Г л а в а 8

ЗАПАДНОЕВРОПЕЙСКИЙ ПЕРЕВОД XIX ВЕКА

1. Сущность романтического перевода и его основные особенности

Уже во второй половине XVIII столетия односторонний рационализм классицистической эстетики начал вызывать реакцию в европейской литературе. Ее результатом стало по­явление сентиментализма, представители которого стреми­лись показать человеческую личность изнутри, во всем ее своеобразии, и особенно романтизма, возникновение кото­рого знаменовало качественно новый этап в развитии пере­вода и переводческой мысли.

Наиболее развернуто и полно романтическое направле­ние проявилось в начале XIX в. Его первыми теоретиками выступили братья Фридрих (1772—1829) и Август Вильгельм (1767—1845) Шлегели. Основой романтической концепции стала борьба против канонов классицизма с присущим по­следнему понятием абсолютного вневременного идеала, от­вечающего законам разума. Отсюда, с одной стороны, стремление к универсализму — широкому охвату явлений действительности, не стесняемому какими-либо ограничени­ями, а с другой — индивидуализм и усиленный интерес к человеческому «я», приводивший к полемически заострен­ному субъективизму. Отсюда же — огромный интерес к ли­тературам других стран и народов, стремление выявить при­сущую им неповторимость и передать ее. Неудивительно, что романтизм часто называют великой или даже величай­шей эпохой в истории художественного перевода, а в вы­сказываниях многих его представителей само понятие пере­вода отождествляется с романтизмом в целом и даже с по­этическим творчеством вообще. Подобную мысль, в частно­сти, высказывали К. Брентано («Романтизм — это перевод»),

А. Шлегель («Всякая поэзия в основе своей есть перевод»), Новалис («В конце концов всякая поэзия представляет со­

128

бой перевод») и др. Однако вопрос о сущности и отличи­тельных чертах романтического перевода разными автора­ми решался по-разному. Одни исследователи (А.М. Финкель, Г.Р. Гачечиладзе), указывая на стремление романтиков к адекватной передаче национально-индивидуальной специ­фики оригинала, считали их объективно создателями «реа­листического перевода». Другие (А.В. Федоров, Ю.Д. Левин,

В.М. Микушевич), не отрицая крупных достижений роман­тизма в данной области, отмечали, что во многих случаях дело обстояло по-иному: стремясь к самовыражению, пере­водчик-романтик мог видоизменять подлинник и отступать от него, внешне приближаясь, таким образом, к переводчес­ким принципам классицизма.

Подобного рода двойственность, называемая иногда «па­радоксом романтизма», увязывают с центральным понятием романтической эстетики — понятием идеала. Если для клас­сицистов последний был объективно существующим, доступ­ным рациональному объяснению, то романтики видели в нем некое иррациональное духовное явление, которое от­крывается интуитивно, в субъективном прозрении. Проти­воречие же между идеалом и окружающей действительнос­тью порождало знаменитую романтическую иронию и столь часто разрабатывавшуюся романтиками тему «двойников». Поэтому и сам характер передачи иноязычного текста зави­сел здесь в первую очередь от того, обладал ли оригинал по­добной многозначностью. Если она отсутствовала, перевод­чик-романтик склонен был вносить ее, что приводило к ис­кажению подлинника. Таким образом, несмотря на диамет­ральную противоположность исходных принципов, результат такой интерпретации мог, по существу, совпадать с класси­цистическим подходом.

2. Романтический перевод в Германии

Как было показано в предыдущей главе, уже к концу XVIII столетия немецкая переводческая традиция стала выдвигаться на ведущее место в европейской литературе. К началу следую­щего XIX в. мысль об особой «переводческой миссии» немцев

9 Наука о переводе

129

начинает все чаще звучать со страниц издававшихся в Гер­мании книг, статей, писем. Прежде всего, естественно, ска­занное относится к представителям романтической школы, один из основоположников которой — А. Шлегель утверж­дал в письме к поэту Л. Тику, что честь открытия истинно поэтического искусства перевода была предназначена имен­но немцам. В аналогичном духе высказывались и его собра­тья. Видный теоретик романтической школы Ф.Д. Шлейерма- хер отмечал, что подлинный расцвет немецкого языка, рас­крытие его внутренних сил и обретение выразительности и гибкости возможны лишь благодаря многостороннему обще­нию с иноязычными авторами. Другой выдающийся роман­тик — писатель и мыслитель Новалис, определивший специ­фику немецкого духа как сочетание космополитизма с силь­нейшим индивидуализмом, считал, что немцы — единствен­ный народ, для которого переводы стали подлиннным сред­ством развития.

