изучена. Построена формальная математическая модель составляющих этой ткани и созданы ее технические аналоги, носящие название искусственных нейронных сетей.

ЦНС, сенсоры, моторные органы и внешняя среда образуют сложный замкнутый контур, состоящий из петель отдельных контуров по каждому виду ощущений и многочисленных рефлекторных дуг <…>. Подобная система, как и почти любая другая, всегда стремится прийти в асимптотически устойчивое состояние, характеризующееся минимумом потенциальной энергии. Следовательно, каждый ее контур носит характер цепи отрицательной обратной связи. Так как общим звеном для всех контуров является сама ЦНС (нейронная сеть), то любое изменение в каком-либо отдельно взятом контуре вызывает автоматическое изменение состояния некоторых других, что в свою очередь приводит к непрерывной цепи дальнейшего изменения