4 том русская эстетика 19 в

Надеждин считал, что искусство, как одна из сторон деятельности людей, «под­ лежит тому же закону постепенности», что и человечество в целом, что литера­ тура отражает «органическое развитие воплощающегося духа человеческого». Он говорил о «двойственности», о «синтезе противоположностей», составляющих все сущее. Рассматривая искусство как единство субъективного и объективного, он считал природу порождением высшего духовного начала. Но и с этих позиций Надеждину удавалось видеть в искусстве активное воспроизведение того, что есть в природе, обобщение того, что в ней представлено рассредоточенно. В университет­ ских лекциях Надеждин выводил идею красоты из «совершенной гармонии жиз­ ни» *. Надеждин требовал, чтобы в произведении искусства не нарушалась реаль­ ность изображаемого, не искажалась жизненная правда, чтобы искусство изобража­ ло «нам верно то, что видит и слышит в природе».

Важнейшее значение для развития русской эстетики и художественной крити­ ки имели утверждения Надеждина о том, что наука эстетика является теоретиче­ ской основой эстетической критики, которая должна отрешиться от субъективизма, от ориентации на личный «вкус» и опираться на строгие, научно выведенные за­ коны, что художественное произведение является единством «формы» и «идеи». По словам Чернышевского, Надеждин «первый дал прочное основание нашей крити­ ке... первый ввел в нашу мыслительность глубокий философский взгляд» 2.

РАЗЛИЧИЕ МЕЖДУ КЛАССИЧЕСКОЮ И РОМАНТИЧЕСКОЮ ПОЭЗИЕЮ, ОБЪЯСНЯЕМОЕ ИЗ ИХ ПРОИСХОЖДЕНИЯ

(О τ ρ ы в о к) 3

Дух человеческий есть гражданин двух противоположных миров. Как свободная сила разумения, он есть дух чистый, бестелесный, бессмерт­ ный — пришлец из обителей горней незримой жизни: но сей дух облечен вместе плотию, слепленною из земного брения — есть обитатель дольней видимой вселенной. Сия двойственность, различая саму себя через само­ сознание, составляет основное начало полного человеческого бытия: ибо человек тогда только начинает существовать человечески, когда силой внутреннего самоощущения себя как представителя мира невидимого, бес­ телесного, внутреннего противопоставляет природе как совокупной цело­ сти видимого, телесного, внешнего мира и от ней отличает. Это есть сокро-

автором. (Прим. сост.).

° «История эстетики», т. 4 (1 полутом)

161

венный смысл первого болезненного вопля, с коим рождающийся младенец вступает в неприязненную вселенную. Да и что иное суть все явления мужающегося человеческого духа, как не беспрестанные домогательства добыть себе собственное самостоятельное бытие чрез сражение с враждеб­ ной природой? Познавая, он возвращает внутрь себя то, что обретает вне себя; действуя, он износит вне себя то, что внутри себя ощущает возникаю­ щим. Таким образом, первоначальная точка, с коей дух человеческий начи­ нает жизнь свою, есть различие двух миров, прирождающихся в нем друг к другу. И сие различие возвести снова к дружественному гармониче­ скому единству — есть основная задача для силы творческой, которая есть не что иное, как жизнь, воспроизводящая саму себя. Само собою разу­ меется, что различие сие проистекает не вдруг из того первоначального единения, коим сдружено оно в составе человеческого существа благою рукою самого верховного Всехудожника. Посему дух человеческий в пер­ вую эпоху своей жизни едва только предощущает двойственность сущест­ ва своего, не имея ни желания, ни досуга, ни силы для ее разрешения. Отсюда то младенческое неведение всякого различия, ограничения и противоположения, которое восхищает наше изумление в памят­ никах первобытной поэзии. Сквозь прозрачное стекло детского, простого, не искушенного еще сознания ей представлялось тогда все в еди­ ном, чистом, нераздробленном свете первоначального тождества. Для ней не существовало различия между видимым и невидимым, матернею и ду­ хом, природою и разумением. Она не ведала границ между временем и вечностью, между пространством и беспредельностью. Перед ней слива­ лось небо с землей, божество с человечеством. Такова древняя индийская поэзия! Ее Рамайан есть непрерывная цепь воплощений очеловекотворящегося божества: ее Саконтала есть торжественная лестница просветления обоготворяемого человечества. Но таковое состояние духа человеческого не могло быть продолжительно. Чем более возрастал он и мужался в шко­ ле опытов, тем ощутительнее становилась для него собственная двойствен­ ность. Поставленный среди беспредельного здания природы, он не мог не претыкаться об нее всюду, куда только покушался простирать раскрываю­ щуюся свою деятельность: и по естественному противодействию должен был отвсюду возвергаться обратно к самому себе. Отсюда должны были произойти два различные стремления, коих взаимным противоположением держится вся жизнь мужающегося духа человеческого: стремление вне себя, расширительное, средобежное и стремление внутрь себя, самовозврат­ ное, средостремительное. По разрушении первоначального единства между элементами, составляющими человеческое бытие, силою самосознания сии два противоположные стремления вступают в сражение между собою: и юный дух человеческий, не имея ни могущества, ни искусства прими­ рить и сочетать их снова, попеременно бывает игрушкою того или другого. Или проторгается он вне себя столь необузданно, что растекается как бы весь по безбрежному океану внешней природы; или, напротив, устрем­ ляется внутрь себя и толикою силою, что весь видимый мир увлекает как

