учебники / Гречихин_Библиографоведение

внешним качествам», но и в «обстоятельном исследовании и подробном описании книг с целью облегчить знакомство с ними». «Преследуя такие задачи, - подчеркивая он, - библиография приобрела значение помощницы развитию всех наук с одной стороны, а с другой - руководительницы в выборе книг для чтения». Поэтому библиограф «не может ограничиваться описанием, хотя бы и фотографическим, одной сорочки книги, но должен изучить самое содержание книги, чтобы безошибочно отнести ее к известному отделу и дать о ней краткий, но отчетливый отзыв». Как справедливо считает Н.В. Здобнов, здесь следует видеть прямое влияние идей В.Г. Анастасевича и В.С. Сопикова.

Н.В. Здобнов прав и в другом, отмечая, в свою очередь, несомненное влияние подхода А.Н. Соловьева на дальнейшее развитие как теории Н.М. Лисовского, так и на формирование новой теории А.М. Ловягина, во многом отличающейся от концепции Н.М. Лисовского, но имеющей с последней общую идеалистическую основу. По авторитетному мнению Н.В. Здобнова, «именно эти лица разработали теорию библиографии как научной дисциплины: до них были только отдельные, большей частью попутные высказывания по вопросу о понимании общих целей и задач библиографии . И примечательно, что в их подходе явно просматриваются, при всех индивидуальных различиях точек зрения, две взаимодействующие тенденции в формировании науки о библиографии на заключительном этапе ее развития в дореволюционной России. Первая касается поисков самобытности, самостоятельности библиографии как наук (библиографоведения) в системе книговедческих

исмежных наук, другая определяет последовательный отход от узкого академизма к социологизму. К сожалению, в последнем случае историческая ограниченность не позволила им подняться до необходимого уровня познания.

Н.М. Лисовский в первых своих теоретических статьях стоит еще на точке зрения расширительного понимания библиографии: «Предмет библиографии составляет книговедение в самом обширном смысле этого слова». Но уже в очередной работе он намечает путь в разработке ее относительной самостоятельности, правда, понимая библиографию в узком, «буквальном смысле этого слова» - как «книгоописание». Она занимает третью ступень из шести в предложенной им «сумме предметов» книговедения: «3. Книгоописание или библиография в собственном смысле: разыскания о книгах, описание их частное и общее, составление каталогов и указателей, материалы для истории журналистики».

Окончательно библиографическая концепция Н.М. Лисовского сложилась в его курсе лекций по книговедению, которые он читал в 1913-1920 гг. в Петроградском, в 1915 г. - на Библиотечных курсах при Московском городском народном университете имени А.Л. Шанявского, в 1916-1920 гг. - Московском университете. Библиография стала одной из частей его триединой формулы книговедения: «книгопроизводство - книгораспространение - книгоописание, или библиография». Как видим, Н.М. Лисовский все же трактует библиографию в узком, «академическом» духе. В этой связи он считает определение библиографии, данное немецким ученым Ф.А. Эбертом, установившимся: «Библиография в обширном смысле слова есть новейшее название той науки, которая занимается изучением произведений писателей всех веков и народов, как в них самих, так и по отношению к отдельным внешним обстоятельствам».

Далее Ф.А. Эберт делил библиографию на: «чистую», которая перечисляет все напечатанное

инаписанное по заглавию в алфавитном порядке (по именам авторов или по предметам), хронологически (по времени выхода), систематически (по разным отраслям знания), с

отзывом о книгах или без них, с исчерпывающей полнотой или с научно обоснованной выборкой лучшего по содержанию; «прикладную», которая принимает во внимание и внешние признаки, представляющие интерес для любителей или собирателей (библиофилов). Но, по мнению Н.М. Лисовского, существуют другие точки зрения, которые стремятся к расширению рамок библиографии за счет знаний, уместных лишь в книговедении.

