4 том русская эстетика 19 в

ком — больше всего импонировала умонастроению и душевному складу поэта. В этом он был гораздо сильнее, чем в области теоретических рассуждений.

В творчестве Вяземского отражались именно те литературно-эстетические про­ блемы современности, вокруг которых шла самая напряженная борьба, самые ярост­ ные споры. Когда на повестке дня стоял вопрос о русском языке, он выступил с обоснованием идей Карамзина, с защитой прав языка на универсальность путей развития, против затвердевших норм и канонов, против русофильского пуризма.

Особенно интересны и ярки рассуждения критика о патриотизме л народности. (Именно Вяземский ввел термин «народность» в литературный обиход.) Весьма сме­ ло для своего времени решает он и проблему гражданственности в искусстве. Гражданское служение, по мнению критика, не исключает, а предполагает твор­ ческую свободу художника.

С конца 30-х годов Вяземский не принимает активного участия в литературной жизни. И хотя его общественно-политические взгляды существенно видоизменя­ лись, эстетические воззрения остались в своей основе прежними.

Среди бойцов за утверждение нового, романтического искусства Вяземский был одним из самых темпераментных. Его эстетические высказывания — летопись лите­ ратурных битв 20—30-х годов.

О КАВКАЗСКОМ ПЛЕННИКЕ, ПОВЕСТИ, СОЧ. А. ПУШКИНА

1822

[...] Явление упомянутых произведений, коими обязаны мы лучшим поэтам нашего времени, означает еще другое: успехи посреди нас поэзии романтической. На страх оскорбить присяжных приверженцев старой Парнасской династии, решились мы употребить название, еще для многих у нас дикое и почитаемое за хищническое и беззаконное. Мы согласны: отвергайте название, но признайте существование. Нельзя не почесть за непоколебимую истину, что литература, как и все человеческое, подвер­ жена изменениям; они многим из нас могут быть не по сердцу, но отрицать их невозможно или безрассудно. И ныне, кажется, настала эпоха подоб­ ного преобразования. Но вы, милостивые государи, называете новый род чудовищным потому, что почтеннейший Аристотель с преемниками вам ничего о нем не говорили. Прекрасно! Таким образом и ботаник должен почесть уродливым растение, найденное на неизвестной почве, потому, что Линней не означил его примет; таким образом и географ признавать не должен существования островов, открытых великодушною и просвещенною щедростью Румянцова, потому что о них не упомянуто в землеописаниях, изданных за год до открытия. Такое рассуждение могло б быть основа­ тельным, если б природа и гений, на смех вашим законам и границам, не следовали в творениях своих одним вдохновениям смелой независимости и ее сбивали ежедневно с места ваших Геркулесовых столпов. Жалкая неудача! Вы водружаете их с такою важностию и с таким напряжением.

91

а они разметывают их с такой легкостью и небрежностью! Во Франции еще понять можно причины войны, объявленной так называемому роман­ тическому роду, и признать права его противников. Народная гордость, одна и без союза предубеждений, которые всегда стоят за бывалое, должна ополчиться на защиту славы, утвержденной отечественными писателями и угрожаемой ныне нашествием чужеземных. Так называемые классики говорят: «зачем принимать нам законы от Шекспиров, Байронов, Шилле­ ров, когда мы имели своих Расинов, Вольтеров, Лагарпов, которые сами были законодателями иностранных словесностей и даровали языку нашему преимущество быть языком образованного света?» — Но мы о чем хлопо­ чем, кого отстаиваем? Имеем ли мы литературу отечественную, уже пу­ стившую глубокие корни и ознаменованную многочисленными, превосход­ ными плодами? До сей поры малое число хороших писателей успели только дать некоторый образ нашему языку; но образ литературы нашей еще не означился, не прорезался.— Признаемся со смирением, но и с надеждою: есть язык русский, но нет еще словесности, достойного выражения народа могучего и мужественного! Что кинуло наш театр на узкую дорогу фран­ цузской драматургии? слабые и неудачные сколки Сумарокова с правиль­ ных, но бледных подлинников французской Мельпомены. Кроме Княж­ нина и Озерова, какое дарование отличное запечатлело направление, дан­ ное Сумароковым? Для каждого, не ограниченного предубеждением, оче­ видно, что наш единственный трагик если не формами, то по крайней мере духом своей поэзии совершенно отчуждался от французской школы.—

