Часть I. Мир постмодерна ломает горизонт истории

Мир XX в. заставляет вспомнить смутные и баснословные време­на переселения народов, лежащие в основании современной цивили­зации. Исходный рубеж столетия был также ознаменован волнами массовой миграции миллионов людей, зримо подтвердив обретен­ную человеком власть над земными просторами. Теперь век заверша­ется, демонстрируя неведомые ранее возможности мгновенного «перемещения событий», глобального информационного мониторинга, прямой и действенной проекции властных решений практически в любой регион Земли, обеспечивая единство рода человеческого уже не только в пространстве, но и в реальном времени. К тому же мно­гие угрозы и вызовы, вставшие в полный рост на пороге третье­го миллениума от Рождества Христова, также носят глобальный ха­рактер.

Возможно, однако, что сближение столь отдаленных по времени эпох содержит в себе нечто большее, чем просто внешнюю аналогию. На пороге XXI в., как и две тысячи лет назад, мир находится в состоянии нарастающей культурной растерянности. Социальный буль­он, бурлящий ныне на планете, явно готов породить на свет некий могучий организм — новое мироустройство, открыв постсовременную эру всемирной истории. Пружина и внутренняя логика траектории уходящего века — исчерпание исторического пространства Нового времени, фатальный кризис его цивилизационной модели. Нестабильность, изменчивость социального калейдоскопа парадоксальным об­разом становится наиболее устойчивой характеристикой современ­ности. Происходит интенсивная трансформация общественных ин­ститутов, изменение всей социальной, культурной среды обитания человека и параллельно — его взглядов на смысл и цели бытия.

1. Картография Нового мира

Новая мировая ситуация, ее открывающиеся горизонты и глуби­ны несомненно стимулировали интенсивное развитие общественных наук, проведение многочисленных и разнообразных социальных ис­следований на протяжении практически всего уходящего столетия.

Начало современного этапа дискуссий, в немалой степени под­крепленных энергией информационного взрыва, можно, пожалуй, датировать периодом пятидесятых годов. В то десятилетие почти од­новременно возник разговор об окончании периода Нового времени (Р. Гвардини, 1954), развернулись дебаты о выходе на арену аналога исторического третьего сословия — Третьего мира (А. Сови, 1952), вырос интерес к горизонтам альтернативных социальных моделей и темпам развития стран коммунистического лагеря (феномен «спут­ника», 1957). В результате Бандуигской конференции возникает но­вое понимание Третьего мира уже как «третьей силы» на планете (Ж. Баландье, 1955), создается Движение неприсоединения, утвер­дившееся затем на конференции в Белграде (1961). Для оценки про­исходящих перемен, значимого на них воздействия формируется такой влиятельный ареопаг североатлантической элиты, как Бильдер-бергский клуб (1954).

Практически в те же годы формулируются, кристаллизуются раз­нообразные оригинальные интеллектуальные концепты, меняется сам язык, семантика социального анализа и проектирования. Появ­ляется, например, деполитизированная модель индустриального об­щества (Р. Арон, У. Ростоу), заложившая основу для политологиче­ской концепции конвергенции. Спустя некоторое время возникает концепт нового индустриального общества (Дж. Гэлбрайт). Наконец, вводится в обиход тезис о грядущем постиндустриальном общест­ве (Д. Рисмен, 1958), постепенно утверждается понятие социального Постмодерна как основы для оценки текущего состояния мира (П. Дра-кер, 1957, а ранее — А. Тойнби, 1939,1947). Все эти социальные мело­дии и напевы подхватываются и активно аранжируются, развивают­ся, оркеструются в последующие десятилетия.

В конце 1960-х и начале 1970-х гг. на передний план выдвигаются уже преимущественно схемы и понятия, оценивающие распахнувшу­юся историческую перспективу как провозвестие нового постинду­стриального мира (Д. Белл, 1967, А. Турен, 1969), перерастающие впо­следствии в параллельные концепции информационного общества (Е. Масуда, Дж. Несбит) или общества услуг (А. Кинг, Б. Шнайдер). Предпринимаются попытки утвердить оценку ситуации и в катего­риях постмодерна (А. Этциони, 1968, и К. Райт Миле, 1970, Ж. Бод-рийар, 1970, а затем Ф. Лиотар и др.). Одновременно разгораются дискуссии о дальних горизонтах цивилизации, о кардинальной сме­не стратегий развития как индустриального, так и Третьего мира, о глобальных проблемах, стоящих перед человечеством, о многопо­лярной структуре политического космоса, о необходимости введе­ния в мировую политику так или иначе принципов real-politik, а за­тем — несмотря на Вьетнам и Чехословакию — разрядки и элементов нового международного экономического порядка. Тогда же возника­ет разговор о пересмотре всей конструкции существовавшего миро­устройства, впервые отчетливо прозвучавший, пожалуй, на IV Гене­ральной Ассамблее Всемирного Совета Церквей (Швеция, 1967).