Вместе с тем надо отметить, что триединая формула книговедения у Н.М. Лисовского носит несколько технократический характер, что явно расходится с его же определением книговедения. У него в беловом варианте лекции их два. В первом - расширенном - он под книговедением понимает «научную дисциплину, объединяющую различные познания (технические и теоретические), касающиеся книги как таковой в ее прошлом и настоящем и имеющие целью: выяснение условий возникновения, распространения и эксплуатации произведений письменности и печати, а также выяснение причин и следствий качественного и количественного состава этих произведений при различных обстоятельствах». Второе - краткое: «Книговедение есть научная дисциплина, которая на почве объединения различных познаний о книге (ч. 1) изучает ее эволюцию во всех отношениях (ч. 2). Сопоставление этих определений (особенно первого) с формулой позволяет увидеть некоторые противоречия, важные с точки зрения формирования и библиографоведения. Основное из них заключается в том, что три основные части книговедения в определении имеют другую последовательность, чем в формуле, а именно: возникновение - распространение - эксплуатация. Н.М. Лисовский сам объясняет это тем, что в своем определении с некоторыми изменениями соединил две точки зрения: австрийского библиотековеда Ф. Эйхлера и А.М. Ловягина (это и помечено двумя частями в кратком определении), именно отсутствие фазы «потребления» («эксплуатации») и скрадывает социологический характер триединой формулы книговедения. В то же время он специально подчеркивает, что книговедение может рассматривать книгу как явление различных порядков: 1) библиографическое - когда дело касается описания книги по известным, установленным в библиографии правилам; 2) историческое; 3) социальное. Эти уровни также могут быть соотнесены и с определением, и с формулой.

С позиций формирования библиографоведения особое значение имеет опыт Н.М. Лисовского в разработке структуры науки о книге и книжном деле. Суммируя его высказывания, мы можем построить своеобразную модель, состоящую из трех основных уровней: 1) книговедение в целом; 2) «философия книговедения»; 3) «книгопроизводство - книгораспространение - книгоописание». Причем следует учитывать еще одно важное достижение Н.М. Лисовского - его попытку выделить и применительно к книговедению в целом, и к любой из его отраслей такие части, как история, теория и практика. «Все эти отрасли книговедения, - подчеркивал он, - имеют свое прошлое, следовательно, имеют свою историю. У многих из них есть своя теория, т.е. принципы, направляющие их деятельность. Наконец, почти всем им принадлежит практика, или, так сказать, современная текущая деятельность. Сообразно с этим различные отрасли книговедения могут быть изучаемы со стороны исторической, теоретической и практической». Кроме того, Н.М. Лисовский попытался выделить специфические методы книговедческого исследования: 1) статистикобиблиографический метод, включающий массовое (как сплошное, так и выборочное) и монографическое (детальное) исследование; 2) исторический метод. Хотя он тут же оговаривает возможность использования и социологического метода, поскольку

«книговедение изучает не книжность одного какого-нибудь народа, а общие явления книжности, оно примыкает к социальным наукам и может располагать методом, принятым в социологии, при котором прибегают к сравнительной истории и статистике».

Примерно такую же эволюцию в своих представлениях о библиографии прошел и А.М. Ловягин. Но его подход, в сравнении с подходом Н.М. Лисовского, более социологичен. Правда, и он сначала отождествлял библиографию и библиологию (книговедение). Лишь в своей последней работе «Основы книговедения» он окончательно принял термин «книговедение», определяя его в качестве «науки о книге как орудии общения людей между собою». Это долгое отождествление и привело к тому, что сам термин «библиография» использовался лишь в узком значении - «практическая библиография» в схеме 1901 г. и «Описание книг. Библиография» в схеме 1926 г. ( см. табл. 3). Характерно, что А.М. Ловягин также ориентировался на известные западноевропейские точки зрения, в частности Г. Шнейдера, который определял библиографию как «учение о составлении описей литературы. А.М. Ловягин считал, что «это определение практически удобно, как исходная точка для выяснения отдельных стадий работы».И все же применительно к особенностям формирования библиографоведения можно выделить ряд определенных новаций в его исследованиях.