162

бы с собою и поглощает в бездонной пучине внутреннего своего бытия. Сими двумя процессами определяются два периода жизни возмужавшего духа человеческого, из которых каждому принадлежит свой особливый характер; так что в каждом из них все его движения, покушения, начи­ нания и действия имеют собственную, характеру каждого соответственную физиономию. Его созерцательное око либо стремится измерить беспредель­ ное море видимого мира; либо усиливается проникнуть в неисследуемые глубины собственного существа своего: его действенная сила или исто­ щается в покушениях утвердить власть свою над внешней природой; или берет и украшает саму себя всею мощию самодержавной свободы. Само собою разумеется, что и сила творческая должна испытывать влияние сего двойственного образа бытия и действования человеческого. Не то чтобы она исключительно ограничивала себя сферою того или другого мира; ибо по своей сущности должна стоять всегда на праге обоих миров и допы­ тывать тайну их гармонического сдружения, представляемого всеобщею жизнью. Но идеал верховный изящества, долженствующий служить ей первообразом для воспроизведения сей таинственной гармонии в искусст­ венных произведениях, может <быть ею отыскиваем и находим либо в том, либо в другом мире. Единое вечное и беспредельное изящество само по себе не доступно ни для какого сотворенного ока. Оно дозволяет только лобызать край риз своих благоговейному чувству в явлениях, образующих величественное царство природы или таинственное святилище духа чело­ веческого. Сии два великие образа вечного и беспредельного изящества суть высочайшие первообразы для творческой человеческой силы. По ним только может и должна она созидать свои творения. И здесь-то должно находить свое изъяснение различие между поэзиею классического древнего и романтического среднего мира К

Древний мир представлял средобежное расширение духа человеческого: миру среднему, напротив, принадлежит средостремительное самовозвра­ щение. Там преобладал процесс жизни, проторгающийся извнутри вне; здесь процесс жизни, сосредоточивающейся извне внутрь. Тогда природа внешняя была единственным поприщем, на котором работала мысль, под­ визалась воля, одушевлялось искусство; в сие время, напротив, сам дух человеческий составлял для самого себя предмет исследования, обрабаты­ вания и соревнования. Таким образом, классическая поэзия воплощала преизбыточествующую полноту восторженного духа в творениях, соору­ женных по величественному образцу видимого мира; тогда как романти-

*Во избежание недоразумения должно заметить, что под именем романтической поэзии разумеется здесь везде не более и не менее, как поэзия средних веков, на­ чавшаяся при возрождении Европы прованскими трубадурами и кончившаяся с па­ дением рыцарства, составлявшего душу среднего мира, и с началом нового поряд­ ка вещей^ принадлежащего, собственно, последним двум столетиям. То, что ныне слывет романтическою поэзией, составляет предмет особого рассуждения, принад­ лежащего к составу целого опыта. Здесь же пока до сей последней никакого нет дела.

