4 том русская эстетика 19 в

Чтобы не остаться голословным, я приведу вам, сударыня, один из самых разительных примеров ложности некоторых ходячих исторических воззрений. Вы знаете, что искусство сделалось одной из величайших идей человеческого ума благодаря грекам. Посмотрим же, в чем состоит это великолепное создание их гения. Все, что есть материального в человеке, было идеализировано, возвеличено, обожествлено; естественный и закон­ ный порядок был извращен; то, что по своему происхождению должно было занимать низшую сферу духовного бытия, было возведено на уровень выс­ ших помыслов человека; действие чувств на ум было усилено до бесконеч­ ности, и великая разграничительная черта, отделяющая в разуме божест­ венное от человеческого, была нарушена. Отсюда хаотическое смешение всех нравственных элементов. Ум устремился на предметы, наименее достойные его внимания, с такой же страстью, как и на те, познать которые для него всего важнее. Все области мышления сделались равно привлека­ тельными. Вместо первобытной поэзии разума и правды чувственная и лживая поэзия проникла в воображение, и эта мощная способность, создан­ ная для того, чтобы мы могли представлять себе лишенное образа и созер­ цать незримое, стала с тех пор служить лишь для того, чтобы делать осязаемое еще более осязательным и земное еще более земным; в резуль­ тате наше физическое существо выросло настолько же, насколько наше нравственное существо умалилось. И хотя мудрецы, как Пифагор и Пла­ тон, боролись с этой пагубной наклонностью духа своего времени, будучи сами более или менее заражены им, но их усилия не привели ни к чему, и лишь после того, как человеческий дух был обновлен христианством, их доктрины дриобрели действительное влияние. Итак, вот что сделало искусство греков: оно было апофеозом материи,— этого нельзя отрицать. Что же, так ли был понят этот факт? Далеко нет. На дошедшие до нас памятники этого искусства смотрят,— не понимая их значения; услаж­ дают себя зрелищем этих дивных вдохновений гения, которого, к счастью, более нет на земле,— даже не подозревая нечистых чувств, рождающихся при этом в сердце, и лживых помыслов, возникающих в уме; это какое-то поклонение, опьянение, очарование, в котором нравственное чувство гиб­ нет без остатка. Между тем достаточно было бы хладнокровно отдать себе отчет в том чувстве, которым бываешь полон, когда предаешься этому не­ лепому восхищению, чтобы понять, что это чувство вызывается самой низменной стороной нашей природы, что мы постигаем эти мраморные и бронзовые тела, так сказать, нашим телом. Заметьте притом, что вся кра­ сота, все совершенство этих фигур происходят исключительно от полней­ шей тупости, которую они выражают: стоило бы только проблеску разума проявиться в их чертах, и пленяющий нас идеал мгновенно исчез бы. Следовательно, мы созерцаем даже не образ разумного существа, но какоето человекоподобное животное, существо вымышленное, своего рода чудо­ вище, порожденное самым необузданным разгулом ума,— чудовище, изображение которого не должно было бы доставлять нам удовольствие, но, скорее, должно было бы нас отталкивать. Итак, вот каким образом

121

самые важные факты исторической философии искажены или затемнены предрассудком,— теми школьными привычками, той рутиной мысли и той прелестью обманчивых иллюзий, которыми и обусловливаются обыденные исторические воззрения.

Вы спросите меня, может быть, всегда ли я сам был чужд этим оболь­ щениям искусства? Нет, сударыня, напротив. Прежде даже, чем я их по­ знал, какой-то неведомый инстинкт заставлял меня предчувствовать их как сладостные очарования, которые должны наполнить мою жизнь. Когда же одно из великих событий нашего века привело меня в столицу, где за­ воевание собрало в короткое время так много чудес,— со мной было то же, что с другими, и я даже с большим благоговением бросал мой фимиам на алтари кумиров. Потом, когда я во второй раз увидал их при свете их род­ ного солнца, я снова наслаждался ими с упоением. Но надо сказать прав­ ду,— на дне этого наслаждения всегда оставалось что-то горькое, подобное угрызению совести; поэтому, когда понятие об истине озарило меня, я не противился ни одному из выводов, которые из него вытекали, но принял их все тотчас же без уверток. [...]