Прежде всего, он настойчиво искал тот общий и единый метод, посредством которого можно было бы объединить все знания о книге и книжном деле. И он нашел такой метод. А.М. Ловягин первым в книговедении предложил использовать для теоретической разработки этой науки системный подход, или метод. Но к этой идее он окончательно пришел уже в годы Советской власти. Во вступительной статье «Библиологическая наука» к лекциям на Курсах книговедения в 1923/24 уч. г. он наиболее четко сформулировал задачу системной разработки книговедения «как теоретической науки, объединяющей в одну целостную систему ныне разрозненные знания и наблюдения о книге». Можно также считать, что А.М. Ловягин в своей интерпретации книговедения исходил из принципа деятельности. По его мнению, деятельность индивидуальной человеческой личности или человеческого общества должна рассматриваться вкупе, чтобы создалось построение цельное, стройное во всех своих частях и вполне осмысленное. Отрывочно будет и содержание книговедения, если не связать его с другими сторонами человеческой деятельности. Но к пониманию слишком обширного целого можно подойти только через понимание частей, и поэтому он считал, что «позволительно будет пролагать пути к общей науке о человеческой культуре и по тропинке изучения книжной производительности человечества». В смысле философском книговедение не должно быть отдельной наукой. Книговедение, в понимании А.М. Ловягина, это - отрасль «большой» науки об общении людей - социологии, или «культурологии».

Исходя из этого, он предложил и новую схему книговедения. Но она во многих отношениях уступала его первой схеме, потому что за основу деления была взята идеалистическая формула позитивиста Г. Спенсера. Последний выделял в науке три структурных части: историческую (или генетическую), морфологическую (или статическую) и динамическую. Эти три части в книговедческой системе А.М. Ловягяна можно соотнести с историей, теорией и методикой книги и книжного дела («книжного общения»). Но теория - это не только статика, но и динамика, а методику нельзя сводить только к динамике и т.д.

Искусственность своей схемы понимал и сам исследователь. Он считал. что время для подлинно научной системы книговедения еще не пришло, но твердо верил, что

«книговедение как система знаний не будет сдано в архив... но в той или иной форме будет существовать и развиваться». И в этой связи особое значение имеет многоуровневый характер книговедческой системы А.М. Ловягина. В ней, по меньшей мере, можно выделить три уровня систематизации: первый, самый общий, или типовой, - книговедение как обобщающая наука; второй, или родовой, - книговедение в его дифференциации на типологию, практику, теорию и историю (в схеме 1901 г.) и как система истории, статики и динамики (в схеме 1926 г.); третий, или видовой, уровень - это выделение функциональных частей книговедения, например: библиотековедение, архивоведение, книжный обмен и т.д. (в первой схеме) и генезис книги, эволюция графики, эволюция материала, история книжного общения и т.д. (в последней схеме).

Особый интерес представляет первая схема А.М. Ловягина (1901 г.), где намечены четвертый и пятый уровни систематизации. Четвертый касается функционального деления любой книговедческой дисциплины, например, библиотековедение как единство истории, обзора и способов устройства библиотек (в первом приближении это соотносимо с историей, теорией и методикой), пятый - выделения практической библиографии, литературной и научной критики, библиологической истории, что соотносимо с основными общественными функциями библиографии - учет, оценка и рекомендация. Это важно и в методологическом отношении, так как показывает осознанную А.М. Ловягиным необходимость восхождения от библиографического описания к оценке (критике) и обобщениям и выводам. В дальнейшем он попытался конкретизировать этой методологический аспект и рассматривал всю книговедческую деятельность как целостный процесс познания в единстве методологического восхождения от описания и систематизации к анализу («библиография»), от анализа к синтезу («библиология») с целью выяснения влияния книги на развитие и формирование духовной культуры человечества. С этим и связано у него все усиливающееся внимание к социологии. В первые годы Советской власти А.М. Ловягин пытался создать Социобиблиологический институт, а в своих теоретических работах - обосновать библиологию как науку об общении людей.

В этой связи он справедливо подчеркивал осознанную необходимость «пользоваться накопленными богатствами и постоянно оживлять - по себе мертвую - бумажную культуру», чтобы «возможно больший круг живых людей получал доступ к опыту прежних лет», непосредственно ставить «живых носителей культуры в соприкосновение с культурою бумажною». В этом свете он и мыслил создание своей последней схемы. Согласно замыслу, можно «рассматривать генезис и развитие книжного общения, способы этого общения, т.е. прежде всего виды книг в обширном смысле этого слова, и, наконец, силы, влияющие на тот или иной характер книжного общения». В этом также можно видеть и намеченную А.М. Ловягиным необходимость в разработке типологического метода.

