4 том русская эстетика 19 в

для всех и потому как бы не обязательно. Умолчание могло быть вызвано внут­ ренним несогласием с шеллингианской эстетикой, начала которой, ему кажется, «можно опровергнуть философически» (письмо к Пушкину, 1826). В письме к Кире­ евскому он пишет, что прекрасное «не что иное, как высочайшая истина». Бели учесть, что истина в понимании Баратынского требует всесторонних и объективных «показаний» со стороны действительности, то расхождение с шеллингианством здесь налицо.

Проблема художественного творчества для Баратынского вовсе не сводилась к описательной правде, о которой он говорит в предисловии к «Наложнице». В пись­ мах к Киреевскому, написанных в то же время и посвященных вопросу, каким должен быть современный роман, Баратынский требует от писателя определенной

стоятельным, писатель должен проникнуться современной философией, которую Баратынский называет «эклектической», имея в виду и здесь более широкое истол­ кование, чем следование определенной философской системе. Во всяком случае, он говорит об эклектическом романе, где бы человек был объяснен со стороны и «фи­ зической» (социальной) и духовной; до сих пор эти два рода изображения были разъединены. За нечеткой терминологией скрывается вполне реалистическая трак­ товка романа, в котором жизнь должна быть истолкована в соответствии с ее собст­ венной правдой (за отсутствие «драматической истины» Баратынский критикует роман Руссо). О близости Баратынского к реализму в его теоретических предпосыл­ ках говорит и восторженная оценка им первых реалистических произведений в рус­ ской литературе — «Бориса Годунова» («составит эпоху в нашей словесности») н «Евгения Онегина».

** *

Мой дар убог, и голос мой негромок, Но я живу, и на земли мое Кому-нибудь любезно бытие:

Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя Окажется с душой его в сношеньи, И как нашел я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я.

(1828)

МУЗА

Не ослеплен я музою моею: Красавицей ее не назовут, И юноши, узрев ее, за нею

Влюбленною толпой не побегут. Приманивать изысканным убором,

№

Игрою глаз, блестящим разговором Ни склонности у ней, ни дара нет; Но поражен бывает мельком свет Ее лица необщим выраженьем, Ее речей спокойной простотой;

И он, скорей чем едким осужденьем, Ее почтит небрежной похвалой.

(1829)

** *

Всё мысль да мысль! Художник бедный слова! О жрец ее! тебе забвенья нет; Всё тут, да тут и человек, и свет,

И смерть, и жизнь, и правда без покрова. Резец, орган, кисть! счастлив, кто влеком К ним чувственным, за грань их не ступая! Есть хмель ему на празднике мирском!

Но пред тобой, как пред нагим мечом, Мысль, острый луч! бледнеет жизнь земная.

(1840)

Благословен святое возвестивший! Но в глубине разврата не погиб Какой-нибудь неправедный изгиб

Сердец людских пред нами обнаживший. Две области — сияния и тьмы — Исследовать равно стремимся мы.

Плод яблони со древа упадает: Закон небес постигнул человек!

Так в дикий смысл порока посвящает Нас иногда один его намек.

(1839)

Е. А. Б а р а т ы н с к и й , Полное собрание стихотворе­ ний, Л., «Советский писатель», 1957, стр. 137, 142, 187, 193.

[РАЗБОР «ТАВРИДЫ» А. МУРАВЬЕВА] (1827)

[...] И юноша пеной его поседел: дурно, потому что изысканно. Надобно было сказать: И юношу пеной своею покрыл. Лирическая поэзия любит простоту выражений.

133

[...] Истинные поэты потому именно редки, что им должно обладать в то же время свойствами, совершенно противоречащими друг другу: пла­ менем воображения творческого и холодом ума поверяющего. Что касается слога, надобно помнить, что мы для того пишем, чтобы передавать друг другу свои мысли; если мы выражаемся неточно, нас понимают ошибочно или вовсе не понимают: для чего ж писать?

Б. А. Б а р а т ы н с к и й , Стихотворения, поэмы, проза, письма, М., Гослитиздат, 1951, стр. 424, 425.

[ПРЕДИСЛОВИЕ К ИЗДАНИЮ ПОЭМЫ «НАЛОЖНИЦА»] (1831)

[...] Нравственное сочинение не состоит ли в выводе какой-нибудь фило­ софической мысли, вообще полезной человечеству? Но чтобы в самом деле быть полезною, мысль должна быть истинною, следственно извлеченное из общего, а не из частного. Как же, изображая только добродетель, играю­ щую довольно второстепенную роль в свете, и минуя торжествующие порок, я достигну этого вывода? Я скажу мысль блестящую, но необхо­ димо ложную, следственно вредную.

