Глава 3 начинается с очень полезного обзора литературы о гражданском обществе. Здесь же автор определяет место граждан-

ского общества в более широких рамках госу­дарственного устройства, опираясь на авто­ритетную концепцию Альфреда Степана и Хуана Линца ⁷. В разделе, озаглавлен­ном «Почему мы должны изучать граждан­ское общество?», представлен сжатый обзор основных доводов, касающихся этого вопро­са, которые можно объединить в две группы. Одно направление аргументации очевидным образом связано с именем Роберта Патнэма и уделяет особое внимание положительному влиянию, которое оказывает на индивидов участие в гражданском обществе, вследствие чего они становятся более полноценными «гражданами» демократического государства. Представители другого направления, среди которых выделяется Теда Скокпол, пола­гают, что участие в гражданском обществе дает непосредственные преимущества: раз­личные организации предоставляют граж­данам институциональные рычаги воздей­ствия на государство или механизмы защи­ты от его нежелательного вмешательства. Заканчивается глава обоснованием выбран­ного метода исследования. Хауард анализиру­ет различные попытки оценить «силу» граж­данского общества исходя из числа добро­вольных организаций в отдельно взятой стра­не и приходит к выводу, что ни одна из них себя не оправдала. Все они дают искаженный результат, поскольку отсутствуют унифициро­ванные методы сбора информации (в каждой стране существует свой способ получения сведений, например, о неправительственных организациях). К тому же цифры либо зани­жены (некоторые организации официаль­но не зарегистрированы), либо, напротив, завышены (многие организации существу­ют только на бумаге). Поэтому остается лишь один источник единообразной и достаточно широкой информации об участии граждан в различных организациях и ассоциациях — материалы Всемирного исследования ценно­стей (World Values Survey, WVS). Хауард исполь-

зует данные WVSза 1995—1997 годы и допол­няет их результатами собственных опросов, которые он проводил в России и в Германии (как в бывшей Восточной, так и в бывшей Западной) в 1999 году.

В главе 4 рассказывается об относящихся к данной теме материалах Всемирного иссле­дования ценностей. Здесь представлены све­дения, которые используются для характе­ристики зависимой переменной — «силы гражданского общества» и служат «эмпири­ческой основой» для дальнейшего анализа. Сообщаются также данные WVS по 31 стра­не, а затем вводится несколько независимых переменных. Самая важная из них (заимство­ванная у Линца и Степана) ⁸ — «тип предше­ствующего режима». Это номинативная пере­менная, которая может принимать три значе­ния: «старые демократии», «поставторитар­ный опыт» и «посткоммунистический опыт». Автор предлагает нашему вниманию наибо­лее важные результаты своего исследования: гражданское общество (измеряемое сред­ним числом добровольных организаций, в которых состоит каждый человек), безуслов­но, сильнее в «старых демократиях» (сред­нее значение 2,39), слабее в поставторитар­ных государствах (1,82) и еще слабее в пост­коммунистических странах (0,91). Позже мы узнаём, что при регрессионном анализе одно из значений этой переменной, а именно «посткоммунистический опыт», несомнен­но, в наибольшей степени (хотя и отрица­тельно) предопределяет силу гражданского общества. К другим независимым перемен­ным, которые рассматриваются с точки зре­ния их влияния на силу гражданского обще­ства, относятся, в частности, экономическое благополучие (сильное положительное вли­яние), политические права и гражданские свободы (незначительное положительное влияние) и «цивилизация», по Самьюэлу Хантингтону (заметного влияния не оказы­вает) .