Расцвет переводческой деятельности в Германии на рубе­же XVIII—XIX вв. отмечали и позднейшие исследователи. Как заметил один из известных историков перевода, в рас­сматриваемую эпоху вред ли можно назвать какого-либо вид­ного литератора, который не выступал бы в роли переводчи­ка, а многие получили известность именно благодаря перево­дам. О какой-либо необъективности немецких авторов, обус­ловленной национальными пристрастиями, здесь вряд ли можно говорить, поскольку аналогичные высказывания мож­но найти и в трудах их зарубежных коллег, в том числе и русских. Так, Ф.Д. Батюшков указывал в 20-х годах XX сто­летия, что немцы справедливо считаются лучшими перевод­чиками среди всех народов Западной Европы. Десятилетие спустя будущий академик М.П. Алексеев также отводил не­мецкой переводной литературе первое место, отмечая ее оби­лие и высокое качество. Число подобных высказываний мож­но было бы легко умножить...

Помимо практической деятельности в интересующей нас области для представителей немецкого романтизма было ха­рактерно стремление теоретически осмыслить феномен пе­ревода — не только в собственно филологическом, но и в философско-эстетическом плане. В первую очередь в этой

130

связи привлекает внимание наследие упомянутого выше Но- валиса (настоящее имя — Фридрих фон Гарденберг (1777— 1801)), писавшего в своих «Фрагментах»: «Перевод бывает или грамматическим, или же он изменяет произведение, или же он претворяет произведение в миф. Мифотворческие пе­реводы суть переводы в самом высоком смысле. Они переда­ют чистую идеальную сущность индивидуального художе­ственного произведения. Они передают нам не реальное про­изведение, но идеал его.

Полагаю, что истинного образчика таких переводов еще не существует. Только в некоторых критических сочинениях и описаниях произведений искусства можно найти следы по­добного уменья. Для этого нужен человек, в сознании кото­рого полностью соединились поэзия и философия. Греческая мифология частью является подобного рода переводом нацио­нальной поэзии. Так же и современная мадонна есть миф в этом смысле.

Грамматические переводы суть переводы в обыкновенном значении термина. Для них требуется большая ученость, но способности только дискурсивные.

Для переводов-переделок, если они хотят быть удачными, нужен высокий поэтический талант. Иначе они легко впада­ют в пародийность, как, например, перевод Гомера ямбами у Бюргера, перевод Гомера у Попа или все французские пере­воды, вместе взятые.

Настоящий переводчик этого направления должен быть поэтом на деле, должен передавать идею целого и так и ина­че. Он должен быть поэтом поэта, и поэт должен у него сра­зу говорить и по-своему и так, как этого хочет переводчик. В сходных отношениях состоит гений человечества с отдель­ным человеком.

Не только книги, все можно переводить одним из трех способов, описанных мною»⁸⁵.

Приведенная цитата наглядно иллюстрирует отмеченную в предыдущем параграфе особенность романтического пере­вода — его связь с понятием эстетического идеала, открываю­щегося благодаря интуитивному прозрению. Отсюда — при всем неприятии «французской» (т.е. классицистической) пе­реводческой традиции — принципиальная возможность для

131

9*

переводчика приблизиться к оригиналу в большей степени, нежели этого сумел достичь автор исходного текста, т.е. фак­тически «улучшения» последнего. Не случайно Новалис ут­верждал, что современный ему немецкий Шекспир стоит «выше» английского, а сам же перевод считал таким же твор­чеством, как и создание оригинального произведения, — к тому же гораздо более трудным и редким. Причем — сколь ни парадоксальным выглядит подобный вывод — если исхо­дить из буквального смысла приведенной выше цитаты, то придется признать, что менее всего подобная характеристи­ка приложима к «переводам в обыкновенном значении тер­мина», которые Новалис называет грамматическими, т.е. к собственно переводу, поскольку последний принадлежит к области филологической техники. Сам же этот аспект, т.е. переводческая практика, интересовал Новалиса относитель­но мало, а его собственный опыт в данной области (в отли­чие от остальных ведущих романтиков) был довольно незна­чительным.