П. Я. Ч а а д а е в , Сочинения и письма. Под ред. М. Гершензона, т. II, М., 1913, стр. 154—158. Подлинник на французском языке.

Нам остается еще только Гомер. В настоящее время вопрос о том влиянии, которое Гомер оказал на человеческий ум, не оставляет больше сомнений. Мы отлично знаем, что такое гомеровская поэзия; мы знаем, ка­ ким образом она содействовала определению греческого характера, в свою очередь определившего характер всего древнего мира; мы знаем, что эта поэзия явилась на смену другой, более возвышенной и более чистой, от которой до нас дошли только обрывки. Мы знаем также, что она ввела новый порядок идей на место прежнего, выросшего не на греческой почве,

ичто эти первоначальные идеи, отвергнутые новым мышлением и нашед­ шие себе убежище частью в мистериях Самофракии, частью под сенью

других святилищ забытых истин, продолжали существовать с тех пор лишь для небольшого числа избранных или посвященных 1; но чего, мне кажет­ ся, мы не знаем, это той общей связи, которая существует между Гомером

инашим временем, того, что до сих пор уцелело от него в мировом созна­ нии. Между тем в этом, собственно, и заключается весь интерес настоящей философии истории, так как главная цель ее исследований состоит, как вы видели, в отыскании постоянных результатов и вечных последствий исто­ рических явлений.

1Влияние гомеровской поэзии естественно сливается с влиянием греческого искусства, так как она представляет собою прообраз последнего; другими словами, поэзия создала искусство, которое продолжало влиять в том же направлении. Во­ прос о том, существовал ли когда-нибудь Гомер как личность, для нас совершенно безразличен; историческая критика никогда не будет в состоянии изгладить память

Гомера, философа же должна занимать только идея, связанная с этой памятью, а не самая личность поэта.

122

ком долго расточали этому гнусному величию, этой ужасной добродетели, этой нечистой красоте,— до тех пор старые дурные впечатления не пере­ станут составлять самый жизненный и деятельный элемент нашего разума. Что касается меня, то, по моему мнению, для того чтобы нам вполне пере­ родиться в духе откровения, мы должны еще пройти через какое-нибудь великое испытание, через всесильное искупление, которое весь христиан­ ский мир испытал бы во всей его полноте, которое на всей земной поверх­ ности ощущалось бы как грандиозная физическая катастрофа; иначе я не представляю себе, каким образом мы могли бы очиститься от грязи, еще оскверняющей нашу память К Итак, вот как философия истории должна понимать гомеризм. Судите теперь, какими глазами должна она смотреть на личность Гомера. Подумайте, не обязана ли она ввиду этого по совести наложить на его чело клеймо неизгладимого позора! [...]

Там же, стр. 167—170.

П и с ь м о ч е т в е р т о е

Вы находите, по вашим словам, какую-то особенную связь между духом египетской архитектуры и духом архитектуры немецкой, которую обыкно­ венно называют готической, и вы спрашиваете меня, откуда эта связь, то есть что может быть общего между пирамидою фараона и стрельчатым сводом, между каирским обелиском и шпилем западноевропейского храма? Действительно, как ни удалены друг от друга эти два фазиса искусства промежутком более чем в тридцать веков, между ними есть разительное сходство, и я не удивляюсь, что вам пришло на мысль это любопытное сближение, так как оно до известной степени неизбежно вытекает из той точки зрения, с которой мы с вами условились рассматривать историю человечества. И прежде всего в отношении пластической природы этих двух стилей, их внешней формы, обратите внимание на эту геометриче­ скую фигуру,— треугольник,— которая вмещает в себе и так хорошо очер­ чивает и тот и другой. Заметьте, далее, общий опять-таки обоим характер бесполезности или, вернее, простой монументальности. Именно в нем, помоему,— их глубочайшая идея, то, что в основе составляет их общий дух. Но вот что особенно любопытно. Сопоставьте вертикальную линию, харак­ теризующую эти два стиля, с горизонтальной, лежащей в основе эллин­ ского зодчества,— и вы тем самым вполне определили все разнообразные архитектурные стили всех времен и всех стран. И эта огромная антитеза сразу укажет вам глубочайшую черту всякой эпохи и всякой страны, где

1 Для нашего времени положительным счастьем является вновь открытая с не­ давних пор историческому мышлению область, не зараженная гомеризмом. Влия­ ние идей Индии уже сказывается на ходе развития философии чрезвычайно благо­ творным образом. Дай бог, чтобы мы возможно скорее пришли этим кружным пу­ тем к той цели, к которой более короткий путь до сих пор не мог нас привести.