двигаться. Нам нужны опыты, покушения: опасны нам не утраты, а опасен застой. И о чем сожалеют телохранители писателей заслуженных, которые в самом деле достойны были бы сожаления, когда бы слава их опиралась единственно на подобных защитниках? Несмотря на то, что пора торже­ ственных од миновалась, польза, принесенная Ломоносовым и в одном стихотворном отношении, не утратила прав на уважение и признатель­ ность. Достоинства хороших писателей не затмятся ни раболепными и вялыми последователями, ни отважными и пылкими указателями новых путей. [...]

Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского, т. I, Спб., 1878, стр. 73-75.

ЗАМЕЧАНИЯ НА КРАТКОЕ ОБОЗРЕНИЕ РУССКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ 1822-го ГОДА, НАПЕЧАТАННОЕ

В № 5 «СЕВЕРНОГО АРХИВА» 1823-го ГОДА (1823)

[...] Литература должна быть выражением характера и мнений народа: судя по книгам, которые у нас печатаются, можно заключить, что у нас

92

или нет литературы, или нет ни мнений, ни характера; но последнего пред­ положения и допустить нельзя. Утверждать, что у нас не пишут оттого, что не читают, значит утверждать, что немой не говорит оттого, что его не слушают. Развяжите язык немого, и он будет иметь слушателей. Дайте нам авторов; пробудите благородную деятельность в людях мыслящих, и — читатели родятся. Они готовы; многие из них и вслушиваются, но ничего от нас дослышаться не могут и обращаются поневоле к тем, кои не лепечут, а говорят. Русские книги читаются до сей поры одними арти­ стами, но у любителей должны они быть еще в малом употреблении. Древняя медаль может иметь цену в глазах антиквария; но не знаток пред­ почтет ей всегда ходячую монету. Беда в том, что писатели наши вы­ пускают мало ходячих монет. Радуйтесь пока, что хотя иностранные сочи­ нения находятся у нас в обращении; пользуясь ими, мы готовимся позна­ вать цену и своих богатств, когда писатели наши будут бить из отечествен­ ных руд монету для народного обихода. [...]

Там же, стр. 103.

ИЗВЕСТИЕ О ЖИЗНИ И СТИХОТВОРЕНИЯХ ИВАНА ИВАНОВИЧА ДМИТРИЕВА

(1823)

Выражение: он человек, к делам неспособный! он поэт! реже слышится благодаря успехам просвещения, которое если не совершенно еще господ­ ствует, то по крайней мере довольно обжилось, чтобы налагать иногда совестное молчание на уста своих противников. Блестящими опытами до­ казано (и нужны ли были тому доказательства?), что любовь к изящному, утонченное образование ума, сила и свежесть чувства, склонность к заня­ тиям возвышенным, искусство мыслить и изъясняться правильно на языке природном и другие душевные и умственные принадлежности писателя не вредят здравому рассудку, твердости в правилах, чистоте совести, бы­ строте и точности соображений и горячему усердию к пользе общественной, требуемым от государственного человека. Невежественная спесь не дога­ дывается, что буде ее приговор окажется справедливым, то строгость его падет не на поэзию и что предосудительным и невыгодным может он быть только для тех, коих думает она величать сим отчуждением от непосред­ ственных даров природы и от достоинств неотъемлемых и независимых. Легко постигнуть, отчего успехи на поприще службы государственной могут противиться постоянным занятиям литературным и охолодить сердце к мирным наслаждениям труда бескорыстного; но нет причины благора­ зумной, по коей заслуги литературные должны быть препятствием разви­ тию государственных способностей (не говорю — успехов) в поэте, коего честолюбие вызывает из темной сени уединения на блестящую чреду дей­ ствующего гражданина. [...]