По-иному обстояло дело с другим крупнейшим представи­телем романтизма — А. Шлегелем. Если в начале литератур­ной деятельности «переводческий уклон», свойственный его таланту, вызывал в нем своеобразное чувство «поэтической неполноценности», то впоследствии указанное обстоятель­ство стало для Шлегеля предметом особой гордости. По сло­вам позднейших исследователей, вместо желания быть вто­рым или третьим между немецкими поэтами им овладело стремление стать первым среди переводчиков. Переводчес­кая проблематика выдвинулась на ведущее место в лекциях и печатных работах А. Шлегеля. Сам он с некоторой само- иронией признавался, что не может смотреть на поэтическое произведение своего ближнего без желания присвоить его себе, так что постоянно впадает в грех поэтического прелю­бодеяния.

Не случайно именно А. Шлегелю принадлежит высказы­вание, в котором содержится одна из наиболее замечатель­ных в мировой литературе оценок переводческого труда: «Я мог бы сказать, что после многих трудов убедился в том, что перевод — это добровольное и вместе с тем мучительное раб­ство, невыгодное и неблагодарное занятие — неблагодарное

132

не только потому, что даже наилучший перевод никогда не оценят так, как ценят оригинал, но и потому, что чем больше переводчик вникает в свою работу, тем больше он должен чувствовать ее неизбежное несовершенство. Но я с радостью отмечу здесь и другую сторону. О таком переводчике, кото­рый в силах воспроизвести не только содержание шедевра, но и его благородную форму, сохранить присущий великому произведению отпечаток своеобразия, можно было бы ска­зать, что он — герольд, возвещающий о гении, распространя­ющий его славу за те узкие границы, которые очерчены обо­соблением языков, и тем самым дарующий другим высокий талант автора. Переводчик — посол от нации к нации; благо­даря ему взаимное уважение и восхищение порождаются там, где царили бы равнодушие или даже вражда»⁸⁶.

Требуя от переводчика «впечатлительности, доходящей до самоотречения», А. Шлегель подчеркивал, что при передаче иноязычного произведения не допускается даже малейшего «сглаживания» своеобразия подлинника. Напротив, перевод­чик обязан, насколько это вообще возможно, передавать все красоты чужой поэзии, ничто к ним не прибавляя и даже не исправляя погрешностей слога. Разумеется, соблюсти подоб­ную верность бывает крайне сложно. Иногда приходится прибегать к самому вольному употреблению родного языка; но при этом никоим образом не должно пострадать изяще­ство стиля. Отсюда А. Шлегель заключает, что в случаях, ког­да какая-либо мелочная подробность не поддается адекват­ной передаче, целесообразнее совсем пропустить ее, нежели прибегать к громоздкой и неуклюжей перефразировке. Не всегда возможно также воспроизводить один стих оригинала за другим; но после вызванного необходимостью отступле­ния от подлинника надлежит немедленно снова идти шаг за шагом вслед автору. При этом А. Шлегель указывает, что от рифмованных стихов вообще вряд ли целесообразно во всех случаях требовать точной передачи каждого слова: ведь речь идет не о копии, а о переводе; наконец, следует принимать во внимание и непереводимую игру слов.

Самому А. Шлегелю принесли особую славу переводы Шекспира. «Подобно тому, как Фосс впервые познакомил нас с Гомером, — писал историк немецкого романтизма Р. Гайм, —

133

Шлегель доставил нам возможность познакомиться с Шекс­пиром. Этот шлегелевский перевод может быть исправлен в некоторых мелочах, но вообще он был превосходен, он за­ключал в себе ключ к пониманию поэтических сокровищ всякой новейшей литературы; это был один из самых ценных подарков, какие можно было сделать немецкой нации имен­но в то время, когда стали появляться самостоятельные про­изведения великих немецких поэтов; он имел сильное влия­ние на развитие немецкого драматического искусства»⁸⁷.

Не меньшую роль в истории переводной литературы Гер­мании сыграл перевод «Дон Кихота», создателем которого был друг и соратник А. Шлегеля Людвиг Тик (1773—1853), также вызвавший немало восторженных оценок и у совре­менников, и у позднейших исследователей.

Говоря о переводческой деятельности романтиков, час­то отмечают, что на поприще передачи античной литерату­ры их достижения выглядели более скромными. Не случай­но А. Шлегель подчеркивал, что романтическое искусство яв­ляется современным и противостоит искусству классическо­му. Своеобразное место в этом отношении принадлежит Иоганну Христиану Фридрику Гельдерлину (1770—1843). Его творчество, будучи романтическим по преимуществу, харак­теризовалось и многими чертами, присущими классицизму. Среди переводов Гельдерлина можно назвать трагедии Со­фокла «Царь Эдип» и «Антигона», а также оды Пиндара. Они сыграли важную роль в развитии немецкой поэзии, хотя, как отмечалось в специальной литературе, по-настоящему их оценили много позднее.