[...] Рассматривая литературные произведения по правилам наших: журналистов, всякую книгу найдем мы безнравственною. Что, например, хуже Квинта Курция? Он изображает привлекательно неистового често­ любца, жадного битв и побед, стоющих так дорого роду человеческому; кровь его не ужасает; чем больше ее прольет, тем он будет счастливее; чек далее прострет он опустошение, тем он будет славнее; и эту книгу будут читать юные властители! — Что хуже Гомера? В первом стихе Илиады он уже показывает безнравственную цель свою, намерение воспевать порок:

Гнев, о богиня, воспой Ахиллеса, Пелеева сына!

[...] Читатель видит, что подобным образом можно неопровержимо доказать вредное влияние всякого сочинения и, из следствия в следствие, заключить с логическою основательностью, что в благоустроенном госу­ дарстве должно запретить литературу.

В таком случае должно запретить и человека. Но природа одарила его разумом не для невежества, одарила словом не для молчания. Какой не­ званый критик решится воспретить ему дозволенное провидением и тем явно противоречить его цели? Запретить человеку пользоваться своим разумом значит унизить его до животных, его лишенных.

[...] Чем согласиться критику на уничтожение литературы, следственно на уничтожение человека, не благоразумнее ли взглянуть на нее с другой точки зрения: не требовать от нее положительных нравственных поучений, видеть в ней науку, подобную другим наукам, искать в ней сведений^ а ничего иного?

134

Знаю, что можно искать в ней и прекрасного, но прекрасное не для всех: оно непонятно даже людям умным, но не одаренным особенною чувстви­ тельностью: не всякий может читать с чувством, каждый с любопытством. Читайте же роман, трагедию, поэму, как вы читаете путешествие. Странствователь описывает вам и веселый юг, и суровый север, и горы, покрытые вечными льдами, и смеющиеся долины, и реки прозрачные, и болота, по­ росшие тиною, и целебные, и ядовитые растения. Романисты, поэты изо­ бражают добродетели и пороки, ими замеченные, злые и добрые побужде­ ния, управляющие человеческими действиями. Ищите в них того же, чего в путешественниках, в географах: известий о любопытных вам предметах; требуйте от них того же, чего от ученых: истины показаний.

Читайте землеописателей, и, не выходя из вашего дома, вы будете иметь понятие об отдаленных, разнообразных краях, которых вам, может быть, не случится увидеть собственными глазами. Читайте романистов, поэтов, и вы узнаете страсти, вами или не вполне, или совсем не испытан­ ные; нравы, выражение которых, может быть, вы бы сами не заметили; узнаете положения, в которых вы не находились; обогатитесь мыслями, впечатлениями, которых вы без того не имели; приобщите к опытам вашим опыты всех прочтенных вами писателей и бытием их пополните ваше.

Ежели показания их верны, впечатление, вами полученное, будет не­ пременно нравственно, ибо зрелище действительной жизни, развитие пре­ красных и безобразных страстей, дозволенное в ней провидением, конечно, не развратительно, и мир действительный никого еще не заставил восклик­ нуть: как прекрасен порок! как отвратительна добродетель!

Из этого следует, что нравственная критика литературного произведе­ ния ограничивается простым исследованием: справедливы или несправед­ ливы его показания?

Τ а м ж е, стр. 427, 429—431.

ИЗ ПИСЕМ А. С. ПУШКИНУ

Не думай, чтобы я до такой степени был маркизом, чтоб не чувствовать красот романтической трагедии! Я люблю героев Шекспировых, почти всегда естественных, всегда занимательных, в настоящей одежде их вре­ мени и с сильно означенными лицами. Я предпочитаю их героям Расина, но отдаю справедливость великому таланту французского трагика. Скажу более: я почти уверен, что французы не могут иметь истинной романти­ ческой трагедии. Не правила Аристотеля налагают на них оковы — легко от них освободиться,— но они лишены важнейшего способа к успеху: изящного языка простонародного. Я уважаю французских классиков, они знали свой язык, занимались теми родами поэзии, которые ему свойст­ венны, и произвели много прекрасного. Мне жалки их новейшие роман­ тики: мне кажется, что они садятся в чужие сани.

135

Жажду иметь понятие о твоем Годунове. Чудесный наш язык ко всему способен; я это чувствую, хотя не могу привести в исполнение. Он создал для Пушкина, а Пушкин для него. [...] Возведи русскую поэзию на ту сте­ пень между поэзи#ми всех народов, на которую Петр Великий возвел Рос­ сию между державами. Соверши один, что он совершил один; а наше дело — признательность и удивление.