Там же, стр. 112—113.

93

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ К БАХЧИСАРАЙСКОМУ ФОНТАНУ, РАЗГОВОР МЕЖДУ ИЗДАТЕЛЕМ И КЛАССИКОМ

СВЫБОРГСКОЙ СТОРОНЫ ИЛИ

СВАСИЛЬЕВСКОГО ОСТРОВА

(1824)

[...] Законы языка нашего еще не приведены в уложение; и как жало­ ваться на новизну выражений? Разве прикажете подчинить язык и поэтов наших китайской неподвижности? Смотрите на природу! Лица челове­ ческие, составленные из одних и тех же частей, вылиты в одну физиогномию, а выражение есть физиогномия слов!

[...] Возьмите три знаменитые эпохи в истории нашей литературы, вы

вкаждой найдете отпечаток германской. Эпоха преобразования, сделанная Ломоносовым в русском стихотворстве, эпоха преобразования в русской прозе, сделанная Карамзиным, нынешнее волнение, волнение романтиче­ ское и противозаконное, если так хотите назвать его, не явно ли показы­ вают господствующую наклонность литературы нашей! Итак, наши поэтысовременники следуют движению, данному Ломоносовым; разница только

втом, что он следовал Гинтеру и некоторым другим из современников,

ане Гёте и Шиллеру. Да и у нас ли одних германские музы распростра­ няют свое владычество? Смотрите, и во Франции — в государстве, которое по крайней мере в словесном отношении едва не оправдало честолюбивого мечтания о всемирной державе, и во Франции сии хищницы приемлют уже некоторое господство и вытесняют местные наследственные власти. Поэты, современники наши, не более грешны поэтов предшественников. Мы еще не имеем русского покроя в литературе; может быть, и не будет, потому что его нет; но, во всяком случае, поэзия новейшая, так называе­ мая романтическая, не менее нам сродна, чем поэзия Ломоносова или Хераскова, которую вы силитесь выставить за классическую. Что есть народного в Петриаде и Россиаде, кроме имен?

[...] Она [народность] не в правилах, но в чувствах. Отпечаток народности, местности — вот что составляет, может быть, главное суще­ ственнейшее достоинство древних и утверждает их право на внимание потомства.

[...] Нет сомнения, что Гомер, Гораций, Эсхил имеют гораздо более срод­ ства и соотношений с главами романтической школы, чем со своими хо­ лодными, рабскими последователями, кои силятся быть греками и римля­ нами задним числом. Неужели Гомер сотворил Илиаду, предугадывая Аристотеля и Лонгина и в угождение какой-то классической совести, еще тогда не вымышленной? Да и позвольте спросить и у себя и у старейшин ваших, определено ли в точности, что такое романтический род, и какие имеет он отношения ц противуположности с классическими? Признаюсь, по крайней мере за себя, что еще не случилось мне отыскать ни в книгах,

94

ни в уме своем, сколько о том ни читал, сколько о том ни думал, полного, математического, удовлетворительного решения этой задачи.

[...] Предание, известное в Крыму и поныне, служит основанием поэме. Рассказывают, что хан Керим-Гирей похитил красавицу Потоцкую и со­ держал ее в Бахчисарайском гареме; полагают даже, что он был обвенчан с нею. Предание сие сомнительно, и г. Муравьев-Апостол в Путеше­ ствии своем по Тавриде, недавно изданном, восстает, и, кажется, довольно основательно, против вероятия сего рассказа. Как бы то ни было,— сие предание есть достояние поэзии.

[...] История не должна быть легковерна; поэзия напротив. Она часто дорожит тем, что первая отвергает с презрением, и наш поэт очень хорошо сделал, присвоив поэзии бахчисарайское предание и обогатив его правдо­ подобными вымыслами; а еще и того лучше, что он воспользовался тем и другим с отличным искусством.