ческая поэзия как бы подслушивала внутреннюю гармонию мира незри­ мого, сокрывающуюся во глубине человеческой души, и отглашала ее в своих гармонических произведениях.

«Атеней», 1830, ч. I, январь, стр. 1—8.

О НАСТОЯЩЕМ ЗЛОУПОТРЕБЛЕНИИ И ИСКАЖЕНИИ РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ

[...] Таково свойство и устроение нашего духа, что он, существуя сам через себя и действуя из самого себя, тем не менее должен постоянно при­ крепляться силою незыблемого тяготения к высшему неподвижному сре­ доточию, если не хочет потеряться в пустоте мрачной и беспредельной. Сие неподвижное средоточие, сие верховное светило, сие вечное солнце, окрест коего должен он неуклонно вращаться, есть бесконечное: поколику оно проявляется в дивном здании внешней природы или в таинственном святилище самого духа человеческого. Силе творческой должно оно пред­ носиться в более или менее ясном предощущении, как отрешенное начало и вечная первосущность изящества, коего чша должна быть воспроизводительницей: и сие предощущение есть основание эстетической религии, без которой никакая поэзия не удобомыслима. Душу сей религии составляет благоговейная любовь к бесконечному, силою коей совершается блаженное сочетание между им и творящим духом — благодатное начало всех истин­ но изящных и высоких произведений. И сию-то любовь поэзия классиче­ ская обращала на внешнюю природу, в коей видела высочайшую предста­ вительницу беспредельного изящества, тогда как романтическая поэзия посвящала ее человечеству, которое для нее было чистейшим зерцалом красоты бесконечной. Но дух человеческий всегда и везде, а посему и в эстетическом полудне своей жизни, редко ограничивается златою среди­ ною: он протекает предлежащее ему поприще — все, от края до края, не утомляясь. Отсюда — в обоих периодах мужества человеческого, класси­ ческом и романтическом, если существовали души рьяные и пламенные, расточавшие святую любовь к бесконечному до сладострастного изнемо­ жения в чувственных наслаждениях конечными его образами, то, с другой стороны, не было также недостатка в умах строптивых и мрачных, кои, разочаровавшись в своих нежнейших привязанностях, остывали до нена­ вистного ожесточения против всех прелестей, коими красуется бытие, как отблеск вечныя жизни.

[...] Ныне — когда дух человеческий, отрекаясь от сыновней любви к бесконечному, предается весь самому себе — он обрекает себя в добычу неумолимому эгоизму, который, изощряя жало свое на все сущее, погре­ бает наконец самое «я» свое под развалинами подкопанного им бытия и гибнет в бездонной пучине мрачного ничтожества.

[...] Никогда божественный Платон не мог нахвалиться тем, что имел счастье родиться человеком; наши нынешние байронисты ничем столько

Ш

не брезгуют, как своим человечеством, и воздыхают завистливо о блажен­ ном состоянии зверей, растений и камней, не тяготящихся бременем разум­ ной жизни. О, когда бы исполнение столь безумных желаний положило конец бесчестию, наносимому столь несмысленно и неблагодарно челове­ ческой природе! [...] Истинно — если бессмертие доступно еще до чувство­ ваний скорби — сколько крушиться должны величественные тени Дантов, Кальдеронов и Шекспиров при виде безумия, совершаемого во имя их со столь невежественною самоуверенностью и собирающего еще похвалы и рукоплескания, назло им самим и их великим предшественникам.

«Вестник Европы», 1830,~№ 1, стр. 26—37.

