Гражданское общество в переходный период

Можно усмотреть некоторую иронию в том, что советское государство и его гражданское общество прекратили свое существование в одно и то же время. Однако, если принять во внимание их неразрывную связь (наличие которой является основным тезисом данной статьи), этот факт становится вполне объяс­нимым: когда гражданское общество добива­ется от государства выполнения определен­ных требований общественности, то корен­ное переустройство самого государства неми­нуемо повлечет за собой глубокий кризис в гражданском обществе.

шимся в советской власти, написано много, и у нас нет ни возможности, ни необходи­мости вновь возвращаться к этой теме ³⁵. Достаточно сказать, что привлечение ново­го, глубоко заинтересованного в переменах «инакомыслящего» электората стало мощ­ным орудием: с его помощью весьма ради­кальную программу действий удавалось про­толкнуть через номенклатуру, которую все сильнее раздирали противоречия.

Но по мере того как шла перестройка, становилось очевидным, что возрожден­ное диссидентское движение плохо подго­товлено к выходу из нелегального положе­ния. Пока существовал монолитный комму­нистический режим, диссидентам было не до внутренних разногласий, но как только дело дошло до обсуждения стратегий для обнов­ленного Советского Союза, противоречия сразу же вышли на передний план. В частно­сти, в 1988-м возникли две новые влиятель­ные организации. Первая, «Московская три­буна», была создана по образцу Комитета

"Когда режим стал приглашать участников правозащитного движения к переговорам, оказалось, что им практически нечего было предложить".

В декабре 1986 года горбачёвское Политбюро, выдвинувшее лозунг гласно­сти и перестройки, сочло целесообраз­ным сделать символический шаг и вернуть Сахарова из ссылки в Москву. Со своей сто­роны Сахаров понимал, что советский режим при Горбачёве пытается принципи­ально иначе выстроить свои отношения с обществом. Сахаров ясно увидел разницу между Горбачёвым и его предшественниками и направил новому лидеру письмо с прось­бой разрешить ему участвовать в процес­се реформ (ни к Андропову, ни к Черненко Сахаров с такими письмами не обращался) ³⁴. О том, как и почему Горбачёв и его сорат­ники обратились к людям, разочаровав-

прав человека и других диссидентских орга­низаций с целью проведения обсуждений и дискуссий и объединила около 130 ин­теллектуалов. Однако в новых обстоятель­ствах, когда взаимодействие с правящим режимом могло привести к реальным изме­нениям, основной движущей силой стала новая, более динамичная группа органи­заций, которую первоначально возглавил «Мемориал», созданный в том же месяце, но несколько позже. На учредительной кон­ференции «Мемориала» в Москве присут­ствовало около 600 человек из 58 советских городов, включая почти всех самых вид­ных деятелей диссидентского движения. Поначалу инициатива казалась перспектив-

ной, но вскоре дело дошло чуть не до драки. Активисты «Мемориала» не смогли догово­риться о целях своей деятельности и едва достигли согласия в оценке преступлений прошлого ³⁶. Правозащитные движения за пределами Российской Федерации, напри­мер Украинская Хельсинкская группа, пре­вратились в политические партии и боро­лись за национальную независимость ³⁷. В декабре 1989 года оставшаяся часть Комитета прав человека была преобразована в Международный информационный центр по правам человека. Другими словами, когда режим стал приглашать участников право­защитного движения к переговорам, оказа­лось, что им практически нечего было пред­ложить.

Этот факт многие из упомянутых выше аналитиков интерпретировали как про­вал советского и постсоветского граждан­ского общества. В частности, было выдви­нуто два обвинения, и оба они представля­ются несправедливыми. Во-первых, дисси­дентских лидеров обвиняют в том, что они отошли от якобы аполитичного граждан­ского общества и углубились в сферу поли­тики. Такое утверждение, однако, возлагает на отдельных людей и их инициативы нор­мативные обязательства, которых они на себя не брали. Вспомним, что поначалу пра­возащитное движение в Советском Союзе не ставило перед собой цель быть оппозици­онным или аполитичным. Выбор аполитич­ной, нравственной позиции был сделан позд­нее (это относится к Чехословакии, Венгрии и Польше в той же степени, что и к СССР), причем именно оттого, что режим полнос­тью отказал инакомыслящим в праве участво­вать в политическом процессе. Упрекать пра­возащитников в том, что они отказались от этой позиции, когда такое участие стало воз­можным, означает путать цель и средства.