[...] В поэме движения много. В раму довольно тесную вложил он дей­ ствие полное не от множества лиц и сцепления различных приключений, но от искусства, с каким поэт умел выставить и оттенить главные лица своего повествования! Действие зависит, так сказать, от деятельности да­ рования: слог придает ему крылья или гирями замедляет ход его. В творе­ нии Пушкина участие читателя поддерживается с начала до конца.— До этой тайны иначе достигнуть нельзя, как заманчивостью слога.

[...] Творение искусства — обман. Чем менее выказывается прозаическая связь в частях, тем более выгоды в отношении к целому. Частые место­ имения в речи замедляют ее течение, охлаждают рассказ. Есть в изобре­ тении и в вымысле также свои местоимения, от коих дарование старается отделываться удачными эллипсисами. Зачем все высказывать и на все на­ пирать, когда имеем дело с людьми понятия деятельного и острого? а о лю­ дях понятия ленивого, тупого и думать нечего.

Там же, стр. 168—173.

ЖУКОВСКИЙ.- ПУШКИН.- О НОВОЙ ПИИТИКЕ БАСЕН (1825)

Многие с досадою жалуются, что у нас чужемыслие, чужечувствия, чужеязычие господствуют в словесности; что у нас мало своего, мало русского; что никто не старается дать поэзии нашей направление народ­ ное. Может быть, отчасти это и правда. Но по справедливости признаться должно, что и у нас встречаются яркие примеры такого литературного патриотизма, который даже и у немцев и англичан мог бы показаться баснословным.

В доказательство тому привожу выписку из письма на Кавказ (Сын От., 1825, № 3, стр. 313). Речь идет о новых баснях г. Крылова, напеча­ танных в Северных Цветах.

95

«Они прекрасны, замысловаты, но... право, не хочется высказать,— по рассказу не могут сравняться с прежними его баснями, в которых с прелестью поэзии соединено что-то русское, национальное. В прежних баснях И. А. Крылова мы видим русскую курицу, русского ворона, мед­ ведя, соловья и т. п. Я не могу хорошо изъяснить того, что чувствую при чтении его первых басен, но мне кажется, будто я где-то видал этих зверей

иптиц, будто они водятся в моей родительской вотчине».

Вдругих землях требовали и требуют, чтобы драматические писатели, творцы эпических поэм, почерпали предметы и вымыслы свои из отече­ ственных источников: но наш Шлегель увлекается гораздо далее в порыве пламенного патриотизма. Он не довольствуется отечественным пантеоном;

он требует еще и отечественного зверинца, отечественного курятника, оте­ чественного птичника. По нем, сохрани боже, чтобы русский баснописец употребил в басне своей, например, цесарскую курицу или швабского гуся; нет,— давай ему непременно куриц русских, гусей русских; поэтический желудок его не варит других, кроме русских.

[...] Первые басни г. Крылова нравились литератору-патриоту, но чем? Ему казалось, что герои оных водились в его родительской вотчине. Искренно поздравляем нашего Аристарха-помещика с родительскою вотчиною: не каждому литератору можно похвалиться подобной собствен­ ностью; поздравляем и с тем, что он имеет при ней куриц и соловьев, приятную пищу для желудка и ушей, хотя сожалеем вчуже, что в этой вотчине водятся медведи, потому что от них сельские прогулки могут вовлечь хозяина в неприятные встречи. Понимаем также, что для образо­ ванного помещика очень приятно иметь домашнего Лафонтена биографомживописцем господского птичьего двора; но пускай указатель новой пи­ итики царства бессловесных сжалится немного над затруднительным поло­ жением баснописца, который в таком случае должен приписаться к какойнибудь вотчине, чтоб доставлять читателю своему приятные воспомина­ ния о его домашнем хозяйстве.