Необходимость «искать пути понимания нового мира со множе­ством до сих пор скрытых граней, а также познать сквозь дымку не­уверенности, как управлять новым миром» приводит к созданию це­лого ряда интеллектуальных центров и международных неправи­тельственных организаций, среди которых в начале 1970-х гг. (после публикации инициированного им коллективного прогностического исследования «Пределы роста») особое внимание привлекает Рим­ский клуб (1968), созданный во многом благодаря подвижническим усилиям Аурелио Печчеи и Александра Кинга.

Одновременно на основе «Нобелевского симпозиума» формиру­ется Международная федерация институтов перспективных иссле­дований (IFIAS, 1972), а в результате сложных и продолжительных переговоров по линии «Запад — Восток» (в которых принимали ак­тивное участие такие значимые фигуры, как Макджордж Банди и А. Н. Косыгин) создается междисциплинарный Международный ин­ститут прикладного системного анализа (IIASA, 1972), в деятельно­сти которого участвуют ученые противостоящих политических бло­ков. Подобный характер носил и Международный совет по новым инициативам в сотрудничестве между Востоком и Западом (Венский совет).

В рамках процесса детанта начинаются переговоры по безопасно­сти и сотрудничеству в Европе, приведшие в 1975 г. к подписанию Хельсинкских соглашений, ведутся переговоры по Договору о систе­мах противоракетной обороны (1972) и контролю над стратегиче­скими и наступательными вооружениями. Появляется на свет Трех­сторонняя комиссия, объединившая влиятельных лиц, перспектив­ных политиков и ведущих интеллектуалов США, Европы, Японии.

В эти годы Збигнев Бжезинский одним из первых выдвигает в ка­честве непосредственной стратегической цели, к которой должен стре­миться Запад, тезис о создании системы глобального планирования и долгосрочного перераспределения мировых ресурсов. В целом же рубеж 1960-1970-х гг. был охарактеризован рядом исследователей как «вступление в фазу новой метаморфозы всей человеческой исто­рии» (3. Бжезинский) или даже как «великий перелом» (Р. Диес-Хохлайтнер).

Новизна и радикальность происходящих на планете в 1970-1980-е гг. перемен стимулировали интенсивные дискуссии о харак­тере и образе возникающей реальности. В социальной философии и стратегическом планировании неожиданно стал ощущаться замет­ный концептуальный вакуум, связанный с определенным дефици­том ценностных ориентиров, которые устояли бы под натиском пе­ремен. Не исключено, что ряд серьезных политических и экономи­ческих просчетов был допущен именно из-за неверного прочтения социальных карт наступающей эпохи.

Подобная ситуация естественно усиливала интерес к эффектив­ному стратегическому прогнозу и анализу, повышала роль общественных наук, являясь не только социальным, но также интеллекту­альным вызовом эпохи (не говоря уже о его духовном содержании). Однако, вопреки ожиданиям, теоретическая мысль продемонстриро­вала изрядную растерянность и неадекватность требованиям време­ни, упустив из поля зрения нечто качественно важное, определившее в конечном счете реальный ход событий. И тому были свои веские причины.

На протяжении ряда десятилетий общественные науки (а равно и стратегический анализ, прогноз, планирование в этой сфере) были разделены как бы на два русла. Интеллектуальная деятельность ком­мунистического Востока, отмеченная печатью явного утопизма, ока­залась в прокрустовом ложе догмы и конъюнктуры (прикрытом к тому же пеленой расхожей мифологии и лишенных реального содержания лозунгов), а следовательно, не готовой к неординарному вызову вре­мени. Но ведь и западная социальная наука, особенно североамери­канская футурология, связанная в те годы с именами Дэниела Белла и Маршалла Маклюена, Германа Кана и Олвина Тоффлера, Джона Несбита и Фрэнсиса Фукуямы, также в значительной степени пре­бывала в плену стереотипов постиндустриальной политкорректности, обобщенных в образах эгалитарной глобальной деревни и благо­стного, либерального конца истории.

Впрочем, все эти иллюзии и клише имели единое фундаменталь­ное основание: в сущности, они являлись двумя вариантами единой идеологии Нового времени, базируясь на ее ценностных установках и парадигме прогресса. Но так уж сложилось — именно этот фунда­мент и подвергся существенному испытанию на прочность в конце XX в., именно данная концептуалистика и переживает ныне серьез­ный кризис. В то же время в недрах европейской по преимуществу социологии уже в тот период назревал серьезный поворот, связан­ный с критической оценкой самих начал современного общества, пе­реходом к анализу новой реальности как самостоятельного истори­ческого периода, эры социального Постмодерна. И, что отнюдь не то же самое, — к ее рассмотрению с позиций философии и культуроло­гии постмодернизма.

Впрочем, наметившееся к 1990-м гг. смещение акцентов, конечно же, не означает, что скептицизм в отношении ключевых сценариев развития постиндустриального мира не высказывался и раньше.