В главе 5 приводятся данные, полученные Хауардом в результате опроса 1 009 россиян, 1 003 немцев из бывшей Восточной Германии и 1 008 жителей Западной Германии. Среди целого ряда интересных наблюдений можно выделить два: во-первых, степень участия в гражданском обществе очень разная на «западе» и на «востоке». Если среди запад­ных немцев 81 проц. граждан состоит хотя бы в одной организации, то среди восточ­ных немцев этот показатель составляет 52, а среди россиян — всего 35 процентов. Во-вто­рых, Хауард подразделяет «посткоммунисти­ческий опыт» еще на три переменных: «недо­верие к коммунистическим организациям», «прочность дружеских связей» и «разочаро­вание в посткоммунистических преобразова­ниях». Затем он доказывает, что «граждане с повышенным уровнем недоверия к комму­нистическим организациям стремятся избе­гать активного участия в сегодняшних добро­вольных ассоциациях. Люди, чьи дружеские связи сохранились и в посткоммунистиче­скую эпоху, с меньшей вероятностью будут присоединяться к каким-либо сообществам. И наконец, чем больше люди разочарованы в посткоммунистических реалиях, тем менее вероятно их участие в общественных органи­зациях» (с. 92—93).

В главе 6, следуя последним веяни­ям, Хауард сочетает количественный под­ход с качественным и анализирует про­блему низких показателей участия в граж­данском обществе в посткоммунистиче­ское время, используя качественные мето­ды. Подробные интервью с 30 россияна­ми и 30 восточными немцами показывают, что низкий уровень участия в гражданском обществе в посткоммунистических странах объясняется теми же тремя факторами, о которых мы уже говорили в связи с количе­ственным методом: недоверие к организа­циям, унаследованное от эпохи коммунизма; дружеские связи, которые заменяют собой

добровольные ассоциации; разочарование в посткоммунизме.

В заключительной главе Хауард возвра­щается к основополагающим теоретиче­ским и практическим вопросам, которые побудили его предпринять данное исследо­вание. Какие типы демократии появляются в посткоммунистических странах Европы? Действительно ли сильное гражданское общество необходимо для того, чтобы ново­образованные демократии были прочными и устойчивыми? Каковы перспективы укрепле­ния демократии в данном регионе? Отвечая на эти вопросы, Хауард берет за основу два не вполне бесспорных суждения. Во-первых, он утверждает, что, оценивая успехи демокра­тической консолидации в конкретном реги­оне или стране, было бы неверно сосредото­чивать внимание исключительно (или почти исключительно) на поведении элит и на фор­мировании институтов. Конечно, демокра­тии необходимы дружественно настроенные к ней элиты и соответствующая институцио­нальная структура. Но ей также нужен и демо­кратически настроенный народ; она процве­тает и крепнет в обществе, где большинство людей поддерживают демократические цен­ности и на словах, и на деле. Как узнать, что жители той или иной страны действитель­но придерживаются демократических прин­ципов? Один из способов, возможно, состо­ит в том, чтобы отслеживать степень участия граждан в организациях гражданского обще­ства. Поскольку в посткоммунистической Восточной Европе уровень такого участия прискорбно низкий, мы можем заключить, что перспективы демократии в этом регионе весьма туманны. Однако Хауард мудро напо­минает нам, что многие теоретики и экспер­ты указывали: слабость гражданского обще­ства не обязательно коррелирует со сла­бой, нестабильной демократией. Такая демо­кратия «с недостатком гражданственности» может существовать и даже вполне успеш-