[...] Боже мой, до каких гнусностей может довести патриотизм, то есть патриотизм, который зарождается в некоторых головах, совершенно осо бенно устроенных. Признаюсь, я не большой и не безусловный приверже­ нец и поклонник так называемой национальности.

[...] Национальность есть чувство свободное, врожденное: мы любим родину свою, народ, которому принадлежим, который наш и нас считает своими, по тому же закону природы, по которому любим себя, а в себе любим и семью свою, родителей, братьев, сестер. Захотеть же вложить это чувство в систему, в учение, в закон — это то же, что задушить его. Не следует суживать воззрения свои, понятия, сочувствия. И те и другие, чтобы отыскать место свое, требуют простора и воли. Литературная ли национальность, политическая ли, принятая в смысле слишком ограничен­ ном, ни до чего хорошего довести не может. [...]

Там же, стр. 182—185.

96

ОРАЗБОРЕ ТРЕХ СТАТЕЙ, ПОМЕЩЕННЫХ

ВЗАПИСКАХ НАПОЛЕОНА, НАПИСАННОМ ДЕНИСОМ

ДАВЫДОВЫМ

(1825)

[...] Пусть целость нашего языка будет равно священна, как и непри­ косновенность наших границ; но позвольте спросить: разве и завоевания наши почитать за нарушение этой драгоценной целости? Не забудем, что язык политический, язык военный — скажу наотрез — язык мысли вообще, мало и немногими у нас обработан. Хорошо не затеивать новизны тем, коим незачем выходить из колеи и выпускать вдаль ум домовитый и руч­ ной; но повторяю: новые набеги в области мыслей требуют часто и нового порядка. От них книжный синтаксис, условная логика частного языка могут пострадать, но есть синтаксис, но есть логика общего ума, которые, не во гнев ученым будь сказано, также существуют. [...]

Т ам же, стр. 196—197.

ЦЫГАНЫ. ПОЭМА ПУШКИНА (1827)

[...] Единство места и времени, спорная статья между классическими

иромантическими драматургами, может быть заменено непрерывающимся единством действия в эпическом или в повествовательном творении. Нуж­ ны ли воображению и чувству, сим законным судиям поэтического тво­ рения, математическое последствие и прямолинейная выставка в пред­ метах, подлежащих их зрению? Нужно ли, чтобы мысли нумерованные следовали пред ними одна за другою, по очереди непрерывной, для сложе­ ния итога полного и безошибочного? Кажется, довольно отмечать тысячи

исотни, а единицы подразумеваются. Путешественник, любуясь с высоты окрестного картиною, минует низменные промежутки и объемлет одни живописные выпуклости зрелища, пред ним раскинутого. Живописец, изображая оную картину на холсте, следует тому же закону и, повинуясь действиям перспективы, переносит в свой список одно то, что выдается из общей массы. Байрон следовал этому соображению в повестях своих. Из мира физического переходя в мир нравственный, он подвел к этому правилу и другое. Байрон, более всех других чуткий к голосам и требова­ ниям эпохи своей, не мог не отразить в своих творениях и этой знамена­ тельной приметы. Нельзя не согласиться, что в историческом отношении не успели бы мы пережить то, что пережили на своем веку, если происше­ ствия современные развивались бы постепенно, как прежде обтекая заве­ денный круг старого циферблата; ныне и стрелка времени как-то пере­ скакивает минуты и считает одними часами. В классической старине

войска осаждали город десять лет, и песнопевцы в поэмах своих вели поденно военный журнал осады и деяний каждого воина в особенности. В новейшей эпохе, романтической, минуют крепости на военной дороге и прямо спешат к развязке, к результату войны; а поэты и того лучше: уже не поют ни осады, ни взятия городов. Вот одна из характеристических примет нашего времени: стремление к скорым заключениям. От нетерпе­ ния ли и ветренности, как думают старожилы, просто ли от благоразумия, как думаем мы, но на письме и на деле перескакиваем союзные частицы