Тем самым усиливается и системный подход в трактовке библиологии, которую он понимает теперь не только как системную «теоретическую науку, объединяющую в одну целостную систему все ныне разрозненные знания и наблюдения о книге», но и пытается определить специфические особенности этой системы. «Книговед должен, - подчеркивал А.М. Ловягин, - расследовать сущность того продукта человеческого творчества, изучению которого он себя посвятил. Он должен установить общие черты, которыми этот продукт отличается, разобраться в тех типах, в которых ему представляется книга как в настоящем, так и в прежние века ее существования, уметь классифицировать и систематизировать все книжные богатства человечества. Он должен детально рассмотреть типы книг, выявить

особые методы изучения, требующиеся каждым из этих типов, разобраться, как и почему распределяется книжное творчество и книжные запасы среди разных групп населения и в разных местностях. Книга должна привлекать внимание со всех сторон своей сущности, как с внешних, так и с внутренних; он должен знать, почему она именно такова, какой она предстоит перед ним, как по внешнему облику, так и по содержанию. Затем он должен исследовать жизнь книги: в какой обстановке она находится, при каких условиях она успешнее исполняет свое назначение и при каких хиреет и погибает».

Хотя А.М. Ловягин и сравнивает в качестве примера труд библиолога и библиографа с трудом ботаника, он все же четко осознает духовную специфику книжного общения, подчеркивает особенность ее воздействия и влияния (с учетом обратной связи) на каждого человека и все общество в целом. «Как ботаник, - писал он, - исследующий растительность, сначала занимается систематизацией и описанием, так и книговед должен начинать с этого же, не забывая, однако, что книгу нельзя обследовать сколько-нибудь плодотворно, если не помнить постоянно, что она есть орудие воздействия одних людей на других, и что это воздействие также должно служить предметом его изучения. Ботаник, покончив с экологией и систематизацией, переходит к изучению процессов, происходящих в данных растениях под влиянием среды. Точно так же и книговед, покончив со статическими элементами, должен перейти к элементам динамическим, к тем силам и влияниям, которые сказываются на книге и диктуют те или иные судьбы ее. Он остановится на самом процессе творчества книги, рассмотрит, в чем сущность его и какие явления так или иначе могут видоизменить результаты творчества. Он подробно изучит взаимоотношения между человеком и книгой, чтобы иметь возможность в ясной картине представить, как индивидуальная и коллективная воля людей влияет и на внешний облик книги, и на ее содержание, и на ее экологию, и на ее долговечность. Все эти разнообразные знания о книге могли бы быть представлены в одной целостной системе».

И в методологическом отношении, и в свете формирования самой системы знания особый интерес представляет то большое внимание, которое А.М. Ловягин уделял систематизации книги, т.е. тому, что мы теперь называем типологией. Уже из цитированного выше высказывания следует, что типология является неотъемлемой и необходимой стороной книговедческого исследования. И примечательно, что в его первой схеме «обширной энциклопедии библиологии» ( см. табл. 3) первый структурный блок этой науки отведен «вопросам библиологической классификации», включая классификацию наук, библиологическую классификацию по содержанию и внешним признакам. В целом и систему науки он мыслил как бы состоящей из четырех основных частей - типологии, практики (точнее - методики), теории и истории.

Новый шаг в «примирении» общего и единичного («мелочного»), в отходе от «академического» исчисления и описательности в сторону социально значимой критики, обобщений и выводов в библиографии был сделан в работах Н.А. Рубакина. Он предложил целый ряд «библиологических» новаций, которые оказали плодотворное влияние и на последующее развитие библиографоведения. К числу их можно отнести его «библиопсихологию» («библиологическую психологию»), теорию «книжного ядра», оригинальную схему видов библиографии, схему книжной классификации, положенную им в основу «Среди книг», и т.д. «Среди книг» является уникальным достижением не только русской, но и мировой библиографии, выдающимся образцом пособия рекомендательной библиографии, библиографического обзора. Не теряет до сих пор своей теоретической и

методической значимости открывающий пособие специальный научно-библиологический очерк «Книжные богатства, их изучение и распространение» (2-е изд. T. 1. С. 1-191). В этой связи мы хотели бы особо подчеркнуть тот факт, что обычно, обращаясь к рецензии В.И. Ленина на «Среди книг», в основном акцентируют внимание на сделанных им в адрес автора замечаниях. Но нельзя не учитывать весьма высокую оценку В.И. Лениным указанного труда: «замысел автора, в общем и целом, верен».