Естественно, что, уделяя столь большое внимание перевод­ческим проблемам и рассматривая сам перевод в качестве од­ного из важнейших понятий своей концепции, романтики дол­жны были поставить вопрос о том, в чем состоят сущность и отличительные черты данного явления. В свое время брат Ав­густа Шлегеля — Фридрих утверждал, что мы, собственно го­воря, еще не знаем ничего о том, что представляет собою пе­ревод. Дать ответ на этот вопрос попытался в своей лекции «О различных методах перевода», прочитанной 24 июня 1813 г. в Королевской Академии Наук в Берлине, теолог и философ Фридрих Дениэль Шлейермахер (1768—1834).

134

Трактат Шлейермахера получил у позднейших исследова­телей весьма неоднородную оценку. Прежде всего его упре­кали в чрезмерной умозрительности и отсутствии примеров, лишающих данную работу необходимой для подобного труда конкретности. Вместе с тем теоретическая значимость сфор­мулированных автором принципов «романтического перево­да» вряд ли может быть оспорена, хотя отдельные положения Шлейермахера и понимаются по-разному.

В первую очередь Шлейермахер обращает внимание на то обстоятельство, что перевод можно классифицировать как с точки зрения языкового материала, так и по способу осуще­ствления. Тем самым он намечает разновидности перевода, выделяемые и в современной науке. В частности, отмечается, что не только диалекты одного и того же языка и его различ­ные исторические стадии представляют собой в строгом смысле слова разные языки и, следовательно, могут требо­вать перевода, но даже и современники, принадлежащие к различным общественным классам одного и того же народа, часто столь отличаются друг от друга, что взаимопонимание между ними достигается лишь благодаря чьему-либо посред­ничеству. Более того, даже разговор с равным собеседником, если последний придерживается иного образа мыслей, не мо­жет обойтись без своеобразного перевода. Аналогично обсто­ит дело с толкованием того или иного труда, идеи и т.д.

С другой стороны, говоря о собственно переводе, т.е. пере­даче сообщения с одного языка на другой, Шлейермахер раз­граничивает две области (оговаривая, правда, что четкие гра­ницы здесь не всегда возможны): Dolmetschen и Ubersetzen. Первая из них используется в сфере деловой жизни, вторая — в области литературы и искусства. Чаще всего различие здесь отождествляется со способом передачи: в первом случае он, как правило, устный, даже если и фиксируется на бумаге, ибо письмо в данном случае представляет собой чисто меха­ническое средство; во втором же — передача «из уст в уста» совершенно бесполезна. Однако между указанными видами имеется и более глубокое различие, обусловленное характе­ром подлежащего передаче текста.

«Чем меньше видна в подлиннике личность автора, — пи­шет Ф. Шлейермахер, — чем больше он подобен органу, вос­

135

принимающему существующий порядок вещей и следующе­му за их расположением, тем больше его перевод приближа­ется к тому, что именуется Dolmetschen. Так, переводчик га­зетных статей и обычных путевых заметок принадлежит к этому типу, и было бы смешно, если бы он, желая выглядеть творцом, предъявил бы претензии на нечто большее. Напро­тив, чем сильнее проявляется собственное искусство автора видеть окружающее и сочетать увиденное в своем воображе­нии, чем больше следует он свободно избранному или опре­деленному его впечатлением порядку, тем больше его переда­ча будет относиться к более высокой области искусства, а от переводчика потребуются уже силы и мастерство другого по­рядка; при этом знаком со своим писателем Ubersetzer дол­жен быть уже по-иному, нежели Dolmetschen»⁸⁸.

Именно в приверженности к тому, что Шлейермахер на­зывает Obersetzung, т.е. к художественному переводу, автор трактата «О различных методах перевода» усматривает наи­более яркую специфику немецкого национального характера. По его словам, древние вообще мало переводили в собствен­ном смысле слова, и то же самое можно сказать о подавляю­щем большинстве новых народов. Все они, страшась неиз­бежных при переводе трудностей, удовлетворялись подража­нием и парафразой. Например, на французском языке, по мнению Шлейермахера, вообще не существует переводов — ни с античных языков, ни, например, с германских. С немца­ми же дело обстоит совершенно по-другому: «Наша внутрен­няя необходимость, в которой отчетливо проявилось прису­щее немецкому народу призвание, побудила нас в массе за­няться переводами; мы не можем повернуть вспять и долж­ны продолжать движение вперед»⁸⁹.