Второе обвинение в адрес правозащит­ников состоит в том, что лидеры граждан-

ского общества так и не смогли до конца понять, что ситуация, в которой им пред­стояло действовать теперь, качественно иная, и они либо продолжали придержи­ваться старых, оппозиционных форм пове­дения, либо, подобно «Мемориалу», скон­центрировались на переоценке прошло­го вместо того, чтобы разрабатывать про­грамму на будущее. Этот довод значитель­но серьезнее первого и заслуживает боль­шего внимания. Безусловно, многие лиде­ры гражданского общества в посткоммуни­стических странах не смогли приспособить­ся к новым обстоятельствам. Те из них, кто пытался участвовать в политике, в том числе Андрей Сахаров, Вацлав Гавел и Лех Валенса, часто действовали неумело и теряли попу­лярность. Организации типа Московской Хельсинкской группы (МХГ), продолжавшие свою деятельность в постсоветской России, постепенно утратили влияние на общество и стали казаться неуместными и назойливы­ми. То же произошло и с авторитетными дис­сидентскими газетами и журналами. Кризис идей становился все более очевидным, пра­возащитники пытались разработать иную стратегию и обратиться к новым проблемам, чтобы вновь обрести почву под ногами, но по большей части потерпели неудачу.

Однако было бы неправильно относить­ся к этому как к кризису гражданского обще­ства в целом. Скорее речь идет о кризисах отдельных людей, организаций и инициатив, и эти неудачи никак не связаны между собой. Одним было непросто отказаться от преж­них привычек и взглядов. Другим, несмо­тря на упорные усилия, так и не удалось полу­чить достаточную общественную поддержку. Но повторю еще раз: относительные неудачи «Мемориала» и Московской Хельсинкской группы при попытке сохранить прежний общественный статус свидетельствуют лишь о том, что проблемы, которые они затрагива­ют, в новых обстоятельствах уже не интере-

суют общество в той же мере, как в прошлом. Расценивать это как провал гражданского общества было бы равносильно утвержде­нию, что «Мемориал» и МХГ олицетворяют собой некие вечные и непреложные ценно­сти, которые гражданское общество непре­менно всегда должно отстаивать. Однако такой подход исключает самую возможность того, что потребности общества могут изме­няться.

Более того, этот подход не допускает мысли о том, что и режим тоже подвержен изменениям. Мало кто решится оспаривать роль гласности в тех сдвигах, которые про­изошли в советском гражданском обществе. Как уже говорилось в начале этой статьи, при анализе развития гражданского обще­ства часто необоснованно стремятся поста­вить знак равенства между всеми посткомму­нистическими государствами и режимами и исходят из того, что все политические про­цессы должны развиваться в одном направле­нии, по одной и той же модели. При этом те, кто изучает изменения в политических систе­мах, разумеется, видят между ними суще­ственные различия. Например, во многих государствах Центральной Европы коммуни­стические режимы потерпели крах в резуль­тате катастрофической утраты легитимно­сти, чему способствовал и отказ Советского Союза от обязательств оказывать им воен­ную поддержку. Так, когда авторитарные элиты в Польше, Венгрии и Чехословакии поняли, что они уже не могут полностью контролировать население своих стран, они вынуждены были вступить в перегово­ры с оппозиционным гражданским обще­ством о переходе к качественно иной, выбор­ной, системе правления. При этом новая система отвечала интересам «старой гвар­дии», поскольку, как минимум, предоставляла какие-то гарантии тем, кто ранее стоял у вла­сти, что они останутся в живых и не окажут­ся в тюрьме (пример Чаушеску демонстри-