Менее негодования, но не более извинения заслуживают фигляры, кои думают воскресить романтическую поэзию в китайских тенях мертвецов и привидений. В наши времена это фокусничество еще обыкновеннее сумасбродного выкликания байронистов. Не умея иначе зазвать на себя внимание, певцы наши укутываются ночными мраками, заводят знаком­ ство с колдунами и ведьмами, шарят на кладбищах, перетряхивают истлев­ шие остовы, одним словом, растревоживают всю бесовщину, дабы взять по крайней мере испугом, когда не берет сила. Оно, конечно, и легче! До­ зволяя колдунам, мертвецам — а по нужде и самим чертям — хозяйни­ чать в своих вымыслах, можно очень обходиться без познания о природе

ио человеке, из которого в силу понятия об изящных искусствах следо­ вало бы развивать всю ткань поэтических произведений. Выгода немало­ важная для тех, кои, на боку лежа, затевают прослыть поэтами! Нужно только зажиточное воображение — для того чтобы измыслить тысячи див

истрашилищ, одно другого уродливее, одно другого чудовищнее; и никто не властен требовать отчета, почему сии призраки соплетены так или иначе, ибо они принадлежат не к тому бедному миру, который мы засе­ ляем и которого законы можем подвергать строгим и точным выкладкам. Но — зачем же это чернокнижие величать романтическою поэзиею?.. Ко­ нечно, нельзя оспоривать, что романтическая поэзия действительно любила строения чар и пирования теней; но они составляли для нее положитель­ ный догмат не только эстетического, но и религиозного верования. Итак, пользовалась она ими не как художественными средствами развития по­ этической жизни, коими, в очах ее, слеплялися действительно между собой звенья, образующие естественный порядок вещей. А этого-то именно в на­ стоящее время нет... да и быть не может!

Одни только дети у нас ныне верят сказкам о духах и мертвецах — из добродушной доверенности к своим няням и кормилицам. И ежели обвет­ шалая рухлядь древней классической мифологии, обносящаяся в устах нынешних краснобаев без внутреннего религиозного убеждения, возбуж­ дает скуку и зевоту, каким образом можно предполагать, чтобы гораздо нелепейшие и бессмысленнейшие бредни, кои взрослым стыдно даже и слушать, могли иметь для нас большую занимательность? Особенно же когда им недостает и той прелести, коею увенчаны цветущие сны класси-

165

ческой мифологии? [...] Без сомнения — для не развращенного еще искус­ ственной прихотливостью чувства несравненно занимательнее прекрасное изображение румянца Авроры, оставляющей стыдливо шафранное ложе Тифона и отряжающей с золотых кудрей, развеваемых дыханием утрен­ него зефира, младый свет на пробуждающуюся землю — хотя оно ныне есть не более как риторическая фигура,— чем ужасное зрелище отврати­ тельных оргий, празднуемых в полуночной мгле оборотнями и мертвецами, на пустынных кладбищах, среди желтых костей и белых черепов, с змеями и жабами. Фантазии, обрекающей себя служению чистых муз, извини­ тельнее дорываться вдохновения в давно уже иссякшем источнике Инокрены, чем почерпать оное в отвратительном горшке, приготовляемом гнус­ ными ведьмами в роковую субботнюю полночь. Здравый вкус, следова­ тельно, должен быть снисходительнее к неоклассическому педантизму, не смеющему пошевелиться без чиновного воззвания Перд и Камень, чем к лжеромантической ипохондрии, для которой высочайшая степень поэти­ ческого торжества состоит в неистовом ликовании с мрачными призрака­ ми в преисподней мгле теней.

[...] Итак, призрак только один романтической поэзии — и притом самый безобразнейший — представляют нам стиходеи, изливающие богатства воображения на возбуждение сатанинских ужасов или бесовских страхо­ ваний. Что ж теперь остается еще сказать о той поэтической свободе, коей восстановление и утверждение добывается ныне под именем романтизма. [...] Нельзя, конечно, отрицать, что рабское ярмо французского вкуса, воз­ лагаемое на поэзию во имя Аристотеля и Буало, насилует истинное досто­ инство и посему отнюдь не может и не должно быть терпимо.