Н.А. Рубакин считал, что «центр тяжести нынешней обычной библиографии должен быть перенесен из книги материальной в психологию книжного содержания. Эта последняя и должна стать объектом всех научных методов». Такая точка зрения во многом обусловлена тем, что Н.А. Рубакин исходил из современной ему практики самообразования, важнейшим средством которой он мыслил книгу и чтение. Его работы по самообразованию, методике работы с книгой и чтению не теряют своей значимости и в наше время. В этой связи может сложиться мнение, что в противоречии со своей базовой моделью книжного дела (автор - книга - читатель) Н.А. Рубакин недостаточно учитывает значение производства (автор - книга) в системе деятельности. Это возможное толкование он сам неоднократно опровергает. По его мнению, «библиопсихологическая теория литературы сводит книжное дело к взаимодействию трех факторов: читателя, книги и писателя». Еще ранее, пытаясь найти ответ на вопрос о социальной роли книжного дела, он подчеркивал: «это и значит понять самую сущность книжного дела, - не только чтения, но и распространения и, наконец, производства книг». Еще раз о важности учета двух основных моментов книжного дела - производства и потребления - он говорит, рассуждая о необходимости особого изучения как «процесса вкладывания» («процесса авторства»), так и «процесса получения» («процесса читательства»). Авторство и читательство «неотделимы от книжного дела вообще и находятся в функциональной зависимости как от него в целом, так и меж собою». Но «с библиопсихологической точки зрения в исследованиях книжного дела необходимо идти таким путем: чрез изучение чтения и читателя (resp. слушания и слушателя) к изучению произведений слова, и только после того к изучению авторов».

Причем общий ход библиопсихологического исследования книжного дела предстает у Н.А. Рубакина в виде процесса восхождения от единичного к всеобщему, как по отношению ко всему книжному делу, так и по каждой из основных его составляющих, т.е. поднимается до уровня библиосоциологического. «Исходным пунктом изысканий мы берем исследование единичного читателя в данный момент, - подчеркивает Н.А. Рубакин. - Задача исследования состоит в том, чтобы развернуть применение данного метода и охватить им все стороны книжного дела, а именно: 1. По отношению к читателю - до предела всего читающего человечества всех времен и народов. 2. По отношению к книгам - до пределов всемирной литературы, как современной, так и прошлой. 3. По отношению к авторам - до пределов всех таинственных лабораторий литературного творчества, где читатель превращается в писателя, а писатель плодит читателей и, чрез их посредство, делает безусловно необходимым для человечества как отдельное литературное произведение, так и их совокупность - литературу, а значит, и культуру и цивилизацию«.

В методологическом отношении большой интерес представляет типология книги у Н.А. Рубакина. Об оригинальности ее можно судить уже по схеме классификации, положенной в основу «Среди книг» как рекомендательного пособия. Прежде всего, здесь использован новый, нетрадиционный принцип систематизации книжных богатств: по областям жизни с учетом истории научно-философских и литературно-общественных идей. Тем самым он

предложил новый тип книжной систематизации, который отличается от традиционного «по наукам» тем, что книги распределяются «по вопросам, точнее говоря, по областям жизни». При таком способе систематизации «каждый вопрос освещается с точки зрения нескольких наук, одинаково принадлежа или врезываясь в область каждой. Каждый вопрос, как вопрос интегральной и многосторонней жизни, требует разностороннего освещения, и без этого последнего не может быть ни изучен, ни понят». Другими словами, Н.А. Рубакин предложил не единичный, а комплексный, многомерный критерий книжной систематизации

-«область жизни», который в самом общем виде раскрывается им следующей формулой: «Какая книга, на какого читателя, при каких условиях и в какой момент как действует». Эту формулу он считал основным вопросом книжного дела, в котором извечная проблема оценки книг ставится на психологическую и социологическую почву, именно на ней он и стремился найти научный и, значит, точный ответ.