рует, каким может быть иной ход событий). Конечно, ситуация в Советском Союзе была совсем другой, так как здесь социалистиче­ские идеалы сохранили свою ценность и не воспринимались как насильственно навязан­ные из-за рубежа. Хотя Горбачёв и стремился заручиться поддержкой диссидентов, пользо­вавшихся определенным нравственным авто­ритетом среди интеллигенции, он никогда не считал нужным обсуждать с ними вопрос о передаче власти. Когда в 1991 году пере­ход власти все же состоялся, он был органи­зован внутри номенклатурной элиты. Таким образом, несмотря на то что Советский Союз и коммунистическая партийная иерар­хия развалились, многие черты номенкла­турного правления остались без измене­ний. Постсоветская Россия, как главный пре­емник СССР, оставалась под руководством сравнительно узкого круга людей, для кото­рых власть и богатство были неразрывно свя­заны и которые по-прежнему недоверчиво относились к реальной политической конку­ренции и идее демократии как форме народо­властия. Возможность приватизации и нали­чие природных ресурсов способствовали значительному расширению привилегий для элиты, в то время как главным объектом кон­куренции — как и в советские времена — оста­вался административный ресурс, открывав­ший доступ к самым лакомым кускам этого «пирога». Представители элиты, попытав­шиеся вступить в конкуренцию, используя неадминистративные ресурсы, были вско­ре выведены из игры (например, Владимир Гусинский или Михаил Ходорковский).

Подобно тому как постсоветская транс­формация отличалась от переходных про­цессов в Центральной Европе, политиче­ские преобразования в разных частях быв­шего Советского Союза тоже происходили по-разному. Большевистские элиты в стра­нах Балтии и отчасти на Кавказе утратили свою легитимность почти таким же образом,

как это случилось в странах Вышеградской группы. В других местах старая номенкла­тура сумела сохранить значительную долю своих полномочий и привилегий в результа­те гораздо менее демократичных политиче­ских процессов (во многом, как в России). Но даже здесь можно заметить различия. Например, недавняя волна «цветных» рево­люций взорвала политический ландшафт Украины и Грузии, в то время как режимы в Москве и Астане выглядят непоколеби­мыми. События в Киргизской Республике напомнили аналитикам, что не все диктату­ры в Центральной Азии одинаковы. Разница между ними объясняется многими фактора­ми, и, похоже, сюда входит все — от природ­ных ресурсов и геополитического положе­ния до этнических, национальных и регио­нальных размежеваний.

Вопрос в том, существует ли причинно-следственная связь между отмеченными раз­личиями в политических процессах и осо­бенностями развития гражданского обще-

ства. Многие аналитики утверждают, что такой связи нет. Часто высказывается пред­положение, что историко-культурные факты оказывают сильное, если не решающее, вли­яние на политическую культуру и социаль­ный капитал, которые, в свою очередь, пред­ставляются фундаментом для строительства гражданского общества. Например, хотя и говорят, что Македония и Венгрия добились бóльших успехов в преодолении предпола­гаемого посткоммунистического синдрома по сравнению, скажем, с Россией, на самом деле, подобный вывод недостаточно обосно­ван, поскольку не учитывает всего многооб­разия факторов, влияющих на эти процес­сы (тем не менее различия, бесспорно, суще­ствуют; см. таблицу 1).

Более показательным представляется сопоставление России и Украины. В широ­ком историческом и культурном плане эти две страны близки настолько, насколько это вообще возможно. С точки зрения боль­шинства аспектов политической культуры

и характеристик социального капитала они также чрезвычайно схожи. Однако заметные различия все же существуют. Так, хотя у укра­инцев и россиян примерно одинаковое отно­шение к политике и демократии, украин­цы с большей вероятностью пойдут на изби­рательные участки, чем их северо-восточ­ные соседи. Кроме того, несмотря на то что уровень участия украинцев в общественных организациях почти такой же, как у росси­ян, украинские граждане заметно чаще всту­пают в собственно политические организа­ции (см. таблицу 2). Вероятно, более пол­ное социологическое исследование смог­ло бы выявить множество других деталей и нюансов. Но для построения предваритель­ной теории, наверное, будет достаточно отметить различия в формах мобилизации и протеста, которые использовали украин­цы и россияне после 1991 года. «Оранжевая революция» — самый очевидный (но, быть может, не самый лучший) пример массо-

вой политической активности украинцев. Не менее показательны протесты, вспыхнув­шие после исчезновения Георгия Гонгадзе, массовая мобилизация вокруг региональных и этнонациональных движений в Крыму и Закарпатье, а также уровень самоорганиза­ции рабочих в Донбассе.