[1825]

Я очень люблю обширный план твоего «Онегина»; но большее число его не понимает. Ищут романической завязки, ищут обыкновенного и, разу­ меется, не находят. Высокая поэтическая простота твоего создания кажет­ ся им бедностию вымысла, они не замечают, что старая и новая Россия, жизнь во всех ее изменениях, проходит перед их глазами. [...]

[1828} Там же, стр. 484—485, 489.

ИЗ ПИСЬМА Н. В. ПУТЯТЕ (1828)

Гордость ума и права сердца в борьбе беспрестанной. Иную пьесу любишь по воспоминанию чувства, с которым она писана. Переправкой гордишься, потому что победил умом сердечное чувство.

Там же, стр. 491.

ИЗ ПИСЬМА П. А. ВЯЗЕМСКОМУ (1830)

Мне кажется, что не должно пугаться неупотребительных выражении и стараться только, чтобы коренной их смысл совершенно соответствовая мысли, которую хочешь выразить. Со временем они будут приняты и вой· дут в ежедневный язык. Вспомним, что те из них [светских людей], кото­ рые говорят по-русски, говорят языком Жуковского, Пушкина и вашим, языком поэтов, из чего следует, что не публика нас учит, а нам учить публику.

«Старина и новизна», кн. 5, Спб, 1902, стр. 50.

ИЗ ПИСЬМА П. А. ПЛЕТНЕВУ (1831)

Дарование есть поручение. Должно исполнить его, несмотря ни на какие препятствия, а главное из них — унылость.

Б. А. Баратынский, Стихотворения, поэмы, проза, письма, М., 1951, стр. 496*

136

ИЗ ПИСЕМ И. В. КИРЕЕВСКОМУ

Кстати о романе: я много думал о нем это время, и вот что я о нем думаю. Все прежние романисты неудовлетворительны для нашего вре­ мени по той причине, что все они придерживались какой-нибудь системы. Одни — спиритуалисты, другие — материалисты. Одни выражают только физические явления человеческой природы, другие видят только ее духов­ ность. Нужно соединить оба рода в одном. Написать роман эклектический, где бы человек выражался и тем и другим образом. Хотя все сказано, но все сказано порознь. Сблизив явления, мы представим их в новом порядке, в новом свете.

(1831)

Т ам же, стр. 497.

Мне надо тебе растолковать мысли мои о романе: я тебе изложил их слишком категорически. Как идеал конечного возьми «L'âne mort» и «La confession» *, как идеал спиритуальности все сентиментальные романы: ты увидишь всю односторонность того и другого рода изображений и их взаим­ ную неудовлетворительность. Фильдинг, Вальтер Скотт ближе к моему идеалу, особенно первый, но они угадали каким-то инстинктом современ­ ные требования и потому, попадая на настоящую дорогу, беспрестанно с нее сбиваются. Писатель, привыкший мыслить эклектически, пойдет, я думаю, далее, то есть будет еще отчетливее. Не думай, чтобы я требовал систематического романа, нет, я говорю только, что старые не могут слу­ жить образцами. Всякий писатель мыслит, следственно, всякий писатель, даже без собственного сознания,— философ. Пусть же в его творениях от­ разится собственная его философия, а не чужая. Мы родились в век эклек­ тический: ежели мы будем верны нашему чувству, эклектическая филосо­ фия должна отразиться в наших творениях; но старые образцы могут нас сбить с толку, и я указываю на современную философию для современных произведений как на магнитную стрелку, могущую служить путеводи­ телем в наших литературных поисках.

(1831)

«Татевский сборник С. А. Рачинского», Спб., 1899, стр. 14—15.

Что ты мне говоришь о Hugo и Barbier, заставляет меня, ежели можно, еще нетерпеливее желать моего возвращения в Москву. Для создания новой поэзии именно недоставало новых сердечных убеждений, просве­ щенного фанатизма: это, как я вижу, явилось в Barbier. Но вряд ли он най­ дет в нас отзыв. Поэзия веры не для нас. Мы так далеки от сферы новой деятельности, что весьма неполно ее разумеем и еще менее чувствуем. На европейских энтузиастов мы смотрим почти так, как трезвые на

ЧМертвый осел» (роман Ж. Жанена); «Исповедь» (Руссо). (Прим. сост.)

137

пьяных, и, ежели порывы их иногда понятны нашему уму, они почти не увлекают сердца. Что для них действительность, то для нас отвлеченность. Поэзия индивидуальная одна для нас естественна. Эгоизм — наше закон­ ное божество, ибо 'мы свергнули старые кумиры и еще не уверовали в но­ вые. Человеку, не находящему ничего вне себя для обожания, должно углубиться в себя. Вот покамест наше назначение.

(1832)

Там же, стр. 47—43.