124

только она обнаруживается. В греческом стиле, как и во всех более или менее приближающихся к нему, вы откроете чувство оседлости, домовито­ сти, привязанность к земле и ее утехам, в египетском и готическом — монументальность, мысль, порыв к небу и его блаженству; греческий стиль со всеми производными от него оказывается выражением материальных потребностей человека, вторые два—выражением его нравственных нужд; другими словами, пирамидальная архитектура является чем-то священным, небесным, горизонтальная же — человеческим и земным. Скажите, не воплощается ли здесь вся история человеческой мысли, сначала устремлен­ ной к небу в своем природном целомудрии, потом, в период своего растле­ ния, пресмыкавшейся в прахе и, наконец, снова кинутой к небу всесиль­ ной десницей Спасителя мира!

Надо заметить, что архитектура, еще ныне зримая на берегах Нила,— без сомнения старейшая в мире. Есть, правда, древность еще более отда­ ленная, но не для искусства. Так, циклопические постройки, и в том числе индийские, наиболее обширные в этом роде, представляют собою лишь первые проблески идеи искусства, а не произведения искусства в собствен­ ном смысле слова. Поэтому с полным правом можно утверждать, что еги­ петские памятники содержат в себе первообразы архитектонической кра­ соты и первые элементы искусства вообще. Таким образом, египетское искусство и готическое искусство действительно стоят на обоих концах пути, пройденного человечеством, и в этом тождестве его начальной идеи с тою, которая определяет его конечные судьбы, нельзя не видеть дивный круг, объемлющий все протекшие, а может быть, и все грядущие времена.

Но среди разнообразных форм, в которые попеременно облекалось искусство, есть одна, заслуживающая, с нашей точки зрения, особенного внимания, именно готическая башня, высокое создание строгого и вдумчи­ вого северного христианства, как бы целиком воплотившее в себе основную мысль христианства. Достаточно будет немногих слов, чтобы уяснить вам ее значение в области искусства. Вы знаете, как прозрачная атмосфера полуденных стран, их чистое небо и даже их бесцветная растительность способствуют рельефности очертаний греческих и римских памятников. Прибавьте сюда этот рой прелестных воспоминаний, которые витают и группируются вокруг них и окружают их таким ореолом и столькими иллюзиями,— и вы получите все элементы, составляющие их поэзию. Но готическая башня, не имеющая другой истории, кроме темного преда­ ния, которое старая бабушка рассказывает внучкам у камелька, столь оди­ нокая и печальная, ничего не заимствующая от окружающего,— откуда ее поэзия? Вокруг нее — только лачуги да облака, ничего больше. Все ее очарование, значит, в ней самой. Это, мнится,— сильная и прекрасная мысль, одиноко рвущаяся к небесам, не обыденная земная идея, а чудес­ ное откровение, без причины и задатков на земле, увлекающее вас из это­ го мира и переносящее в лучший мир.

Наконец, вот черта, которая окончательно выразит нашу мысль. Колос­ сы Нила, так же как и западные храмы, кажутся нам сначала простыми