Различия в уровне гражданской активно­сти могут быть, в частности, объяснены тем, что украинские элиты по-другому строили политический процесс. Хотя они не менее коррумпированы и столь же антидемокра­тичны, как и их российские коллеги, одна­ко задачи и побудительные стимулы у них все же отличались. Причины этого отча­сти заключены в структурном своеобразии страны, что связано с особенностями соци­ально-экономической и физической геогра­фии. В Украине существуют региональные, этнические и языковые расслоения, включая мощное сепаратистское движение в Крыму и требования культурной и экономической

автономии, которые звучат по обе сторо­ны Днепра. Поскольку политические и эко­номические реформы в Украине напрямую связаны с проблемой государственного и национального строительства (иначе гово­ря, c попыткой точно определить, что зна­чит быть украинцем), неудивительно, что темы дебатов, в которые были вовлечены политические деятели, затронули за живое и всю общественность. Кроме того, у Украины нет больших запасов природных ресурсов, наличие которых часто способствует изоля­ции политической элиты страны от народа. В результате процесс политических реформ здесь протекал совсем не так, как в России. Разработанная Конституция предоставля­ла реальную власть парламенту и ограничи­вала президентские полномочия. В услови­ях, когда элиты оказались неспособны удо­влетвориться имеющимися в их распоря­жении ресурсами, внутриэлитная конкурен­ция неизбежно вышла за рамки «админи­стративного рынка», и тогда стали звучать обращения к массам и призывы к мобилиза­ции. Политики, которые смогли заручить­ся народной поддержкой, были вознагражде­ны, те же, кому не удалось этого сделать, про­играли. Во время противостояния, последо­вавшего за президентскими выборами 2004 года, было видно, что все политические силы Украины тесно связаны с разными этниче­скими и региональными движениями, про­фсоюзами ³⁸ и другими элементами граждан­ского общества, — и это неудивительно, если учесть описанные чуть выше структурные особенности украинского государства. При этом неважно, действительно ли те или иные украинские политики когда-либо намерева­лись взять на себя хоть какие-то обязатель­ства в отношении гражданского общества. Очевидно, что в Украине баланс между эли­той и массами совсем иной, нежели в России, и это предопределяет различную роль граж­данского общества в двух названных странах.

Вместе с тем следует отметить, что в неко­торых случаях массовые выступления росси­ян тоже могут достаточно сильно влиять на ситуацию. Это происходит там и тогда, где и когда организованные действия властей затрагивают жизнь рядовых граждан. Спектр таких областей широк — от движения солдат­ских матерей и «Избитой России» (в ответ на милицейский произвол в Благовещенске и некоторых других населенных пунктах) до протестов водителей, вызванных предло­жением запретить автомобили с правосто­ронним рулем, и выступлений пенсионеров, недовольных монетизацией льгот. Конечно, можно сказать, что такие проявления граж­данской активности скорее исключение, чем правило, учитывая тот факт, что бюрократия пронизывает все сферы жизни российского общества. Однако надо иметь в виду два каче­ственно разных типа вмешательства государ­ства в жизнь граждан. В первом случае госу­дарство проводит централизованную, после­довательную политику, которая более или менее в равной степени может коснуться каждого гражданина. Во втором случае втор­жение государства в частное пространство происходит по прихоти отдельных, обычно местных, чиновников, и гражданин вступа­ет в отношения с государством один на один, что затрудняет или даже делает невозмож­ными коллективные акции. Если понимать гражданское общество как коллективное дви­жение, то оно должно активизироваться в ответ на вмешательство со стороны государ­ства, которое затрагивает все общество в целом, а не каждого человека в отдельности.

Таким образом, описываемая модель гражданского общества отводит решающую роль правящей элите. Как мы видели на при­мере советского периода и краткого срав­нительного анализа посткоммунистической трансформации в разных странах, имен­но элиты в огромной степени определя­ют требования к обществу, и они же реша-

ют, нужна ли им опора на массовую поддерж­ку и как именно они намерены ее создавать. Гражданское общество, в свою очередь, фор­мируется в ответ на эти конкретные реше­ния, а не по некоему нормативному образ­цу или в погоне за универсальными ценно­стями. Логично предположить, что граждан­ское общество будет защищать права челове­ка там и тогда, где и когда оно видит реаль­ную угрозу этим правам. Ожидать иной моде­ли поведения и укорять гражданское обще­ство в том, что оно не соответствует нор­мативным ожиданиям, контрпродуктив-

