dostoevskiy_i_xx_vek_sbornik_rabot_v_2_tomah / Коллектив авторов - Достоевский и XX век - Том 1 - 2007

12 См.: Tammi Рекка. Р. 97-100, 106.

13См.: Бахтин М.М. Проблемы поэтики... Гл. 2, особенно с. 54-60, 62, 74-75.

14Там же. С. 75.

15 Toker Leona. The Mystery of Literary Structures. Ithaca&London: Cornell U.P., 1989. P. 68 и далее. См. также первое интервью в «Strong Opinions»: «Я люблю шахматы, но обман в шахматах, как и в искусстве— это лишь часть игры...» Цит. по: Владимир Набоков: pro et contra. Изд-во Русского Христианского Гуманитарного Университета. СПб., 1997. С. 140.

16 Положительное понимание взаимосвязи между тем, чтобы видеть, и тем, чтобы увидели тебя, в поэтике Достоевского по Бахтину сопоставимо с Николаем Кузанским в трактате De icone Dei/ De visione Dei.

17Главная проблема соглядатая в том, что к нему неприменимо то, о чём пишет Николай Кузанский, т. к. он, соглядатай у Набокова, — не Господь Бог. Только Господь может видеть нас постоянно такими, как мы есть, не оказываясь при этом «соглядатаем» или, выражаясь на языке Ставрогина, «шпионом и психологом».

18«The self-consciously intertextual» [transformations of polyphony]. Foster J.B. Nabokov's Art of Memory and European Modernism. P. 108.

19См.: Хоружий С.С. Улисс в русском зеркале. М.: Тетра, 1994. С. 102-106, 163. А спе-

цифически о двуголосом слове по Бахтину у Джойса как о постмодернистском приёме — с. 128, а также 154.

20 Там же. С. 136.

21 Там же. С. 201.

22Там же.

23См.: Bethea David. Style // The Garland companion. P. 698.

24Цит. по: В.В. Набоков: pro et contra. C. 52.

25Такой подход к пониманию поэтики Набокова многие с моей стороны могут счесть фрейдистским или «гарольд-блумовским» (всё в литературном генезисе для Гарольда Блума — вопрос страха влияния). Не берусь судить, до какой степени сам Набоков осознаёт своё отношение к Достоевскому (хотя из предисловия к английскому изданию «Защиты» настоящий фрейдист мог бы сделать кое-какие выводы и на этот счёт), но одно несомненно: то, как он манипулирует читательским восприятием аллюзий, безусловно, вполне подлежит фрейдистскому анализу. В собственное подсознание Набоков, возможно, и не верил, но зато свято верил в наличие его у читателя, видя в этом читательском подсознании союзника своей поэтической задаче.

26Об отрицательных, расчеловечивающих моментах в шахматной страсти набоковского Лужина см.: Toker Leona. The Mystery of Literary Structures. P. 68 и далее. О развоплощении Лужина см.: Alexandrov V. «The Defense»// The Garland Companion. P. 75-83, везде. Однако подобно остальным набоковедам, Александров не упоминает о связи «Защиты» с Достоевским. По-видимому, тут Набокову удалось замести следы именно тем способом, о котором сам Александров и пишет на с. 75, а именно, де-идеологизируя мотивы Достоевского и тем делая их, во-первых, менее узнаваемыми в качестве характерно-«достоевских», а во-вторых, более приемлемыми и вызывающими меньшее раздражение у него самого (то есть, у Набокова). Толкуя «Защиту» как гностический роман, Александров, в отличие от Токер, тем самым предполагает, что сам Набоков «одобряет» развоплощение, заложенное в шахматной страсти Лужина (см. особенно Alexandrov. Р. 82). Я считаю, что Александров недооценивает полифоничность Набокова в этом романе (ср.: Бахтин. С. 73-74). В данном случае в ней нам важно различие между автором и рассказчиком. Рассказчик симпатизирует Лужину. Автор же, подобно автору любимой им «Анны Карениной», медленно, но верно ведёт любимого персонажа, одержимого страстью (в данном случае, мужчину, а не женщину), к неизбежной гибели, заложенной в порабощённости этой страсти.