Переходя к вопросу о методах и способах передачи ино­язычного произведения, Шлейермахер формулирует извест­ную антитезу, согласно которой переводчик стоит перед ди­леммой: либо в максимально возможной степени оставить в покое автора и приблизить к нему читателя, либо, напротив, в максимально возможной степени оставить в покое читате­ля и приблизить к нему автора. Подчеркивая необходимость четко различать оба названных метода, Шлейермахер отмеча­ет, что и критерий их оценки будет неодинаков. В первом

136

случае перевод следует признать совершенным в своем роде, когда, скажем, знакомясь с переводом древнеримского писа­теля на немецкий язык, читатель сможет сказать: если бы ав­тор оригинала выучил немецкий язык так же хорошо, как пе­реводчик — латинский, он не смог бы передать свое произ­ведение лучше, чем это сделал последний. Во втором случае характер задачи принципиально меняется: создатель подлин­ника должен выглядеть в немецкой версии не как перевод­чик собственного текста на немецкий язык, а как автор про­изведения, с самого же начала написанного по-немецки. При этом, утверждает Шлейермахер, невозможно создать на ос­нове названных способов какой-либо третий.

Говоря о переводе, ориентированном на оригинал, созда­тель анализируемого труда называет в качестве непременно­го условия успеха использование средств, благодаря которым язык перевода до некоторой степени уподобляется чужому. Вместе с тем пользоваться ими надлежит с большим искусст­вом, соблюдая чувство меры, дабы не нанести ущерба ни себе, ни языку. Как подчеркивает Шлейермахер, в этом, ве­роятно, и состоит одна из самых больших трудностей, кото­рые должен преодолеть переводчик.

Что же касается второго пути — «оставления в покое ав­тора», то в специальной литературе отмечалось, что он, в сущности, представляет собой в концепции Шлейермахера не более чем фикцию. Так как идентичность мыслей на двух язы­ках вещь столь же редкая, как и идентичность двух историче­ских ситуаций, вопрос: как бы написал писатель свое произ­ведение на ином языке — лишен смысла, ибо в таком случае он написал бы не данное произведение, а нечто другое. Имен­но поэтому Шлейермахер и характеризует подобный способ, якобы рассматриваемый им всерьез, в конечном счете весьма ироничным образом: «Что можно возразить, если в ответ на слова переводчика: "Вот перед тобой книга, как ее написал бы писатель, если бы сочинял по-немецки", — читатель заметит: "Я так же обязан тебе, как если бы ты принес мне портрет че­ловека, изображающий, как он выглядел бы в том случае, если бы мать произвела его на свет от другого отца"»⁹⁰.

Хотя сформулированные романтиками принципы художе­ственного перевода, как отмечалось выше, были тесно связа­

137

ны с их философско-эстетическими воззрениями, объектив­но они во многих моментах оказались близки взглядам круп­нейших представителей немецкой культуры конца XVIII — начала XIX столетия, не принадлежавших к романтическому направлению, — В. фон Гумбольдта и И.В. Гёте.

3. Переводческая концепция В. фон Гумбольдта

Говоря о взглядах на перевод крупнейшего немецкого лингвиста и философа языка Вильгельма фон Гумбольдта (1767—1835), часто акцентируют внимание на том обстоя­тельстве, что в его высказываниях можно встретить принци­пиальное отрицание самой возможности полноценного пере­вода. Так, в пользующемся заслуженной известностью и мно­гократно переиздававшемся учебнике А.В. Федорова при ана­лизе «теории непереводимости» сказано: «Наиболее резко и категорично такую точку зрения высказал... Вильгельм Гум­больдт. В письме к Августу Шлегелю (23 июля 1796 г.) он ут­верждал: "Всякий перевод представляется мне безусловной попыткой разрешить невыполнимую задачу. Ибо каждый пе­реводчик неизбежно должен разбиться об один из двух под­водных камней, слишком точно придерживаясь либо своего подлинника за счет вкуса и языка собственного народа, либо своеобразия собственного народа за счет своего подлинника. Нечто среднее между тем и другим не только трудно дости­жимо, но и просто невозможно".