с ним рачительно ежедневные завтраки, обеды, полдники и ужины. Мы верим на слово автору, что герой его или героиня едят и пьют, как и мы грешные, и требуем от него, чтобы он нам выказывал их только в реши­ тельные минуты, а впрочем, не хотим вмешиваться в домашние дела. Между тем заметим, что уже и в старину Буало, сей Магомет классического Корана и не менее того пророк в своем деле, чувствовал выгоду таких скачков; кажется, где-то он говорит про кого-то, что, свергнув иго обяза­ тельных переходов, освободился он от одной из величайших трудностей в искусстве писать. [...]

Т ам же, стр. 314—315.

[ИЗ «СТАРОЙ ЗАПИСНОЙ КНИЖКИ»] М у з ы к а и ж и в о п и с ь

Музыка искусство независимое; живопись подражательное и, следова­ тельно, подвластное. Последняя говорит душе посредством глаз и дейст­ вует преимущественно на память, уподоблением с тем, что есть и что мы видели или могли видеть. Первая только по условию покорилась опреде­ ленным формам, но по существу своему она всеобъемлюща. Есть музыка без нот, без инструментов. В живописи все вещественно: отнимите кисть, карандаш, и она не существует. Живое в ней — оптический обман. Истин­ ное в ней: краски, кисти, холст, бумага — мертвое. В музыке обман то, что в ней есть мертвое. Ноты цифры ее, соображение строев, созвучий, математика их, все это условное, безжизненное. Живое в ней почти не ося­ зается чувством. Живопись была сначала ремеслом, рукодельем: уже после сделалась она творением. Музыка творение первобытное, и только из угождения прихотям или недостаткам человеческим сошла она в искусство. Шум ветров, ропот волн, треск громов, звучные и томные переливы со­ ловья, изгибы человеческого голоса — вот музыка довременная всем инструментам. Живопись наука; музыка способность. Искусство говорить наука благоприобретенная; но дар слова родовое достояние человека. Не будь частей речи, не будь слов, не менее того были бы звуки неопреде·

98

ленные, сбивчивые, но все более или менее понятные для употребляющих; не будь нот, генералбаса, а все была бы музыка. Музыка чувство; живо­ пись понятие. В первой чувство родило понятие; в другой от понятий родилось чувство. Господствующее сродство музыки с нами: ее переходчивость. Мы симпатизируем с тем, что так же минутно, так же неутвердимо, так же загадочно, неопределенно, как мы. Звук потряс нашу душу,

инет его, наслаждение обогрело наше сердце, и нет его. В живописи видны уже расчет рассудка, цель, намерение установить преходящее, воскресить минувшее или будущему передать настоящее. Это уже промышленность. В музыке нет никаких хозяйственных распоряжений человека, минутного хозяина в жизни. Душа порывается от радости или печали; она вылива­ ется в восклицание или стон. Ей нет потребности передать свои чувства другому, она просто не могла утаить их в себе. Они в ней заговорили, как Мемнонова статуя, пораженная лучом денницы. Вот музыка. Есть солнце гармонии: оно действует на своих поклонников, согревает и оплодотворяет их гармоническою теплотою. Часто слышишь, что живопись предпочи­ тается как упражнение, более независимое от обстоятельств, удобнее, чтобы провести или, как говорится, убивать время, следовательно прибыль­ нее для сбывающих с рук его излишество. Тут идет дело о пользе, а я и о наслаждении думать не хочу: говорю о потребности, о необходимости. Горе музыканту или поэту, принимающемуся за песни от скуки. Оставим это промышленникам. Несчастный, уязвленный в душе, как бы ни был страстен к живописи, возьмется ли за кисть в первую минуту поражения; разве после, когда опомнится и покорится рассудку, предписывающему рассеяние. Без сомнения музыкант и поэт, если живо поражены, не станут также считать стопы или сводить звуки; но ни в какое время, как в минуты скорби душевной, душа их не была музыкальнее и поэтичнее. Однако же