27См.: Nabokov V. Lectures on Russian Literature. P. 114.

28Альфред Аппель упоминает о Лужине в «Преступлении и наказании» как о предтече набоковского Лужина, но контекст у него иной. См.: Appel. Р. 206.

29См. об этом мою книгу «Dostoevsky's Taboos». P. 204-207, а также мою статью: Меерсон Ольга. Библейские интертексты у Достоевского. Кощунство или богословие любви?// Достоевский и мировая культура. № 12. М.; СПб., 1999.

30Тынянов Ю. Достоевский и Гоголь: к теории пародии // Архаисты и новаторы. Л.,

1929.

31См. о нём главу о «Братьях Карамазовых» в моей книге «Dostoevsky's Taboos».

32Перевод Марии Маликовой, цит. по: В.В. Набоков: pro et contra. С. 54.

33Здесь я цитирую существующий перевод Марии Маликовой (по: В.В. Набоков: pro et contra), но существуют и другие. Во всяком случае, этот вопрос непринципиален во многих случаях. В данном он принципиален потому, что в английском подлиннике предисловия (transcends) присутствуют бахтинские коннотации, а в слове «перевешивает» их нет.

34См. ссылку выше на мою книгу «Dostoevsky's Taboos».

35Ср. Бахтин М.М. Проблемы поэтики Достоевского. С. 68 и далее, 73, 85-86. Бахтин не считает, что полифония достигается одним отказом от овеществления. Этот отказ необходим, но недостаточен. Морсон и Эмерсон (Р. 197) считают полифонию несовместимой с овеществлением независимо от того, кто овеществляет, — даже если это субъект, внутренний мир которого мы созерцаем как неовеществимый, но не обязательно неовеществляющий, — вроде Лужина здесь. Пекка же Тамми возражает им лишь в том духе, что Набоков антиполифоничен, и именно этим (то есть, общими эстетическими параметрами, но «с точностью до наоборот») родственен Бахтину (Р. 97-100, 106). Мне представляется, что Морсон и Эмерсон неправы только в одном: овеществление может быть актом воления и точкой зрения героясубъекта, никак тем не отрицая его субъектности, личностности, хоть и придавая ей некоторый трагизм тем, что овеществляющее видение мира кошмарно. Но это личный кошмар ге- роя-личности, будь то пушкинский (или набоковский, в «Отчаянии» и в отчаянии) Германн, герои Гоголя, Раскольников или набоковский Лужин. Лужин Достоевского вне-полифоничен не потому, что овеществляет, — ведь и набоковский Лужин делает то же, — а потому, что сам овеществляем, исчерпывающе-описуем, завершён. Поэтому он сам не воспринимает своё овеществляющее видение как трагичное или кошмарное.

36Beaujour Elizabeth К. Alien Tongues. Ithaca; London: Cornell U.P. 1989. P. 92.

37Цит. no: Beaujour. P. 92.

38Ibid. P. 92-93.

39По поводу связи шахмат и ухаживания Мышкин и набоковский Лужин находятся в дополнительном распределении. Лужин Набокова и Аглая Достоевского разбираются в шахматах, а Мышкин и невеста набоковского Лужина не понимают в них ничего.

40Термин Божур (image codes). P. 21, 34-35, 103.

41 Nabokov V. Lectures on Russian Literature. P. 126

42См. выше, в частности, ссылки на мои же работы о библейских интертекстах у Достоевского.

43Ерофеев Виктор. Русская проза Владимира Набокова// Набоков В.В. Собрание сочинений: В 4 т. Т. 1.С. 20.

44Его берлинская лекция тех лет называлась «Достоевский без достоевщины» / «Dostoevsky without Dostoevskyitis», — важный ключ к тому, до какой же именно степени Достоевский был и, возможно, остался для него приемлемым, а до какой — нет. По-видимому, лекция была связана с какой-то внутренней работой по подготовке к написанию «Отчаяния». См.: Boyd Brian. Vladimir Nabokov: The Russian Years. Princeton U.P., N.J. 1990. P. 363.