[...] Подобно как природа в произведениях своих бесконечно разно­ образна и безусловно самовластна, точно так и поэзия, ее соревновательница и содейственница. Свобода — высочайшая свобода — составляет ее необходимую стихию, без которой она превращается в мертвое механичес­ кое ремесло пустозвучного рифмотворства. Но та ли это свобода, о которой проповедуют нам лжеромантические гаеры? [...] Это не свобода мудрая и благодеятельная, состоящая в неукоснительной покорности вдохновения просветленного умом гения, но пагубное безначалие — истинной свободы растление; обречение на позорное рабство своевольному буйству — в перекор уму и в гибель воображения! [...] И именно — им хочется, чтобы поэзия не ограничивалась никакими пределами, не видала никаких законов, не подчинялась никаким правилам. Как будто бы искусство может быть удобомыслимо без органического законоположения! Как будто бы природа, коей оно соревнует, не есть вечный порядок, развивающийся по непре­ ложным законам! [...] Порабощать силу гения какому-нибудь кодексу, хотя бы он был освящен авторитетом многих столетий,— Феб да сохранит нас! Тем не менее однако — мы не можем позволить ей и блуждать по распутиям своевольства без всякого внимания и уважения к коренным зако­ нам поэтического благоустройства! [...] Странное дело! Искусство, коего отличительное характеристическое свойство состоит в гармоническом соче-

166

тании звуков по законам соразмерности,— может ли позволять внутрен­ нему своему духу обходиться без того, что так строго соблюдает во внеш­ них формах? К чему послужит ему сия механическая просодия слов — без органической, так сказать, просодии самых образов, коих слова составляют только кору и оболочку? Позволительно ли тем, кои мастерски умеют око­ вывать звуки мелодической мерой, не уметь внести стройный порядок умственной связи в состав своих мыслей? Прилично ли тем, коих язык боится оскорбить слух малейшею шероховатостью, издеваться умышлен­ но над законными требованиями здравого разума и доброго вкуса?

[...] Здравый вкус должен быть стражем и учредителем гения, если он не хочет обратиться в мощь слепую и дикую; но вкус есть не что иное, как верховный строитель поэтического правосудия, долженствующего основываться на законах твердых и непреложных. Его власти не отрицала и романтическая поэзия, во имя коей ниспровергается ныне вся эстетичес­ кая управа.

«Вестник Европы», 1830, № 2, стр. 112—130.

[...] Теперь явно, что все затеи поэтических мятежников наших времен, прикрываемые именем романтизма, клонятся к искажению доброго вкуса и развращению силы творческой. И между тем — яд сей распространяет­ ся всюду с неимоверною быстротою. Что может быть поставлено ему противуядием — действительным и целебным? [...] Ничто, кроме возвращения к тщательному и благоговейному изучению священных памятников клас­ сической древности: разумеется — не в поддельных французских слепках, но из самых чистейших оригинальных источников. Ибо где можно найти сию ясную светлость ума, сию благоразумную скромность воображения, сию мудрую любовь к порядку и стройности, сию круглоту и соразмер­ ность роскошных образов, сию прелесть мощного, богатого и ограненного со всех сторон языка, которая сияет в бессмертных творениях греков и римлян — светом, понятным для всех веков и народов. [...] Их вниматель­ ное созерцание восторгает чистую и ясную душу к высоким помыслам и научает воплощать их в достойных образах, согласно с непреложными законами изящества, которое возвещают сами столь выразительно и тор­ жественно. Сама даже романтическая поэзия, как мы уже видели, не прежде достигла высочайшей степени своего совершенства, как воспрянув из мраков всеобщего невежества и варварства к их созерцанию и упив­ шись до пресыщения лучезарным сиянием, ими проливаемым. И не по чему другому, несмотря на беспрестанное изменение духа времени и народов, везде и всегда изучение классической древности поставлялось во главу угла умственного и нравственного образования юношества, как перво­ начальная стихия питания развиваемой духовной жизни. Это очень есте­ ственно! Кто хочет изучать прелести, коими убирается пред очами нашими лик природы,— пусть любуется ею в час полудня, когда она расцвечена