но функционировать, хотя, скорее всего, она не удовлетворяет всем критериям идеальной демократии. С моей точки зрения, эта часть предлагаемого Хауардом анализа выглядит убедительно. Однако я ставлю под сомнение второе соображение, на котором строится его работа. Упомянув о широко распростра­ненном в настоящее время мнении, что ника­кого единого коммунизма не было и, следова­тельно, можно говорить о нескольких отлич­ных друг от друга моделях посткоммунизма, Хауард энергично отстаивает одно из ключе­вых обобщений своего исследования: «В том, что касается простых граждан и их социаль­ного поведения, страны посткоммунистиче­ской Европы все-таки поразительно схожи между собой» (с. 147). Этот вывод, безуслов­но, подкреплен анализом материалов WVSи собственными разысканиями автора (опро­сы и интервью). Однако осмелюсь предпо­ложить, что такое удивительное сходство результатов (следствий), а именно одинаково низкий уровень гражданского участия, может объясняться совершенно разными причина­ми. Вполне возможно (хотя нам следует дож­даться итогов более подробных исследова­ний), что существует несколько различных сочетаний (типов) экономических, соци­альных, культурных и политических меха­низмов, которые разнообразными способами (в том числе и комбинированными) приво­дят к похожим результатам. Например, следу­ет ожидать, что явление «неучастия» в демо­кратических/капиталистических странах — новых членах ЕС в какой-то степени обуслов­лено иными факторами, нежели в таких полу­авторитарных и полукапиталистических государствах, как Белоруссия или Молдавия. А если так, то в каждом конкретном случае могут потребоваться свои особые меры, при­званные изменить ситуацию. Кроме того, смена поколений — фактор, которому Хауард придает особенное значение, — в разных странах проявляется по-разному: в Польше

и Венгрии молодежь подвержена влиянию Запада и его моделей гражданского участия в гораздо большей степени, чем, скажем, в Грузии или Украине.

Хотя высокий уровень гражданского уча­стия в общественной жизни, вероятно, не столь уж необходим для нормального функци­онирования демократии, большинство ана­литиков согласны с тем, что он все же очень важен. Как в таком случае повысить этот уро­вень? Хауард кратко рассматривает два воз­можных варианта: смена поколений и согла­сованные, целенаправленные образователь­ные кампании, проводимые демократически настроенными элитами, желательно при под­держке государства. Он также замечает, что, как правило, самое эффективное средство повысить уровень гражданского участия — это «улучшение общего состояния экономики».

III

Вывод Хауарда тверд: в посткоммунисти­ческой Европе гражданское общество сла­бое. Однако автору достает здравого смысла, чтобы понимать: полученные результаты — и это типично для общественных наук — зна­чимы только в рамках породившей их ана­литической схемы, которая определяет кон­цептуальную основу исследования, постанов­ку вопросов и методы изучения. Итак, суще­ствуют ли другие мнения относительно спо­собов, какими можно измерить силу граждан­ского общества и которые склонили бы нас к противоположным или, по меньшей мере, несколько иным выводам?

Частичный ответ на этот вопрос содер­жится в недавно вышедшей книге под редакцией Нэнси Бермео и Филипа Норда ⁹. Нередко звучит утверждение, будто становле­ние гражданского общества (особенно в его зрелой форме — ППГО) является существен­ным, если не основным, элементом модерни­зации по западному образцу. Коротко гово­ря, многие эксперты считают, что процесс

модернизации, ориентированный на запад­ную модель, идет рука об руку с развитием гражданского общества. Между тем подроб­ный анализ на материале восьми европей­ских стран XIX столетия (именно тогда граж­данское общество появилось в своем «перво­зданном» виде), показывает, что зарождение, становление и дальнейшее развитие граж­данского общества не обязательно связаны с такими «современными» или «модернизиру­ющими» факторами (которые традиционно считаются необходимыми), как:

• высокая плотность участия в доброволь­ных ассоциациях,

• масштабы и темпы расширения избира­тельных прав населения,

• высокий уровень урбанизации (весь­ма существенный аспект экономической модернизации),

• широкое распространение образования. Приведем несколько примеров. Плот­ность: в конце XIX — начале XX века самое «плотное» (в Европе) гражданское обще­ство существовало, вероятно, в Германии. Однако к 1930-м годам эта страна пережи­ла крах и гражданского общества, и демо­кратии. Законы об избирательном праве: в 1886-м в Великобритании (пример успеш­ного развития гражданского общества) пра­вом голоса обладали лишь 12,1 проц. населе­ния, в то время как в Германии (явно неудач­ный вариант развития гражданского обще­ства) «избирательное право для всех взрос­лых мужчин было введено еще в 1871 году» ¹⁰. Урбанизация: в 1850-м уровень урбаниза­ции в Португалии (случай неудачи) был при­близительно такой же, как в Нидерландах (пример колоссального успеха). Наконец, грамотность: отношение числа жителей к числу учащихся составляло в Пруссии 249:1, во Франции — 570:1, в Италии — 1 058:1, а в Англии, которую обычно считают одной из первых стран, где зародилось гражданское общество, —даже 1 300:1.