45Nabokov V. Lectures on Russian Literature. P. 126.

46Ibid. P. 127-128.

Жервез Тассыс

ДОСТОЕВСКИЙ ГЛАЗАМИ АЛДАНОВА

Марк Алданов (1886-1957) не любил Достоевского и никогда не скрывал этого. Подобно многим русским писателям и, в первую очередь тем, что жили в эмиграции, как Владимир Набоков, Иван Бунин или Михаил Осоргин (ограничимся именами этих известных писателей, с которыми общался Алданов), он предпочитал Льва Толстого Федору Достоевскому. Он ставил Толстого превыше всех других писателей и поклонялся ему чуть ли не с религиозным пылом. И правда, с первого взгляда Алданов решительно во всем расходится с Достоевским. Достоевский — глубоко верующий, Алданов — агностик, Достоевский — консерватор, Алданов — либерал, первый примыкает к «почвенникам», второй искренне убежден, что Россия — «только запоздавшая Европа» 1. Достоевский известен как страстный игрок, человек трудной судьбы, в то время как Алданов — само воплощение меры, правильности, учтивости. Этот ряд оппозиций можно было бы при желании умножить и уточнить. Нелюбовь, которую испытывал Алданов к Достоевскому, очень характерна для левых интеллектуалов в эмиграции, видевших в Достоевском «больного гения»2. Как показал М. Раев, они упрекали его не только за консерватизм в политике, но и за «напыщенность стиля» и «болезненное копание в психике». Нет сомнения, что именно поэтому, получив предложение написать биографию писателя, Алданов счел для себя невозможным принять его. В письме к Бунину от 4 ноября 1929 года он пишет, что вынужден отказаться от предложения ввиду недостатка симпатии к своему «герою»3. Достоевский не был оценен им ни как человек или мыслитель, ни во многом как писатель. И все-таки изучение того, что написано им о Достоевском, представляет интерес во многих отношениях. Во-первых, оно важно для понимания парадоксальности его суждений о великом русском романисте. Алданов его не любит, но, не переставая критиковать, признает в нем гения, считает одним из величайших русских писателей4, «черным бриллиантом» русской литературы, как он не раз называет его. Во-вторых, комментарии Алданова к произведениям Достоевского говорят нам, как это часто бывает, о нем самом и о его литературных взглядах не меньше, чем о Достоевском. В-третьих, несмотря на то, что в наследии Алданова по частоте упоминаний Достоевский стоит сразу после Толстого, критика до сих пор уделяла этой проблеме немного внимания, занявшись преимущественно его отношением к Толстому5.

Об актуальности литературной темы в творчестве Алданова говорилось не раз. Герои его романов традиционно характеризуются кругом чтения, библиотекой, любимым писателем. Они часто ведут беседы о литературе, сами пишут; это либо писатели — Бальзак, Байрон, Вермандуа или В. Яценко, либо люди, мечтающие о писа-

тельстве, вроде Шталя, Брауна, Нади или Шелля. Суждения и замечания Алданова о Достоевском разбросаны по всем его работам, они встречаются не только в литера- турно-критических статьях и эссе, но и в многочисленных романах, если то позволяет, разумеется, время действия последних. Поэтому, как правило, в данной статье мы не станем указывать жанр цитируемого источника. И хотя нельзя приписывать Алданову все, что произносят его персонажи, все-таки случаи, когда автор говорит устами своих героев, легко узнаваемы. Для справедливости отметим, что крайние и сугубо субъективные высказывания всегда принадлежат литературным героям.

Алданов никогда не сомневался в гениальности Достоевского, даже когда, подобно своим героям, отказывался поставить его рядом с Толстым:

«[Яценко] не любил этого писателя и считал его второстепенным. Слова "Тургенев и Толстой" всегда казались ему оскорбительными, как, впрочем, и слова "Толстой и Достоевский": рядом с Толстым не должно было ставить никого»6.