167

лоте лунного колеблющегося мерцания! Переводя эту аллегорию на про­ заический язык, мы можем представлять себе поэзию классическую как ясный полдень; а поэзию романтическую как глубокую полночь. Там все светло, здесь тускло; там все осязаемо, здесь неуловимо; там все выпуклено в резких округлостях, здесь теряется в двуличневои перспективе; там жизнь играет, здесь грезит; там красота светит, здесь отливается: туда, следовательно, должны мы обратиться и там учиться искусству наслаж­ даться сокровищами вечного изящества без расточительности и скупости. И да будут нам побуждением и примером великие мужи, коими времена наши достойно хвалятся!

[...] Изучение древности сопряжено со многими и притом слишком тягостными трудами. Оно требует познания двух классических языков, которое добывается не без кровавого пота; требует тщательного проникно­ вения в дух и судьбы древнего мира, ускользающие от беглого внимания; требует любви к истине — чистой, бескорыстной, неутомимой. А это все — не безделица! [...]

Итак,— прежде нежели приниматься за письмо — должно учиться! Учиться... непременно учиться! [...] Само собою разумеется, что из круга учения, необходимого для приуготовления к служению музам, не должна и не может быть исключена и романтическая поэзия! Испытавши тща­ тельно все таинства маститой классической древности, любознательное внимание естественно должно будет перейти на новое поле. Последние судорожные вздохи мира древнего соприкосновенны с первыми младенчес­ кими воплями среднего мира. Новый мир, новое поприще, новое рвение!— И да не стыдится дух, полный сознания внутренней своей крепости, исхо­ дить на позорище поэтической деятельности — с оружием, изощренным на обломках минувшего!.. Как члены одного великого человеческого семей­ ства, мы должны жить общею жизнью человечества и шествовать наравне с ним. Неприлично, следовательно, было нам ныне — во дни величествен­ ной старости рода человеческого, умащенной вековыми опытами,— при­ творяться младенцами и самим по себе снова начинать протеченное уже поприще. Провидение наделило нас блаженным жребием — быть преем­ никами и наследниками сугубой юности рода человеческого. Пред нами распростираются два великие мира, изобилующие всеми богатствами про­ свещения, деятельности и творчества. И — кажется — сама природа изво­ дит нас на решение великой задачи — возвести полярную противополож­ ность, ими выражаемую, к средоточному единству, не чрез механическое их сгромождение, но через внутреннее динамическое сопроникновение и сросление, так, чтобы все мраки противоречий, чреватые пагубными за­ блуждениями, рассеялись — и воцарился ясный день тишины, мира и гар­ монии.

«Вестник Европы», 1830, № 2, стр. 132—138.

168

ЛЕКЦИИ ПО АРХЕОЛОГИИ 1

1 . 06 и з я щ н ы х и с к у с с т в а х и их д е л е н и и

«Искусство есть не что иное, как уменье осуществлять мысли, рождаю­ щиеся в уме, и представлять их в формах, ознаменованных печатью изяще­ ства». Следовательно, изящные искусства имеют два элемента: мысль художника и форму, в которую он ее облекает. Мысли художника столь разнообразны, что по ним никак нельзя делить искусства, а основанием разделения должны быть «формы», «посредством которых мысль бывает нам доступна». Художник берет формы или «из внешней природы», или «из самого себя». «Поэтому искусства делятся на два рода: первый род называется искусствами символическими, ибо форма есть символ, наруж­ ная оболочка, одевающая творческую мысль. Здесь можем мы поставить слово художество, которое по своему употреблению преимущественно относится к искусствам символическим. Мы называем второй род искус­ ствами человеческими», ибо в данном случае «человек почерпает и идею и форму из самого себя; им можно дать название поэзии в ограниченном смысле этого слова. Конечно, поэзия проявляется и в художественных про­ изведениях, но она становится несравненно выше и обширнее, когда чело­ век облекает ее в образ, заимствованный из самого себя».