125

украшениями. Невольно спрашиваешь себя: к чему они? Но, присмотрев­ шись ближе, вы заметите, что совершенно так же обстоит дело и с красо­ тами природы. В самом деле: вид звездного небосвода, бурного океана, цепи гор, покрытых вечными льдами, африканская пальма, качающаяся в пустыне, английский дуб, отражающийся в озере,— все наиболее вели­ чественные картины природы, как и изящнейшие ее произведения, точно так же сначала не будят в уме никакой мысли о пользе, вызывают в пер­ вую минуту лишь совершенно бескорыстные мысли; между тем в них есть полезность, но на первый взгляд она не видна и только позднее откры­ вается размышлению. Так и обелиск, не дающий даже достаточно тени, что­ бы на минуту укрыть вас от зноя почти тропического солнца, не служит ни к чему, но заставляет вас поднять взор к небу; так великий храм хри­ стианского мира, когда в час сумерек вы блуждаете под его огромными сводами и глубокие тени уже наполнили весь корабль, а стекла купола еще горят последними лучами заходящего солнца, более удивляет вас, чем ча­ рует своими нечеловеческими размерами; но эти размеры показывают вам, что человеческому созданию было дано однажды для прославления бога возвыситься до величия самой природы \ Наконец, когда тихим летним вечером, идя вдоль долины Рейна, вы приближаетесь к одному из этих ста­ ринных средневековых городов, смиренно простершихся у подножья сво­ его колоссального собора, и диск луны в тумане реет над верхушкой ги­ ганта,— зачем этот гигант перед вами? Но, может быть, он навеет на вас какое-нибудь благочестивое и глубокое мечтание; может быть, вы с новым жаром падете ниц перед богом этой могучей поэзии; может быть, наконец, светозарный луч, исходящий от вершины памятника, пронижет окружаю­ щий вас мрак и, осветив внезапно путь, вами пройденный, изгладит тем­ ный след былых ошибок и заблуждений! Вот почему стоит перед вами этот гигант.

А после этого идите в Пестум и отдайте себе отчет во впечатлении, которое он производит на вас. Вот что с вами случится: вся изнеженность, все соблазны языческого мира, приняв самые обольстительные свои фор­ мы, внезапно встанут толпой вокруг вас и опутают вас своей фантасти­ ческой сетью; все воспоминания о ваших безумнейших утехах, о самых пламенных ваших порывах проснутся в ваших чувствах, и тогда, забыв ваши искреннейшие верования и задушевнейшие убеждения, вы помимо собственной воли будете всеми фибрами вашего земного существа обожать те нечистые силы, которым так долго в опьянении своего тела и души по­ клонялся человек. Ибо и прекраснейший из греческих храмов не говорит нам о небе; приятное чувство, которое внушают нам его прекрасные про­ порции, имеет целью лишь заставить нас полнее вкушать земные наслаж­ дения; храмы древних представляли собою, в сущности, не что иное, как

1 Мы с умыслом причислили собор св. Петра в Риме к готическим храмам, ибо, на наш взгляд, они хотя и составлены из разных элементов, но порождены одним и тем же началом и носят на себе его печать.

126

прекрасные жилища, которые они строили для своих героев, ставших богами, тогда как наши церкви являются настоящими религиозными па­ мятниками. И потому лично я испытал, дризнаюсь, в тысячу раз больше счастия у подножья Страсбургского собора, нежели пред Пантеоном или даже внутри Колизея, этого внушительного свидетеля двух величайших слав человечества: владычества Рима и рождения христианства. Госпожа Сталь сказала как-то, говоря о музыке, что она одна отличается прекрас­ ной бесполезностью и что именно поэтому она так глубоко волнует нас 1. Вот наша мысль, выраженная на языке гения; мы только проследили в другой области тот же принцип. В общем несомненно, что красота и доб­ ро исходят из одного источника и подчиняются одному и тому же закону, что они являются таковыми лишь в еилу своей бескорыстности, что, нако­ нец, история искусства — не что иное, как символическая история челове­ чества.

Τ а м ж е, стр. 172—176.

О. м. СОМОВ 1793-1833

Орест Михайлович Сомов, близкий декабризму литератор, учился в Харьков­ ском университете. Начал печататься в 1816 году. В 1824—1826 годах он служил в Главном правлении Российско-американской компании, где правителем канцеля­ рии был К. Ф. Рылеев, с которым, как и с декабристом А. Бестужевым (Марлинским), Сомов находился в дружеских отношениях. После 14 декабря был аресто­ ван по подозрению в принадлежности к декабристским тайным обществам и уча­ стии в мятеже, но отпущен за недостаточностью улик.

Литературная деятельность Сомова была чрезвычайно интенсивной: он участ­ вовал едва ли не в большинстве тогдашних литературных журналов, выступая как поэт, переводчик (он знал несколько европейских языков) и критик.