Адресат же этого письма, А. Шлегель, не менее пессимис­тически высказался о возможности перевода, уподобив его по­единку, в котором неизбежно погибает один из участников — либо автор подлинника, либо переводчик.

Это утверждение принципиальной невозможности пере­вода стояло в непосредственной связи с идеалистическим взглядом Гумбольдта и его единомышленников на языки мира, каждый из которых, по их мнению, определяет и выра­жает своеобразие "духа" (т.е. также и мышления), свойствен­ного данному народу, а поэтому несводим ни к одному дру­гому языку, как и своеобразие "духа" одного народа несво­димо к своеобразию "духа" другого народа»⁹¹.

138

О том, как относился к переводу А. Шлегель, речь уже шла выше. Что же касается В. фон Гумбольдта, то абсолюти­зировать приведенное выше высказывание представляется нецелесообразным, поскольку в других трудах он неодно­кратно отмечал, что реальный опыт перевода с разных язы­ков наглядно демонстрирует возможность — пусть с разной степенью удачи — выразить каждую идею в любом языке. Кроме того, нельзя забывать, что сам Гумбольдт очень много занимался переводческой деятельностью в течение практи­чески всей жизни и часто говорил о своей страсти, как о сво­еобразном «переводческом бешенстве», которое овладевает им с непреодолимой силой.

Вместе с тем взгляды немецкого лингвиста на перевод ₀ претерпели существенную эволюцию. Если в ранних опытах наблюдалось скорее поэтическое переложение оригинала, чем его адекватное воспроизведение, то в дальнейшем стало превалировать стремление к возможно более точной переда­че подлинника. В наиболее полной форме взгляды Гумбольд­та нашли воплощение в предисловии к выполненному им пе­реводу трагедии Эсхила «Агамемнон» (1816).

Прежде всего автор подчеркивает, что первым и основ­ным требованием при передаче иноязычного произведения является простая верность», которая вытекает из искренней и непритязательной любви к оригиналу. Отсюда следует, что в переводе должна сохраняться определенная окраска чужо­го, но при этом нужно четко осознавать границы последней. Пока в переводе ощущается чужое, а не чуждое, цель пере­вода соблюдена; но если «чуждое», т.е. противоречащее нор­мам переводящего языка, начинает превалировать и даже затмевать чужое, то переводчик тем самым показывает свою неспособность справиться с оригиналом.

Подобная установка предполагала решительное неприя­тие пресловутого тезиса, согласно которому переводчик дол­жен писать так, как писал бы автор исходного текста, если бы творил на его языке. Выдвигая подобную мысль (элемен­тарно необдуманную, ибо, если речь не идет о чисто деловых или сугубо научных трудах, ни один писатель не будет писать в идентичной манере на разных языках, трактуя одну и ту же тему), сторонники подобной точки зрения, по мнению Гум­

139

больдта, по существу уничтожают и сам перевод, и ту пользу, которую может принести последний переводящему языку и говорящему на нем народу. Наглядный пример — француз­ские версии классических авторов, где стремление «сгла­дить» все непривычное привело к неспособности передать даже малую частицу античного духа. Особенно нетерпимым считал немецкий языковед тенденцию к «приукрашиванию» текста, ибо вызванный бессилием передать собственную кра­соту оригинала соблазн замены ее «красотами» переводчика приводит к возникновению совершенно иного колорита и абсолютно чуждого подлиннику настроя.

Сказанным объясняется и отношение Гумбольдта к про­блеме, которой, как упоминалось выше, уделяли достаточ­но большое внимание уже такие теоретики перевода, как П.Д. Юэ и А. Тайтлер. Речь идет о передаче так называемых «темных мест» оригинала, допускающих неоднозначную ин­терпретацию со стороны читателя. Касаясь указанного воп­роса, Гумбольдт специально подчеркивает, что нельзя путать перевод с комментарием. Разумеется, в нем не должно быть такой неясности, которая вызвана неумелым выбором слов и отсутствием должной связи между ними; но там, где в под­линнике вместо прямого указания наличествует намек; там, где автор позволил себе метафору с трудно уловимым значе­нием; там, где не все мысли лежат на поверхности, — во всех подобных случаях переводчик, внося искажающую характер текста «ясность», нарушит свои обязанности. С другой сто­роны, именно легкости и ясности, по мнению Гумбольдта, всегда добиться труднее всего. Здесь усердие и многократ­ные переработки зачастую оказываются бессильны и в боль­шинстве случаев на передний план выступает внезапно оза­рившее переводчика вдохновение.