но. Аналитики должны искать гражданское общество, например, там, где государство запрещает импорт подержанных японских автомобилей. Было бы грубейшей ошибкой считать, что защита прав человека и отстаи­вание права водить автомобиль с рулем «не с той стороны» принципиально различны с точки зрения политических последствий. Важен прежде всего сам факт мобилизации и вместе с тем потенциальная возможность, что эта мобилизация в конечном итоге ста­нет механизмом контроля над политической элитой. ■

ПРИМЕЧАНИЯ ¹ См., напр.: FishM. S. Democracy from Scratch. Opposition and Regime in the New Russian Revolution. Princeton: Princeton Univ. Press, 1995; DomrinA. N. Ten Years Later: Society, "Civil Society" and the Russian State // Russian Review. 2003. Vol. 62. No. 2; McFaulM., TreygerE. Civil Society // Between Dictatorship and Democracy. Russian Post-Communist Political Reform / M. McFaul, N. Petrov, A. Riabov (eds). Wash.: Carnegie, 2004.

² См. наиболее известную работу: Howard M. M. The Weakness of Civil Society in Post-Communist Europe. Cambridge: Cambridge University Press, 2003.

³ См., напр.: Anderson R. D. (Jr.) et al. Postcommunism and the Theory of Democracy. Princeton: Princeton Univ. Press, 2001; InnesA. Party Competition in Post-Communist Europe: The Great Electoral Lottery // Comparative Politics. 2002. Vol. 35. No. 1; Grzymala-Busse A.,JonesLuongP. Reconceptualizing the State: Lessons from Post-Communism // Politics and Society. 2002. Vol. 30. No. 4.

⁴ Rose R. Rethinking Civil Society: Postcommunism and the Problem ofTrust // J. of Democracy.

1994. Vol. 5. No. 3; SztompkaP. Mistrusting Civility: Predicament of a Post-Communist Society // Real Civil Societies: Dilemmas of Institutionalization / J. С Alexander (ed.). L.: Sage, 1998; LovellD. W. Trust and the Politics of Postcommunism // Communist and Post-Communist Studies. 2001. Vol. 34. No. 1.

⁰ McFaulM. Transitions from Postcommunism // J. of Democracy. 2005. Vol. 16. No. 3 (статья также

была опубликована на русском языке в журнале «Pro etContra». 2005. Т. 9. № 2).

⁶ LinzJ., Stepan A. Problems of Democratic Transition and Consolidation. Southern Europe, South America and Post-Communist Europe. Baltimore: Johns Hopkins Univ. Press, 1996.

⁷ Rustow D. Transitions to Democracy: Toward a Dynamic Model // Comparative Politics. 1970. Vol. 2. No. 3.

⁸ LinzJ., StepanA. Op. cit.

⁹ Arato A. Civil Society, Constitution, and Legitimacy. Lanham, MD: Rowman & Littlefield Publishers, 2000.

¹⁰ Weigle M. A., ButterfieldJ. Civil Society in Reforming Communist Regimes: The Logic of Emergence // Comparative Politics. 1992. Vol. 25. No. 1.

¹¹ Przeworski A. Some Problems in the Study of Transition to Democracy //Transitions from Authoritarian Rule: Comparative Perspectives /

G. O'Donnell, Ph. С Schmitter, L. Whitehead (eds). Baltimore: Johns Hopkins Univ. Press, 1986.

¹² Offe С Modernity and the State: East, West. Cambridge: Polity Press, 1996.

¹³ Вот лишь один пример: Крамола: Инакомыслие в СССР при Хрущёве и Брежневе. 1953-1982 гг. / Под ред. В.А. Козлова и др.

М.: Материк, 2005.

¹⁴ Архив Сахарова: АРС 00272/3, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 2, док. 1/3.

¹⁵ Там же.

¹⁶ Архив Президента Российской Федерации (материалы, предоставленные Архиву Сахарова)

99: ф. 3, оп. 80, д. 642, л. 59-67 (ЦК КПСС, 3 янв. 1980 г., цитата из Протокола № 177).

¹⁷ Арх. Сахарова: АРС 00272/3, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 2, док. 1/3.

¹⁸ Арх. Президента РФ 6: ф. 3, оп. 80, д. 637, л. 124-137.

¹⁹ Арх. Президента РФ 12: ф. 3, оп. 80, д. 637, л. 163-164 (КГБ, 30 дек. 1970 г., № 3539-A/ов).