«—Достоевский был гениальный писатель.— Конечно... Он вдобавок создал свой мир, как те новые живописцы, у которых, скажем, пшеница синего цвета, груши — фиолетовые, а люди — гнедые... Нужно ли это? Так ли это трудно? Достоевский показал, что нужно: изумительно смешал ложь с правдой. Конечно, гениальный писатель, что и говорить... Но как же тогда называть Пушкина или Толстого? Верно, надо то же слово, да произносить по-другому. Так при Людовике XIV слово "монсеньор" произносили по-разному, обращаясь к архиепископу и к принцу крови...»7

Дюммлер, с той же подчеркнутой сдержанностью, что и создатель романа, относится к гению Достоевского, показывая его ограниченность, но при этом не отрицая. По мнению Алданова, одной из лучших сцен у Достоевского является сцена двойного убийства в «Преступлении и наказании». Он никогда не скупился на похвалы в своих отзывах на этот гениальный эпизод:

«Он рассказал, например, убийство Алены Ивановны так, что самый благонравный читатель не в состоянии мысленно отделить себя от убийцы. Раскольников другого ничего не мог сделать: должен был взять топор и зарубить старуху-процент- щицу» 8.

«Преступление (гнусное и ужасное) рассказано так, что дух захватывает (помню, как я читал в первый раз): "Вдруг схватят Раскольникова?.. Нет, слава Богу, спасся!.."»9

«В "Преступлении и наказании" преступление занимает страниц десять (правда, перед силой этих десяти страниц меркнет чуть ли не вся литература). Остальное — наказание»10.

«<...> Ни одно из бесчисленных убийств в мировой литературе не может сравниться со сценой убийства в "Преступлении и наказании". <...> По сравнению с Достоевским в этой сцене даже Стендаль кажется Конан Дойлем» 11.

«Достоевский достиг [предельной вершины искусства] только в самых изумительных своих сценах, как в <...> сцене убийства ростовщицы» 12.

«Знаю, Достоевский придал своему роману совершенно исключительную силу правдивости: мне в Петербурге иногда хотелось найти дом, где была убита Алена Ивановна, или же место под забором, в котором убийца закопал свою добычу. Но ведь это свидетельствует только о художественном гении писателя. По существу же, в его гениальном романе убийца неизмеримо симпатичнее и жертвы, и следователя» 13.

384 Жервез Тассис

Приведенные выше лестные высказывания из статей, где Алданов выступает от своего имени, являются в своем роде единственными, когда-либо выходившими изпод его пера: признание гениальности Достоевского ни в коей мере не мешало ему критиковать многие аспекты его творчества, главным образом, философские и моральные. Критические замечания о писательском мастерстве в то же время довольно редки:

«А стиль у него был странный и неровный. В публицистике он "весь оброс словами", как говорил Катков об Аксакове. Но в художественной прозе Достоевскому точно не хватало слов, как не хватало, конечно, и техники. <...> Лермонтов, величайший мастер формы, из "Идиота" выкинул бы половину, из "Униженных и оскорбленных" — три четверти» 14.

«Техника Достоевского, в некоторых романах изумительная, была со срывами (как язык у него астматический). У Толстого глава о Нехлюдове в "Воскресении" начинается так: "В то время, когда Маслова, измученная длинным переходом, подошла со своими конвойными к зданию окружного суда, mom самый племянник ее воспитательницы, князь Дмитрий Нехлюдов, который соблазнил ее, лежал еще на своей высокой постели" и т. д. Это значит: можно было бы, конечно, устроить тебе, читатель, эффектный сюрприз, но мне сюрпризы и эффекты не нужны и не подобают, — сразу говорю: "тот самый, который соблазнил ее"... Достоевский в "Униженных и оскорбленных" тщательнейшим образом скрывает до конца, что Нелли дочь князя. Однако читатель тотчас об этом догадывается» 15.