4. И.В. Гёте и проблемы перевода

В ту же эпоху, когда формировалось романтическое на­правление и выступал со своей концепцией В. фон Гум­больдт, по вопросам перевода высказывался и классик немец­кой литературы Иоганн Вольфганг Гёте (1749—1832). Его от­

140

ношения с романтиками складывались достаточно сложно, что сказывалось порой и в интересующей нас области. Так, например, Гёте, как и Гумбольдт, высоко ценил немецкую версию гомеровского эпоса, созданную Фоссом, тогда как романтики, устами Ф. Шлегеля, объявляли последнего пере­водчиком, лишенным исторического и критического чутья (что отчасти могло объясняться враждебным отношением к романтизму самого Фосса). Вместе с тем суждения самого Гёте, относящиеся к разным периодам его жизни, не вполне совпадают, что позволяет говорить об определенной эволю­ции переводческих воззрений «веймарского олимпийца».

Прежде всего упоминают обычно относящуюся к 1813 г. Речь памяти Виланда, в значительной степени воспроизводя­щую идеи, высказанные Гёте еще в 1801 г. в письме к англий­скому переводчику «Германа и Доротеи». Здесь говорится о двух возможных принципах перевода: один требует перенес­ти иностранного автора к читателям, чтобы последние могли увидеть в нем соотечественника; другой, напротив, предпола­гает переселение в чужую страну и приспособление к усло­виям жизни автора, складу его языка и остальным особенно­стям. Признавая, что у обоих методов есть свои достоинства и удачи, Гёте тем не менее ставит в заслугу Виланду, что тот, хотя и стремился сочетать оба пути, но в сомнительных слу­чаях, «как человек чувства и вкуса», все-таки отдавал пред­почтение первому способу.

Нетрудно заметить, что такой подход резко отличается и от концепции Шлейермахера, и от воззрений позднего Гумбольд­та. В известной степени можно говорить здесь об определен­ной близости к классицистической традиции. Однако несколь­ко позднее «веймарский олимпиец» предложил и другую, го­раздо более интересную классификацию, в которой сделана попытка увязать преобладание того или иного подхода к пере­даче иноязычного произведения с широким историко-литера­турным контекстом (иногда в этой связи говорят о движении от доминирования содержания к доминированию формы).

Вероятно, нельзя считать случайным, что свои соображе­ния по данному вопросу Гёте высказал в связи с работой над «Западно-восточным диваном», публикация которого начина­ется с 1817 г. В этот период в силу целого ряда причин в Ев­

141

ропе резко возрастает интерес к народам и культурам стран Востока. Интенсивно изучается древнеиндийская литература, появляются переводы иранской поэзии, входят в моду подра­жания Корану... Вместе с тем многие версии классических па­мятников Востока, как указывал Гёте, в большей или меньшей степени отличаются от подлинника, вследствие чего читатель получает о последнем лишь самое общее представление, от­нюдь не передающее неповторимое своеобразие оригинала. И отмечая, что благодаря различного рода переводам немцы все дальше и дальше проникают на Восток, Гёте подчеркивает необходимость при воссоздании памятников восточной лите­ратуры приближаться, по мере возможности, к форме ориги­нала и ни в коем случае не переделывать автора.

Переходя далее непосредственно к проблемам классифи­кации, Гёте прежде всего выделяет три основных способа пе­редачи иноязычного текста. На первом этапе знакомство с чужими странами осуществляется в рамках первичных пред­ставлений и понятий. Подобного рода «скромный прозаичес­кий перевод» в значительной степени нивелирует специфику оригинала и, естественно, не может передать присущих ему формально-стилистических особенностей. Однако на первых порах, как считает Гёте, подобные версии являются необхо­димыми и оказывают принимающей культуре огромную ус­лугу, поскольку незаметно входят в привычную «домашнюю» обстановку как нечто новое и прекрасное, поднимая дух чи­тателей и даруя им настоящую радость. Именно таким, по мнению «веймарского олимпийца», являлся перевод Библии, выполненный в свое время Мартином Лютером.

Затем наступает период, когда стремление перенестись в непривычные условия оборачивается тем, что мысли и чув­ства оригинала выражаются посредством собственных мыс­лей и чувств. Называя переводы такого рода пародическими (в первоначальном значении слова), Гёте считает их наиболее типичным воплощением французской традиции. Подобно тому, как французский язык ассимилирует иностранные сло­ва и заставляет их звучать по-своему, чужие чувства, мысли и даже предметы во французских переводах заменяются свое­го рода суррогатом, выросшим на французской почве. Сюда же относит Гёте и столь высоко ценившиеся им ранее пере­

142

воды Виланда, который приближался к древнему и чужому настолько, насколько это было удобно ему и приемлемо для его современников и соотечественников.

