Становление избирательной системы

Модель президентских выборов в России появилась еще до провозглашения ее суве­ренным государством, и в своих принци­пиальных чертах она не менялась с 1991-го (хотя, разумеется, по ходу дела в нее были внесены существенные поправки). Система прямых двухтуровых выборов в целом отве­чает как конституционным принципам пре­зидентской (или президентско-парламент-ской) республики, так и российской истори­ческой традиции, склонной сакрализовать сильную исполнительную власть: прямые выборы президента большинством голосов

"Смешанная избирательная система 1990-х годов устарела, как только был сформирован моноцентрический режим".

череду войн на этнической почве и госу­дарственные перевороты. Что же касается трех славянских государств, то в них возоб­ладали не консенсусные модели, характер­ные для стран Центральной Европы, а, нао­борот, предельная поляризация по вопро­сам реформ. «Поляризованная» политика придавала крайне бескомпромиссный харак­тер борьбе за высшую власть и за содер­жание политического курса в этих стра­нах. Особенно острая ситуация сложилась в России, где на протяжении первых вось­ми лет посткоммунистической трансформа­ции реформаторская исполнительная власть находилась в жесткой конфронтации с анти­реформаторским большинством в законода­тельном собрании.

избирателей являются оптимальной формой легитимации руководителя страны, как бы напрямую заключающего «контракт» с изби­рателями. Напомню, что на трех из четырех президентских выборах фаворит побеждал в первом туре абсолютным большинством голосов, но и второй тур в экстремальной ситуации выборов 1996 года сработал впол­не четко, обеспечив необходимую легитим­ность победителю.

Хотя для формирования нижней пала­ты парламента теоретически могла быть использована любая электоральная модель, выбор «отцов Конституции» (парламент­ское избирательное законодательство разра­батывалось параллельно с проектом нового Основного закона) не был случайным.

К смешанной системе они склонились по двум существенным причинам.

Прежде всего для того, чтобы через изби­рательную практику активно стимулировать становление партийной системы. В то время это было не желанием во что бы то ни стало соответствовать абстрактным принципам демократии, а жизненно важной практиче­ской задачей: нельзя было допустить в новом парламенте катастрофическую раздроблен­ность политических сил и полную неуправ­ляемость, свойственную Верховному Совету (что и привело страну к глубочайшему поли­тическому кризису октября 1993-го).

Кроме того, смешанной системе было отдано предпочтение и по той причине, что президент надеялся на электоральный успех реформаторских избирательных объедине­ний. Тем более что за полгода до выборов декабря 1993 года «коалиция Ельцина» одер­жала убедительную победу на всероссийском референдуме, а поэтому были все основа­ния рассчитывать на повторение успеха и на выборах в Государственную думу.

Если за десятилетний период существова­ния смешанной избирательной системы пер­вый замысел в целом оправдал себя, то вто­рой принес горькое разочарование рефор­маторам (в первую очередь самому Борису Ельцину). Наверное, было бы неправиль­но сводить объяснение этой неудачи только к изменившимся за полгода общественным настроениям ², хотя, несомненно, на выбо­рах, проходивших через три месяца после глубоко травмировавших общество собы­тий октября 1993-го, не могли не проявить­ся усилившиеся протестные настроения и рессентимент. Однако более важным факто­ром стал впервые обнаружившийся феномен «двух большинств» в предпочтениях россий­ского электората. На «судьбоносных» голо­сованиях (выборы президента, референ­думы) на протяжении 1990-х годов россия­не уверенно поддержали реформаторскую

власть, тогда как на выборах «второстепен­ного» по значимости, в их глазах, института они решительно диверсифицировали и даже поляризовали свои симпатии. Сегодня нет возможности надежно оценить, какую кон­фигурацию приняла бы российская полити­ка в целом и партийная система в частности, если бы в 1993-м была введена чисто мажори­тарная система. Но некоторые предположе­ния высказать можно.

Во-первых, политические партии были бы еще более слабы и хуже структурированы, чем при смешанной системе. Мажоритарная модель в один тур действительно приводит к становлению двухпартийной системы (в соот­ветствии с «законом Дюверже»). Однако это верно только для длительных времен­ных отрезков и при наличии сильной и ста­бильной власти. Оба этих условия отсутство­вали в «переходной» России. Скорее всего, на российской почве при мажоритарных выборах сложились бы достаточно мощные левые партии (коммунистическая и, возмож­но, аграрная) и небольшие с точки зрения парламентского представительства нацио­налистические и либеральные партии (наи­более вероятно, несколько слабых партий, различающихся степенью своей оппозици­онности к власти). «Партия власти» носи­ла бы еще более аморфный характер напо­добие Партии российских регионов или «Народного депутата». Соответственно и Госдума была бы рыхлой структурно, а ее дея­тельность — хаотичной.

Во-вторых, поляризация политики внеш­не была бы не столь выражена (одномандат­ники, как правило, более прагматичны и тяготеют к центру, чтобы привлечь относи­тельное большинство избирателей), но нет уверенности в том, что в силу этого уровень напряженности между Госдумой и Кремлем стал бы меньше. Политический торг про­ходил бы на индивидуальной основе, и тем самым соблюдение достигнутых договорен-

ностей не могло быть гарантировано пар­тийным руководством, а острота социаль­но-экономической ситуации провоцировала бы депутатов на повышение ставок в таком торге.

В-третьих, до конца 1990-х большинство в Думе все равно не стало бы реформаторским: как свидетельствуют состав одномандатни­ков в Думе второго созыва и итоги выборов в региональные законодательные собрания (подавляющее большинство которых прохо­дило по мажоритарной системе), наиболь­ших успехов на них добивались левые и лево­центристские кандидаты.

В-четвертых, при неструктурированном парламенте и слабых партиях неизбежно повысился бы «перераспределительный ком­понент»: депутаты, лишенные других важ­ных функций, проявляли бы больше настой­чивости в «выторговывании» частных усту­пок в пользу своих округов (в ослабленном виде этот синдром был присущ Думе всегда, но проявился особенно наглядно во взаимо­отношениях Кремля с четверкой пропрези­дентских фракций в Думе третьего созыва). Реформаторская повестка дня в этих услови­ях буксовала бы еще сильнее.