«[Тургенев] (наряду с Достоевским)— самый неровный из всех классических русских писателей. <...> Признаем же, ради справедливости, и то, что в "Поездке в Полесье", в некоторых страницах "Записок охотника" больше искусства и поэзии, чем в "Подростке" и "Униженных и оскорбленных", взятых вместе» 16.

Очевидно не случайно, что Алданов берет в качестве примера «Униженных и оскорбленных», самый слабый из романов Достоевского, воздержавшись, однако, от резкости Набокова и Бунина. Он вернется к нему еще раз в «Бреде», где герой романа, американский полковник, укоряет Джима в чрезмерном увлечении Достоевским, тогда как он сам не может дочитать до конца ни одного его романа, потому что в свое время начал с «Униженных и оскорбленных» 17. Другие замечания Алданова, хотя и касаются деталей, но не менее важны для характеристики поэтики Достоевского:

«Отличное было время. И никто не "вопил"... Терпеть не могу это слово, так оно мне надоело в романах Достоевского. Чеховские герои не "вопили", они "тихо грустили", что нет настоящей жизни» 18.

«<...> герои и героини Достоевского, в минуты особенного волнения вдруг по- чему-то (это всегда очень его смешило) переходят на "ты": "А, так ты лжешь! Я вижу, ты лгал!" — вскричала она» 19.

«Да, конечно, [Гоголь] был великий, гениальный писатель, и у него было божественное право, и он мог пользоваться любыми выражениями, — вот как Достоевский писал "текущий момент", хоть этого выражения теперь себе не позволяют и провинциальные журналисты»20.

Итак, Алданов признает в Достоевском гения и в этом видит успех его романов, философия которых, насквозь ложная в его глазах, так отвращает его. Он не находит во всяком случае никакого другого удовлетворительного объяснения этому успеху:

386 Жервез Тассис

«Клервилль читал Достоевского и прежде, до войны — в том кругу, в котором он жил, это с некоторых пор было обязательно. Он и выполнил долг, как раньше, в школе, прочел Шекспира с тем, чтобы навсегда отделаться и запомнить наиболее знаменитые фразы. К жизни Клервилля Достоевский никакого отношения иметь не мог. Многое в его книгах было непонятно Клервиллю, кое-что казалось ему невозможным и неприличным»28.

Отметим также, что устами Вермандуа Алданов отказывает читателям в праве компетентно судить о литературном значении иностранного писателя:

«Об английской поэзии могут судить только англичане, как о французской только французы. Быть может, вообще о литературе следовало бы говорить только писателям, <...> но уж во всяком случае, люди, судящие о стиле иностранных писателей, лицемеры или шарлатаны»29.

Тем самым он завуалированно оспаривает обоснованность моды на Достоевского за рубежом. Во всяком случае, если Алданов сожалеет о тлетворном влиянии романов Достоевского на западную публику, то это потому, что сам болезненно ощутил его результаты, когда в 1918 году, будучи секретарем делегации, уполномоченным собрать средства для борьбы с большевиками, столкнулся с отказом в помощи со стороны видных западных политиков:

«Наконец, не приучены ли литературой англичане к самым непонятным поступкам русских людей? Настасья Филипповна, как известно, бросила в печку сто тысяч рублей. У Чехова тоже кто-то сжег в печке большие деньги. Помнится, не отстал и Максим Горький. О закуривании папирос сторублевыми ассигнациями и говорить не приходится. Что же делать, если в этой удивительной стране было при "царизме" так много лишних денег? Теперь Настасья Филипповна, быть может, служит в Париже в шляпном магазине и очень сожалела бы о сожженных деньгах, если бы она и в самом деле их сожгла. О политическом вреде, принесенном ею России, она не подозревает. В Центральном бюро Британской рабочей партии сидели обыкновенные, нисколько не инфернальные люди. Они получали скромное, приличное жалованье и чрезвычайно редко жгли его в печке. Русские степи, благородные босяки, "ничего", "все позволено", Грушенька и Коллонтай, Челкаш и Зиновьев — как же было во всем этом разобраться занятым политическим деятелям Англии»30.