А. И. ГАЛИЧ 1783-1848

Философ и эстетик Александр Иванович Галич окончил петербургский Педаго­ гический институт и завершил свое образование в Германии (1809—1813). Галич преподавал русский и латинский язык в Царскосельском (Александровском) лицее в то время, когда там учились Пушкин, Кюхельбекер и другие деятели декабрист­ ского периода. Затем Галич преподавал философию в Педагогическом институте и образованном на его базе Петербургском университете, откуда при реакционном преобразовании университета в 1822 году был изгнан как вольнодумец.

Галич был автором «Опыта науки изящного» (Спб., 1825) и «Истории философ­ ских систем, по иностранным руководствам составленной» (кн. 1—2, Спб., 1818— 1819), в которой изложение доводилось до 10-х годов XIX века и где Галич впер­ вые в русской литературе упоминал имя и работы Гегеля. В 1834 году Галич опуб­ ликовал «Картину человека», имевшую значение для развития психологии и гно­ сеологии.

Один из первых представителей идеалистической эстетики на русской почве, Галич едва ли не первый издал цельную, систематическую работу по эстетике, в которой весьма отчетливо видны достоинства и пороки шеллингианско-романти- ческой концепции эстетики. Связь эстетики с философией, идея развиваемости, исто­

нию с наукой, идея и истина как сущностная основа искусства при всей его спе­ цифике и отличиях от науки, метод идеализации как метод обобщения в искусстве — таковы некоторые идеи «Опыта» Галича, явившиеся существенным достижением тогдашней эстетики и способствовавшие ее развитию. В то же время его концеп­ ция проникнута идеалистическими, религиозно-мистическими идеями. Галич обос­ новывал концепцию искусства для искусства с помощью идеи «бескорыстия» эстети­ ческого чувства, доказывал, что гений художника лишь «частица того великого

1 «Опыт науки изящного», Спб., 1825, стр. 51.

138

божественного духа, который все производит, все проникает и во всем действует», что сами идеи и истины, «запечатлеваемые» в «прекрасных произведениях искус­ ства»,— божественны. Поэтому прекрасное для Галича — чисто объективно, сущест­ вует само по себе, без участия человека, как некое платоническое или средневе- ково-реалистическое первоначало всего действительно прекрасного, появляющегося в искусстве. Из всех направлений эстетики Галич предпочитал то, которое идет от Платона к эстетике романтизма, искусство которого он считал искусством буду­ щего, ибо именно «романтическая пластика» «умеет давать явственные, определен­ ные очертания» «предметам лучшего, неземного мира». Именно этот романтический идеализм был сразу же по выходе книги Галича подвергнут критике с позиций классицистической теории подражания — О. Сомовым.

ОПЫТ НАУКИ ИЗЯЩНОГО

§ 6. [...] Всяк считает себя вправе судить и рядить по-своему, не забо­ тясь о том, что в деле столь важном и столь общем, какова наука, отдель­ ные мнения никуда не годны и что именно здесь едва ли он в состоянии выдержать особенное свое суждение. Ибо от сего последнего требуется:

a)чтобы оно обнимало изящное в целости его существа и явлений, чтобы

b)состояло в необходимой органической связи со всеми другими учения­ ми и чтобы, наконец, с) на основании его не написана была журнальная статья, а воздвигнуто было прочное здание науки. Это одно и значило бы — во всех частях и притом на самом деле опровергнуть главную мысль,

коей, как вечному единству в беспредельном разнообразии предметов, я старался неуклонно следовать, то есть мысль об изящном как о чув­ ственно совершенном проявлении значительной истины свободною дея­ тельностью нравственных сил гения.

§ 7. Наука изящного поздно вошла в состав человеческих позиций. Весьма естественно, но не столько потому, что здесь надлежало много част­ ных опытов, наблюдений, рассеянных замечаний подвести под одну точку; не столько потому, что внутреннее ощущение, к которому будто и отно­ сятся ее предметы, по своей природе темнее и таинственнее прочих явле­ ний душевной жизни, каковы, например, мысли и желания; сколько пото­ му, что обрабатываемая ею идея сама по себе многосложна и предполагает более вещей и условий, нежели какая-либо другая. Таким образом хотя искусство и красота искони знакомы человеку, однако ж теория оных мог­ ла составиться только по усовершенствовании прочих соприкосновенных с нею теорий — истинного и доброго, то есть по усовершенствовании общей науки, с которою она необходимо разделяет и начала и методу.

§ 8. История представляет три периода, кои теория изящного совер­ шила, а именно:

а) Период простых чувственных наблюдений, в котором красота озна­ чала приятную натуральность явления. Так полагали: из древних: Ари­ стотель и Гораций; из новых: Бате, Поп, Гом, Бёрк.

139