Правда, обширная, но зачастую чрезвычайно конъюнктурная кри­тика постиндустриализма в странах «реального социализма» в значительной мере осталась «вещью в себе». Теперь, однако, все боль­шее понимание встречает пессимистический взгляд на глобальную ситуацию, нередко свойственный политикам и ученым, внимательно изучавшим ситуацию, складывающуюся в неблагополучных ареалах Третьего мира. Пристальный интерес вызывают также идеи восточ-ноазиатского стратегического анализа и планирования². Со смешан­ным чувством, но и с неожиданным интересом перечитываются работы прошлых лет, связанные с альтернативными направлениями западной социальной мысли, например опыт критического анализа постиндустриализма «новыми правыми», взгляды ряда европейских социальных философов и футурологов, например авторов, поднимав­ших тему грядущего «нового средневековья», либо неординарные кон­цепции таких несхожих исследователей, как Наум Хомски и Линдон Ляруш, либо даже некоторые предвидения авторов «контркультур-ного» направления (работы Мерилин Ферпосон, Пола Рассела), ис­следователей транскультурной перспективы (Теодор Роззак) и др. В целом же стоит, наверное, согласиться с ретроспективно прозор­ливым М. С. Горбачевым, заявившим на конференции «Мир XXI ве­ка» Сеул, март 1994 г.), что «мы сегодня скорее понимаем, каким новый порядок не должен быть, чем знаем, каким он станет». Действительно, характер происходящих перемен трактуется исследовате­лями самым различным образом: то как торжество идей либерализма в планетарном масштабе, либо, напротив, как начало периода гло­бальной смуты. И для таких выводов существуют достаточно серьезные основания.

В 1990-е гг. после исчезновения с политической карты СССР, во­преки многочисленным прогнозам и ожиданиям, глобальная ситуа­ция отнюдь не стала более благостной. Напротив, став другой, она обнажила какие-то незалеченные раны, незаметные прежде провалы и изломы. Мир словно бы заворочался, привстал на дыбы... На фоне неумолимо приближающегося fin de millennium, кажется, меркнут мно­гие несбывшиеся мечты и ложные зори. Сохранение миропорядка между тем становится все более актуальной, но и более трудновы­полнимой задачей. Наряду с рациональным оптимизмом в духе фукуямовского «окончания истории» начал приоткрываться сумереч­ный горизонт какого-то, казалось бы, навсегда изжитого, первобыт­ного ужаса перед ее разверзающимися глубинами.

Различные интеллектуальные и духовные лидеры заговорили о наступлении периода глобальной смуты, о грядущем столкновении цивилизаций, о движении общества к новому тоталитаризму, о реафной угрозе демократии со стороны неограниченного в своем «бес­пределе» либерализма и рыночной стихии... События последнего десятилетия, когда столь обыденными для нашего слуха становятся словосочетания «гуманитарная катастрофа» и «принуждение к ми­ру», явно разрушают недавние футурологические клише, предвещая весьма драматичный образ наступающего XXI в.

В,Х1 энциклике папы Иоанна Павла II «Евангелие жизни» (март 1995 г.) современная цивилизация подверглась интенсивной и суровой критике как колыбель специфической «культуры смерти». Государства западного мира, констатирует Иоанн Павел II; изменили сво­им демократическим принципам и движутся к тоталитаризму, а демократия стала всего лишь мифом и прикрытием безнравственности. Во время своей поездки в Мексику глава Римско-католической церкви говорил о «взывающих к небу» социальных грехах современ­ного мира, о господстве насилия, неравноправии, расовой дискрими­нации, жажде богатства и власти, которые нельзя искоренить без уяснения и ликвидации «структурных корней эксплуатации и угне­тения». Прибыль и законы рынка стали обладать каким-то абсолют­ным авторитетом в ущерб достоинству личности². Или другой пример, если не исторического пессимизма, то отчетливой обеспокоенно­сти. Известный, а главное — хорошо информированный финансист Джордж Сорос в статье «Свобода и ее границы», опубликованной в начале 1997 г. в американском журнале Atlantic Monthly, приходит к следующему настораживающему и для многих, вероятно, неожидан ному из данных уст выводу: «Я сделал состояние на мировых финансовых рынках и тем не менее сегодня опасаюсь, что бесконтрольней капитализм и распространение рыночных ценностей на все сферы жизни ставят под угрозу будущее нашего открытого и демократического общества. Сегодня главный враг открытого общества — уже (не коммунистическая, но капиталистическая угроза».

Таким образом, на наших глазах происходит серьезная переоцен­ка ситуации, складывающейся на планете, пересмотр актуальных по сей день концептов, уверенно предлагавшихся еще совсем недавно прогнозов и решений, их ревизия с неклассических, фундаменталист­ских, радикальных, эсхатологических, экологических и качественно новых мировоззренческих позиций. Новый международный порядок постепенно начинает восприниматься не столько как оптимистичная схема грядущего мироустройства, но скорее как постмодернистская idea fix века XX (не без стойкого привкуса утопизма), на протяже­нии всего уходящего столетия в различных обличиях смущавшая умы и охватывавшая народы.