Таким образом, Бермео приходит к заклю­чению, что четыре фактора, от которых, как принято считать, зависит сила/сла­бость гражданского общества, нельзя обоб­щить (в виде некоторого социополитическо-го закона), и они не оказывают кумулятив­ного или «линейного» воздействия. В каж­дой стране гражданское общество по боль­шей части является продуктом особого соче­тания факторов и «формируется под вли­янием "противоречивых тенденций"» ¹1. Проанализировав эти факторы и тенденции, Бермео смогла, тем не менее, выделить два условия, которые в огромной степени спо­собствуют развитию и сохранению жизне­способного гражданского общества. К ним относятся проявление терпимости, в пер­вую очередь со стороны правящих струк­тур (властных политических элит), и чет­кая, развитая система взаимодействия с дру­гими сегментами политического устройства. Особенно важна «способность парламен­та устанавливать связи с гражданским обще­ством» ¹². Такие выводы вселяют оптимизм: можно начинать строить гражданское обще­ство, не имея достаточно развитой инфра­структуры в виде таких «современных» пред­посылок, как высокий уровень грамотности и урбанизации или хорошо отлаженная изби­рательная система. Самое главное состоит в том, что решающую роль играет не число организаций гражданского общества, а ско­рее их качество. А если так, то численная сла­бость гражданского общества в посткомму­нистической Европе (низкая плотность), диагностированная Хауардом, не обязатель­но означает его функциональную слабость. Чтобы определить степень функциональной силы или слабости гражданского общества, нам нужно научиться оперировать поняти­ями «качество» и «встроенность» ("connected­ness ") — двумя самыми желанными характери­стиками «хорошего» гражданского общества, упомянутыми в книге Бермео и Норда.

На самом деле задача гораздо сложнее. Многие критически настроенные экспер­ты (особенно антропологи) отмечают, что гражданское общество родилось на опреде­ленной стадии развития западной цивили­зации и поэтому не может быть использова­но в качестве образца институционального устройства для незападных обществ. Те же критики осуждают за самодовольный этно­центризм тех, кто полагает, будто форми­рование более справедливого социального порядка и более демократического режима возможно исключительно путем заимствова­ния целиком типично западной институци­ональной модели, именуемой «гражданское общество». Чтобы преодолеть подобные тен­денции этноцентризма, некоторые антропо­логи и социологи, работающие в основном не в западных обществах, пытаются выде­лить ряд институциональных составляю­щих, которые функционируют как аналоги гражданского общества, не обладая в полной мере атрибутами «канонической» западной модели. Задача состоит в том, чтобы выяв­лять (и поддерживать?) такие социальные механизмы, которые а) позволяют людям самостоятельно объединяться на уровнях более высоких, чем родственные отношения, б) осуществляют посреднические функции между семейными/родственными общностями и государством и в) служат противовесом стрем­лению государства доминировать в обще­ственной жизни. Именно эти механизмы в совокупности образуют гражданское обще­ство или его функциональный эквивалент, «качество» которого, как мне представля­ется, можно определить по четырем пара­метрам, ранее перечисленным в таблице 1: 1) «вторичность», 2) прозрачность, 3) терпи­мость, 4) законность. В рамках данной ста­тьи у меня нет возможности подробно рас­смотреть каждый из этих параметров, и, кроме того, я не могу предложить удобную, готовую к применению операционализацию.

Поэтому ограничусь короткими коммента­риями.