²⁰ Арх. Президента РФ 10: ф. 3, оп. 80, д. 637, л. 154 (КГБ, 4 дек. 1970 г., № 3300-A/ов); Арх. Президента РФ 17: ф. 3, оп. 80, д. 638, л. 16-18 (КГБ, 19 февр. 1971 г., № 449-A/ов).

²¹ Арх. Сахарова: АРС 01207, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 2, док. 6.

²² Арх. Президента РФ 17: ф. 3, оп. 80, д. 638, л. 16-18 (КГБ, 19 февр. 1971 г., № 449-A/ов).

²³ Арх. Президента РФ 24: ф. 3, оп. 80,

д. 638, л. 95-97 (КГБ, 21 мая 1971 г., № 1325-A).

²⁴ Арх. Сахарова: АРС 01193, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 23, док. 8.

²⁵ Арх. Сахарова: АРС 00716/4, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 16, док. 1/4.

²⁶ Арх. Президента РФ 95: ф. 3, оп. 80, д. 642, л. 32-33 (КГБ, 26 марта 1978 г., № 566-A).

²⁷ См., напр.: Арх. Сахарова: АРС 00718, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 16, док. 5; АРС 00321/1, ф. 1,оп. 3, ед. хр. 37, док. 1; АРС 00375, ф. 1,оп. 3, ед. хр. 37, док. 2.

²⁸ Арх. Президента РФ 41: ф. 3, оп. 8, д. 639,

л. 36-40; Арх. Сахарова: АРС 00801/2, ф. 1, оп. 3, ед. хр. 27, док. 1/2.

²⁹ Арх. Президента РФ 27: ф. 3, оп. 80, д. 638, л. 105-109 (КГБ, 23 авг. 1971 г., № 2126-A).

³⁰ См., напр.: Арх. Президента РФ 59—64: ф. 3, оп. 80, д. 640, л. 44-70.

³¹ Арх. Президента РФ 76: ф. 3, оп. 80, д. 641, л. 54-57 (КГБ, 28 окт. 1975 г., № 2714-A); Арх. Президента РФ 79: ф. 3, оп. 80, д. 641, л. 62 (КГБ, 12 нояб. 1975 г., № 2841-A).

³² Арх. Президента РФ 81: ф. 3, оп. 80, д. 641, л. 68-76 (КГБ, 16 нояб. 1976 г., № 2869-A).

³³ См., напр.: ЦХСД-2 № 17: ф. 5, оп. 69, д. 2890, л. 86-88 (КГБ, 15 нояб. 1976 г., № 2577-A).

³⁴ Арх. Сахарова: АРС 00436/1: ф. 1, оп. 3, ед. хр. 46, л. 1.

^Зэ См., в частности: Lewin M. The Gorbachev Phenomenon: A Historical Interpretation. Berkeley, CA: Univ. of California Press, 1988; McAuley M. Russia's Politics of Uncertainty. Cambridge: Cambridge Univ. Press, 1997.

³⁶ SakharovA. Moscow and Beyond: 1986-1989. Transl. by A. Bouis. L.: Hutchinson, 1990.

³⁷ Lukyanenko L. From the Spirit of Helsinki to Independence // Uncaptive Minds. 1991. Vol. 4. No. 3. P. 53-54.

³⁸ См., напр.: Kubicek P. Civil Society, Trade Unions and Post-Soviet Democratisation: Evidence from Russia and Ukraine // Europe-Asia Studies. 2002. Vol. 54. No. 4. P. 603-624.

Общественная палата: для власти или для общества?

Кремлевская администрация создала Общественную палату, чтобы облегчить себе взаимодействие с обществом. Сумеет ли общество воспользоваться ею для отстаивания собственных интересов? | Николай петров

бщественная палата, приступившая к работе в январе 2006 года после шестимесячного периода форми­рования, представляет собой многоцеле­вой проект. Это и новый механизм прямой и обратной связи между властью и обществом; и некий демократический декорум, призван­ный в какой-то мере компенсировать демон­таж или ослабление ряда демократических институтов; и попытка строительства оче­редной «вертикали», на сей раз организу­ющей гражданское общество (ГО), и мно­гое другое. Данная статья — попытка взгля­нуть с разных точек зрения на этот новый и развивающийся проект Кремля, заявленный Владимиром Путиным ¹ как одно из главных достижений года, и оценить его значение, как нынешнее, так и на перспективу.