«Рассматривая искусства символические, где художник заимствует для себя формы из нынешней природы», мы не должны принимать во внима­ ние «различие их между собою по различию вещества, служащего для их выражения, но должны смотреть на самое выражение, данное им их твор­ цом, на форму, под которой нам предстают они. Итак, сии искусства делятся по внешностям форм».

«Все, что действует на наши чувства, бывает где-нибудь и когда-ни­ будь — следовательно, в пространстве и времени. Явления под влиянием пространства представляются нам как образы без движения; под влия­ нием же времени — как беспрестанное преемство»; «и то и другое соеди­ няется в движении, которое есть преемство существования в простран­ стве. Если художник имеет в виду пространство и веществом для его про­ изведения служит масса, взятая им из царства природы, тогда искусства получают наименование образовательных. Когда же они являются во вре­ мени, бывают выражением преемственности и веществом для них служит звук, единственный в природе представитель гармонического преемства,

1 Мы печатаем несколько отрывков из «Лекций по археологии» и «Лекций по теории изящных искусств», которые имеют важнейшее значение для понимания эстетической концепции Надеждина. Сам профессор этих лекций не печатал, и они известны лишь по публикации Н. К. Козмина в упомянутой уже его книге «Н. И. Надеждин» (Пб., 1912). В кавычках приводится текст записей лекций На­ деждина его учениками. Без кавычек дается текст Н. К. Козмина, без которого смысл был бы неясен. (Прим. сост.)

169

тогда дают им имя тонических. Наконец, оба эти рода соединяются в од­ ном, где особенно имеется в виду движение,— это искусства сценичес­ кие». [...]

Не из внешней природы, а из самого человека «почерпаются» идеи и форма искусств «человеческих», которым «дается название поэзии». Человек состоит из духа и тела; последнее, будучи «предметом мира физи­ ческого», «может служить материалом только, для искусств символичес­ ких»; но человек «отличается от мира физического» мыслью, которая «является в слове, как в форме». [...]

Основания для деления поэзии должно искать в мысли. Можно «мыс­ лить или о себе, или о том, что вне нас»; «следовательно, и выражать» можно «или себя, или то, что вне нас». «Отсюда два рода поэзии: поэзия, выражающая внутренний мир наш,— лирическая», и поэзия, «живописую­ щая мир внешний,— эпическая».

И. О п р о и с х о ж д е н и и и з я щ н ы х и с к у с с т в

«Первая сила, освящающая сии начала изящной деятельности, есть чувство религиозное. Религия составляет все, весь мир, всю жизнь младенчествующего человечества, ибо первое чувство есть сознание отношения к силе всепроизводящей»; это чувство «кладет первую печать образования и благородства на творческое начало, принимая под сень свою изящные искусства». Религиозный характер заметен в первобытной архитектуре, пластике, музыке, мимике, поэзии. Когда «начинается определение сил жизни», период религиозный сменяется политическим. «Здесь внимание народа, прикованное к религии, отторгается от существа верховного и увле­ кается внешностью; здесь человек становится гражданином; из недр семей­ ства он вступает в свет и делается его членом, деятелем». Искусства счи­ таются «занятием общественным, служат к достижению народных целей». За этим «направлением» следует «третий период падения искусств до частных, домашних целей». «Общество отживает свою чреду», согласно общим законам «начинает ослабевать»; «высокие идеи патриотизма исче­ зают»; искусство, «последняя забава умирающего человечества», «скры­ вается в семействах и при дворе владетелей, тщетно старающихся удер­ жать его в падении». «Итак, жизнь изящных искусств, подобно жизни всего в мире существующего, проявляется в трех главных периодах. Нача­ ло пробуждения сей жизни находится в самом духе, а главное к сему сред­ ство есть религия».

Н. К. К о з м и н, Николай Иванович Надеждив. Жизнь и литературная деятельность. 4804—1856, Спб., 1912, стр. 265-266, 269, 270, 272-273.

170