Работа Сомова «О романтической поэзии» вышла в свет в 1823 году. Приводи­ мые из нее отрывки характеризуют Сомова как критика окостеневшего придвор­ ного классицизма. Он полемизировал с французской традицией в русской литера­ туре и эстетике, хотя и здесь использовал для обоснования идеи народности лите­ ратуры классицистическую идею «подражания»: «природа и человек, прошедшее и настоящее говорят поэту: выбирай и твори» 2, «поэзия требует свободы, требует

1 Далее конец этого письма в «Телескопе» (1832, № 11, стр. 354) был напеча­ тан так: «И в сей-то мысли, как и во всем, мною выше сказанном, бесполезность есть безличность; а ею все доброе и все изящное связываются и соединяются в нравственном мире». (Прим. М. Гершензона.— См. Μ. Г е р ш е н зон, П. Я. Чаа­ даев. Жизнь и мышление, Спб., 1908, стр. 278).

2 «Труды Вольного общества любителей российской словесности», 1823» ч. XXIV, стр. 135.

127

порывов смелых, управляемых только вкусом верным и строгим» 1. Но не менее категорически Сомов возражал против подчинения новым романтическим канонам, новым «узам». Сомов требовал народной, самобытной поэзии, литературы, искус­ ства, которые бы подчинялись всеобщим законам художественного творчества и были бы свободны от стеснений заранее выработанными канонами. Таким обра­ зом, Сомов выступал как единомышленник Рылеева и Кюхельбекера.

Нельзя не отметить терминологической неясности в понятиях «идеи» и «фор­ мы» у Сомова. Но общая направленность его полемики состоит в защите классици­ стической теории связи искусства с действительностью и борьбе с романтической концепцией первичности, независимости идеи художника от действительности. В этой связи Сомов развивал и классицистические идеи перевода «природных» ма­

красного творения». Сомов писал, что «человек... не может иначе представить себе сей первообразной, верховной мысли (idée absolute), как по составленным им себе понятиям об аналогии ее с ощутительными предметами и формами, а потому и про­ изведение его, как отблеск сего представления, подчиняется всегда законам и фор­ мам природы, в известной степени усовершенствованным. Следовательно, и теория изящных искусств не столько должна основываться на умствованиях отвлечен­

О РОМАНТИЧЕСКОЙ ПОЭЗИИ

Мы пленены, очарованы стихотворением, которое при строгом разборе представляет нам явное нарушение многих правил, требуемых привержен­ цами поэзии классической. Что же составляет эту безусловную прелесть поэзии? — Вопрос затруднительный; но почему ж не попытаться отвечать на него? Мне кажется, что сия прелесть состоит в новости, неожиданности мыслей, картин, положений драматических и выражений, которыми поэт тем сильнее поражает наше воображение, чем менее мы были к ним при­ готовлены. В поэзии классической, принимая ее в том смысле, как фран­ цузы ее разумеют, мы почти наперед угадываем, какие пособия употребит стихотворец, чтобы нас растрогать или убедить. Посему впечатления, ею производимые, скользят на нашем воображении, не оставляя по себе сле­ дов глубоких, ибо они подчинены холодной критике ума, с которой мы следуем за писателем.

стр. 472) не был установлен. Многие данные свидетельствуют о том, что она была написана О. Сомовым.

8 «Сын отечества», 1826, ч. 107, стр. 172—173.

128

[...] Странно, что французы, одаренные пламенным воображением и страстные к свободе, подчинились в искусствах раболепным условиям и считают отступление от них за дерзкое нарушение идеальной красоты и совершенства. Причина тому, может быть, что у сего народа правила пред­

[...] Теперь, кажется, французы сами почувствовали тесноту пределов своей поэзии и происходящую от того бледность и однообразность их стихо­ творных произведений. Они начали переводить Шекспира и других англий­ ских романтических поэтов.

Там же, стр. 58.

[...] Словесность народа есть говорящая картина его нравов, обычаев и образа жизни. В каждом писателе, особливо в стихотворце, как бы невольно пробиваются черты народные.

«Труды Вольного общества любителей российской словесности», Спб., 1823, ч. XXIV, стр. 125.