Вот почему в романах Алданова все иностранцы знают Достоевского, в то время как имя Пушкина им ни о чем не говорит, они набиты ходячими представлениями и предубеждениями о России, чем тоже обязаны Достоевскому. Алданов, ироничный, как всегда, не упускает случая, чтобы высмеять их грубые заблуждения или обличить их невежество как, к примеру, он делает в данном отрывке из «Бегства»:

«— Если удастся восстановить русский фронт, гуннам конец.

—Как же это может удаться?

—Переворот...

—Русский народ слишком пассивен для переворота31. Притом русские любят деспотическую власть...

—В сущности большевики унаследовали традиции царизма.

—У нас все это было бы, конечно, невозможно32.

—Вспомните русское ничего... В душе каждого славянина есть мистическое начало, которое и сказалось теперь с такой силой у большевиков. В них есть много общего с героями Толстого...

388 Жервез Тассис

мазовых, но людей, желавших походить на Грушеньку, на Карамазова, встречал немало. У нас чуть ли не всякий пьяница и буян считал себя Митей Карамазовым. Мы столько начитались всякого вздора о "славянской душе", что как будто и сами этим вздором заразились»37.

Алданов и тут разделяет мнение Дюммлера. Эти инфернальные существа он относит к патологическим явлениям, считая их в высшей степени неправдоподобными. Они раздражают его как читателя, особенно Настасья Филипповна и Грушенька. И если последняя не стала объектом подробного анализа, то лишь потому, что «Братьев Карамазовых» он относил к гениальным творениям38. Зато к так нелюбимой им знаменитой сцене из «Идиота» (глава 1-16), где Настасья Филипповна бросает в огонь 100 тысяч рублей, дабы унизить Ганю, он возвращается множество раз:

«<...> в "Идиоте" блудница бросает в печь сто тысяч рублей, чтобы доказать что-то очень глубокое, — плохо помню, что именно! <...> Что же касается Достоевского, то, при его повышенном интересе к патологическим явлениям жизни, он естественно мог заниматься и самыми редкими казусами. В конце концов блудница могла сжечь в печке сто тысяч, — чего только на свете не бывает»39.

Его комментарий к этой сцене ни на йоту не менялся на протяжении всей его жизни, при этом он обычно подправлял Достоевского, заменяя «камин» «печью». Неизменно точный в деталях, он замечает, что камины были редкостью в России:

«Если он потребует, чтобы я сжег сто тысяч, то я не сожгу, да у меня с собой только четвертная. И камина здесь, слава Богу, нет, у нас везде больше печи...»40

Эта фраза взята из внутреннего монолога героя «Истоков» Михаила Чернякова, посетившего Достоевского весной 1878 года. Внимательный читатель должен был сам заметить неточность, исправленную Алдановым, писателем, жившим в эмиграции и не чувствовавшим себя, конечно, вправе напоминать, что Достоевский писал «Идиота» за границей.

Героям Достоевского недостает правдивости и в этом их коренное отличие от героев Толстого. Достоевский — один из тех авторов, полагает Алданов, что сверх меры озабочен оригинальностью своих персонажей, и ради этого он не останавливается даже перед изображением психически больных:

«Ваш Достоевский — гениальный писатель, учившийся литературе у самого Эженя Сю. Все его Ставрогины, это новые Дубровские, они хороши для семнадцатилетних барышень, которые мечтают спасти их любовью. Гениальны же у него те сцены, где все действующие лица уже не полусумасшедшие, а совершенно сумасшедшие: например, князь и Рогожин у трупа Настасьи Филипповны»41.