иживопись имеет в нас природное соответствие. Мы часто спускаем взоры

сподлинной картины природы и задумчиво заглядываемся на повторение ее в зеркале воды, отражающем ее слабо, но с оттенками привлекатель­ ными. Человек по возвышенному назначению ищет совершенства; но по

тайной склонности любуется в несовершенствах. Неотразимо чувствуя в душе преимущество музыки над живописью, я готов почти применить сказанное мною о живописи к поэзии в сравнении с музыкою, признавая, однако ж, в поэзии много свойств живописи и музыки. Впрочем, музыка одна и нераздельна (une et indivisible), как покойная французская респуб­ лика. В поэзии много удельных княжеств: есть поэзия ума, поэзия вообра­ жения, поэзия нравоучения, поэзия живописная, поэзия чувства, которая есть законнейшая, ближайшая к общей родоначальнице поэзии природы, поэзии вечной. Есть же поэзия без стихов: на стихи без поэзии указывать нечего. В условленном выражении поэзии есть слишком много примеси прозаической. Поэзия ангел в одежде человеческой; музыка прозрачно подернута эфирным покровом. Она ничего не представляет и все изобра­ жает; ничего не выговаривает и все выражает; ни за что не ответствует и на все отвечает. Язык поэзии, стихотворство, есть язык простонародный,

облагороженный выговором. Музыка язык отдельный, цельный. Их можно применить к письменам демотическим (народным) и гиератическим (свя­ щенно-служебным), бывшим в употреблении у древних египтян. Музыка усовершенствованные, возвышенные иероглифы: в них все мирские же знаки изображали человеческие понятия. В музыке знаки бестелесные возбуждают впечатления отвлеченные. В поэзии есть представительство чего-то положительного; в музыке все неизъяснимо, все безответственно, как в идеальной жизни очаровательного и стройного сновидения. Что ни делай, а таинственность, неопределимость: вот вернейшая прелесть всех наслаждений сердца. Мы прибегаем к изящным искусствам, когда житей­ ское, мирское уже слишком нам постыло. Мы ищем нового мира, и вожа­ тый, далее водящий по сей тайной области, есть вернейший любимец души нашей. Этот вожатый, этот увлекатель и есть музыка. Ангелы, херувимы, серафимы, в горних пределах, не живописуют силы божией, а воспевают ее. Если пришлось бы подвести искусства под иерархический порядок, вот как я распределил бы их: 1-я музыка, 2-я поэзия, 3-е ваяние, 4-я жи­ вопись, 5-е зодчество.

Полное собрание сочинений князя П. А. Вяземского, т. Vlir, Спб., 1883, стр. 11-14.

н. м. языков

1803-1846

Николай Михайлович Языков, один из видных русских поэтов XIX столетия, не сразу нашел свое место в литературной борьбе. Первый период его творчества (20-е годы), наиболее плодотворный и яркий, был в известной степени только вре­ менем становления литературно-эстетических принципов.

В романах Вальтера Скотта его привлекает «необыкновенное», хотя не устраи­ вает однообразие в изображении характеров. Его кумиром надолго остается Шил­ лер, особенно «Дон Карлос», о котором он говорит с необыкновенной восторжен­ ностью; в пылу увлечения он даже решает стать трагическим поэтом, возвеличи­ вая трагедию среди других литературных жанров. Но при этом Языков, очевидно, не осознает себя романтическим поэтом и даже часто употребляет эпитет «роман­

Для характеристики эстетических воззрений Языкова наиболее интересны его критические замечания о творчестве Пушкина. Признавая его высокое поэтическое мастерство, Языков ставит ему в упрек и будто бы «романтико-темную» манеру вы­ ражения в отдельных стихах и отсутствие чувства юмора в «Евгении Онегине». Весьма сдержанную оценку получают «Бахчисарайский фонтан» и «Граф Нулин».

100