[...] Поэзия требует свободы, требует порывов смелых, управляемых только вкусом верным и строгим; а подражатель есть раб своего образца. Скажу откровеннее: он есть дурной слепок с его прекрасного образца, которого формы, естественные и благородные, упорно противились уси­ лиям руки неискусной.

[...] Может ли поэзия сделаться народною, когда в ней мы отдаляемся от нравов, понятий и образа мыслей наших единоземцев? Лучшие строфы поэмы Тассовой поются в Италии гондолыциками; испанцы и португальцы всякого звания вытверживают многие стихи Кальдерона и Камоэнса; про­ стой народ в Англии любит Шекспира и восхищается им; стихотворения Гёте и Бюргера отзываются во всех концах Германии. Но трагедии Корнеля и Расина почти неизвестны в народе французском: только жители сто­ лицы или люди, получившие образование, восхищаются ими. Причина ясна: он не в духе народа; имена героев ему чужды, отдалены веками, а характеры их, будучи основаны на некоторых условных приличиях, выходят за сферу понятий человека простого, необразованного. Самый язык их, язык двора и высших сословий, едва ли понятен для народа. Можем ли мы думать, чтобы тоскливые немцеобразные рапсодии нынеш­ них наших томительных тружеников по Аполлону понравились и зарони­ лись в память русскому народу, живому и пылкому, одаренному чувстви­ тельностью естественной, непритворной?

Мы восстаем против поэзии классической новых времен, хотим рас­ торгнуть границы, коими [она] стесняет воображение, и добровольно под­ чиняемся новым условиям, налагаем на себя новые узы.

[...] Вместе с сим намерение мое было показать, что народу русскому, славному воинскими и гражданскими добродетелями, грозному силою \\ великодушному в победах, населяющему царство обширнейшее в мире, богатое природою и воспоминаниями, необходимо иметь свою народную поэзию, не подражательную и независимую от преданий чуждых.

[...] Пусть в их песнях высоких отсвечиваются, как в чистом потоке, дух народа и свойства языка богатого и великолепного, способного в са­ мых звуках передавать и громы победные, и борение стихии, и пылкие порывы страстей необузданных, и молчаливое томление любви безнадеж­ ной, и клики радости, и унылые отзывы скорби.

[...] Не должно заключать поэта в пределы мест и событий, но предо­ ставить ему полную свободу выбора и изложения, и вот, мне кажется, пер­ вейшая цель поэзии, которую мы называем романтической.

Там же, стр. 143—147, 156. КОРОТКИЙ ОТВЕТ НА ДЛИННУЮ АНТИКРИТИКУ

И что же такое есть идея художника? По моему мнению, она есть усо­ вершенствование сообразно понятиям художника предметов, существую­ щих в природе. Посему идея есть последствие форм видимых и ощутитель­ ных, и новость и прелесть ее зависит от особого сочетания тех же самых форм. [...]

«Сын отечества», 1S25, ч. СИ, стр. 99—100.

[...] Сказав, что художник творит безусловно свою идею красоты, вы, кажется, хотите уверить других, что идея художника существовала преж­ де форм, в природе находящихся. Я признаюсь, что это для меня и в самом деле непонятно. Я думал, поверяя собственными своими чувствами и поня­ тиями читанное и слышанное мною, что воображение человека имеет свои границы, что если оно иногда и творит чудовища, несуществующие в при­ роде, то составляет их из частей или, если хотите, форм частных, действи­ тельно в природе находящихся. Таким образом создало оно Химеру, Сфинк­ са, Кентавра, Минотавра, Иппогрифа и т. п. Составные части сих мечта­ тельных существ суть те ж руки, ноги человечьи, или птичьи головы, крылья, змеиные хвосты и проч. и проч., следовательно, формы, подлежа­ щие нашим чувствам. Иначе воображение ничего не может сотворить, ни­ чего изобрести небывалого: область природы столь обширна и разнообраз­ на, что в ней есть все, что самое затейливое воображение может приду­ мать. [...]

Существовали ли в природе формы, по которым воображение худож­ ника создало свой идеал? Существовали ль образцы красоты женской и мужской... прежде, нежели творческий ум совокупил их в одно, дал им еще высшие совершенства (N3 не выходя из пределов, предписываемых

130