Что остается, однако, необъяснимой загадкой, так это то, что Алданов счел за благо ввести в логично развивающееся действие своих романов героинь, столь явно пародирующих «роковых женщин» Достоевского, вроде Маргариты Колб, Тони или Эдды, шпионки из оперетты «Бред». Последняя к тому же напоминает Мата-Хари, которой Алданов посвятил статью, где не раз появляется имя Достоевского, а также трудно переводимое слово «достоевщина»:

«Наряду с бульварным романом, была и подлинная достоевщина. Мата-Хари нуждалась в десятках тысяч, как Родион Раскольников нуждался в десятках рублей. Раскольникову тоже незачем было убивать Алену Ивановну; он мог давать уроки, мог стать биржевиком, мог красть бумажники из карманов. На убийство и каторгу его толкнул не голод, или не только голод, — да, собственно, и не Наполеоновская

идея: наскоро, на заказ сшитая идея лишь прикрыла то иррациональное и страшное, что теперь зовется достоевщиной. Маргарита Мак-Леод, по всей вероятности, ни одной книги Достоевского никогда в глаза не видела. Но для него она была бы настоящим кладом»42.

В то же время героиням Алданова, жадным до сильных ощущений и всякого рода экстравагантностей, далеко до сложности и психологической правдивости их литературных прототипов. Создается впечатление, что они позаимствовали у героинь Достоевского только то, что в глазах Алданова составляло самую их суть, а именно, невыносимую глупость. Не более убедительными для него являются и мужские персонажи Достоевского, особенно князь Мышкин и «русские мальчики», в том числе и Алеша Карамазов:

«— Мы не "русские мальчики", которыми старательно и непохоже восторгался Достоевский»43.

«"А во-вторых, кто же, чудак вы этакий, ищет правды в оперетке! Все это ваша русская манера: философствовать по каждому удобному и неудобному случаю", — сказал решительно Мишель. <...> "Собственно, это общее место неверно, — подумал Витя. — Мишель где-то слышал и повторяет. Но и у Достоевского неправда, будто русские мальчики обычно разговаривают друг с другом о Боге и о бессмертии души и будто, если русскому мальчику дать карту звездного неба, то он на следующий день вернет ее исправленной. Я русский, а почти никогда о Боге с товарищами не говорил. А уж карту звездного неба и не подумал бы исправлять <...>"»44.

Как видим, все без исключения герои Достоевского, по мнению Алданова, вымышлены, неправдоподобны, утрированы. Более того, романист поместил их в такую искусственную и нарочито запутанную ситуацию, что на ум невольно приходят сценарии дешевых кинофильмов45. Чтобы продемонстрировать это, Алданов прибегает к приему, сильно напоминающему «остранение». Так, некоторые его персонажи сжато пересказывают романы Достоевского или их отдельные эпизоды, выставляя их в самом нелепом свете:

«Вдруг к какой-нибудь этакой блуднице нагрянет в дом сразу человек тридцать, и князь при тридцати чужих непрошенных гостях сделает предложение, а блудница тут же бросит в камин сто тысяч рублей и велит корыстолюбцу их вытащить и взять себе, а когда корыстолюбец откажется, подарит ему эти сто тысяч, а он их ей из гордости вернет. Или ввалится в дом шайка радикалов, чтобы шантажировать, тоже при толпе гостей, хорошего, ни в чем неповинного человека уже напечатанной ими о нем пасквильной статьей, а он, по своей доброте, даст шайке десять тысяч, а главный шантажист сначала скажет, что мало, а потом по гордости от всего откажется, и тут же с шантажистами и с гостями начнется разговор о Христе и о частных интимных делах, причем все у всех будут читать в душе как в открытой книге, и потом исступленно с ненавистью друг на друга завопят... Мастер, мастер сочинять, — думал испуганно Михаил Яковлевич»46.

«Смутно вспомнил содержание этого романа. "В общем, идиотская история: всемирный бунтарь, приехавший из-за границы в русскую провинцию устраивать мировую революцию против какой-то генеральши... И этот мальчишка-сверхчело- век, намеченный за свою красоту в вожди мировой революции!.."»47

И это мнение профессионального революционера Вислиценуса! Остается всего один шаг до признания Достоевского заурядным психологом, на что и намекает Ал-