И, наконец, третья эпоха, названная Гёте «высшей и за­вершающей», характеризуется стремлением создать перевод, идентичный оригиналу, который если и не заменяет после­дний полностью, то, по крайней мере, может быть использо­ван вместо него.

Как отмечает автор, подобный подход на первых порах может вызвать резко негативную реакцию читательской мас­сы, ограниченной национальным мироощущением и недо­вольной тем, что переводчик, следующий за оригиналом, представляется ей своего рода «изменяющим» собственному народу. Так продолжается до тех пор, пока читатели мало-по­малу не дорастут до его понимания. Нечто подобное про­изошло с версией гомеровского эпоса, принадлежавшей Фос­су; впоследствии также вошли в немецкий обиход и другие иностранные авторы — Ариосто, Тассо, Шекспир, Кальде­рон... Все они благодаря переводам, принадлежащим к тре­тьему типу, стали вдвое и втрое доступнее, чем были прежде.

Вместе с тем Гёте указывает, что приближение к данному методу отнюдь не означает полного отказа от предыдущих, и поэтому перевод относительно малоизвестной немецкому чи­тателю восточной поэзии (например, произведений Фирдоу­си или Низами), выполненный прозой, был бы для современ­ников «веймарского олимпийца» вполне уместен. Он дал бы возможность ознакомиться с текстом в целом и воспринять его главную мысль. Благодаря этому иностранная аудитория постепенно приблизилась бы к полному пониманию взглядов и образа мыслей автора, связавшись в конце концов с ним «братскими узами».

Так, по мысли Гёте, произошло с замечательным памятни­ком древнеиндийской литературы — «Сакунталой», прозаи­ческая версия которой имела в Германии огромный успех. Но останавливаться на ней отнюдь не следует. Напротив, тот, кто взял бы на себя труд создать «перевод третьего рода», воспро­изведя ритмомелодическую строну оригинала, его стилисти­ческие особенности и даже отраженные в тексте диалектные Различия, оказал бы родной культуре неоценимую услугу.

143

«Перевод, который стремится быть идентичным оригина­лу, — завершает свои рассуждения создатель «Фауста», — обладает точностью подстрочника и безгранично приближа­ет нас к подлиннику. Нас подводят, даже подталкивают к нему, и, наконец, весь крут сближения чужого со своим оте­чественным, знакомого с незнакомым — замыкается»⁹². Ха­рактерно, что при всем своем настороженно-сдержанном, а зачастую и отрицательном отношении к романтизму, о чем упоминалось выше, классик немецкой литературы порой высказывался о роли и значении перевода вполне в «роман­тическом» духе. Так, он считал отличительной чертой немец­кого национального характера уважение к чужому и умение ценить его своеобразие, которые — вкупе с особой податли­востью родного языка, делающего последний особенно под­ходящим орудием в руках переводчика, — приводят к тому, что немецкие переводы отличаются безусловной верностью подлиннику. И подобно романтикам, Гёте специально оста­навливается на «переводческой миссии» своих соотечествен­ников, подчеркивая одновременно высокое предназначение последней: «...Нам, немцам, предназначена почетная роль... Тот, кто понимает и изучает немецкий язык, оказывается на рынке, где все нации предлагают свои товары, и тот, кто вы­полняет роль переводчика, сам себя обогащает.

Это относится к любому переводчику — он действует по­средником во всеобщем духовном товарообмене, и взаимо- обогащение народов становится его кровным делом. Ибо что бы ни говорили о недостатках перевода, он есть и будет од­ним из важнейших и достойных средств развития всеобщих международных связей.

Коран гласит: "Бог дал каждому народу пророка, вещаю­щего на его собственном языке". Так и каждый переводчик пророк в своем народе»⁹³.

Реминисценция из Корана вновь заставляет вспомнить об упомянутом выше «Западно-восточном диване», работа над которым, как мы видели, сыграла столь важную роль в раз­витии переводческой концепции «веймарского олимпийца». Однако назвать представленные в нем версии переводами в собственном смысле слова, разумеется, можно лишь условно: стихотворения Хафиза, Руми, Саади и других великих поэтов

144