Сначала указанный интегральный критерий книжной систематизации был использован в разработанной Н.А. Рубакиным теории книжного ядра, идея которого им была выдвинута в 1883 г. Затем в 1895 г. эта идея была развернута в первой крупной работе Н.А. Рубакина «Этюды о русской читающей публике». В схеме «Среди книг» этот критерий получил дальнейшее методологическое развитие, где были выделены различные ступени восхождения как цели познания и использования книжных богатств, исходя из задач просвещения, самообразования. Прежде всего, читатель должен знакомиться с тем, «что должно быть», т.е. с идеалами и стремлениями человечества. Следующая цель - изучение того, «что есть» (человек в его отношении к обществу, к окружающей природе). Наконец, читатель должен знать, «какими методами он должен постигать истину», для чего необходимо изучать математику, логику, гносеологию, а в завершение всего - философию. Примечательно, что к ходе решения указанных задач человек как бы восходит по трем ступеням освоения книжных богатств. И такой подход восхождения от частного к общему, от конкретного к абстрактному, от простого к сложному Н.А. Рубакин реализует как принцип во всех отделах своей схемы классификации, библиографического пособия «Среди книг».

Н.А. Рубакин был активным сторонником системного подхода, в свете которого он и понимал книжное дело не как цепь, линию, перечисление, а как функциональную зависимость, как единое замкнутое целое. «Все науки, все вопросы, в сущности говоря, - подчеркивал он еще в предисловии к первому изданию «Среди книг», - представляют не ряд, а круг, и с какой точки окружности ни начни двигаться по этому кругу... все равно будешь переходить от книги к книге и от науки к науке, пока не впитаешь в себя цельного, закрепленного, законченного и чуждого догматизму научного миросозерцания, осмысленного критическим отношением к окружающей действительности и одухотворенного гуманным общественным настроением, которое требует от каждого человека не только идей, но и дел». На примере схемы книжной классификации он показывал, что она должна помогать мыслить разнообразие фактов в системе, давать общий обзор их, ориентировать в их существенных признаках, так как систематическое мышление

-это и есть мышление научное. «Систематичность, - подчеркивал Н.А. Рубакин, - один из главнейших признаков, отличающих научное мышление от обыденного. Преимущества, которые имеет систематическое мышление, описание, экспонирование фактов, сравнительно с простым накоплением отдельных знаний, громадны».

Это он объясняет двумя основными причинами. Во-первых, систематическое изложение облегчает мышление: это преимущество, главным образом, практическое. Во-вторых, систематическое изложение содействует очевидности мышления, - это преимущество, главным,: образом, теоретическое. Наконец, важно отметить, что Н.А. Рубакин в своей методологии впервые попытался сочетать элементы конкретного социальнопсихологического исследования и формализации, против чего, в частности, возражали такие известные его современники, как А.М. Ловягин и М.Н. Куфаев. Но с высоты нашей современности мы можем теперь говорить о глубокой прозорливости Н.А. Рубакина, который видел в «алгебраизации» науки о книге, в ее переходе от описательной науки к науке абстрактной и, значит, все более точной науке, будущее книговедения. Особое значение он придавал типологии, типологическому методу. По его мнению, типология позволяет не только прогнозировать развитие книжного дела и книги, но и дает основания для реставрации в терминах современной науки социально-психологического облика писателя, уже умершего. Речь идет о своеобразной «библиопсихологической археологии». Опыт разработки библиопсихологии, особенно в ее социологических аспектах, позволил Н.А. Рубакину улучшить свою типологию книги на основе «трех великих духовных сил». Теперь он предложил выделить три следующие типа: книги интеллектуального типа (главным образом научные), книги эмоционального типа (главным образом литературнохудожественные), книги активного типа, побуждающие человека к действиям (главным образом книги по прикладным знаниям, указывающие, что и как делать).

Такое соотношение типов книги с основными частями (наука, искусство, практика) человеческой деятельности весьма плодотворно. Оно больше соответствует принципу деятельности, который является важным моментом библиопсихологии Н.А. Рубакина. В этой связи характерно итоговое замечание в его монографии «Психология читателя и книги». Здесь прямо утверждается, что печатное, рукописное и устное слово не могут не подчиняться законам своего производства, циркуляции, распределения и потребления, подобно тому, как подчиняются своим, не менее естественным законам разные материальные блага, социальным и историческим опытом человечества и человеческим трудом создаваемые. И в том, и в другом случае производство функционально связано с потреблением, а потребление с производством. Одно, безусловно, необходимо для другого. Одно осмысливается другим.

Такой широкий взгляд на общественную сущность книги и книжного дела позволил Н.А. Рубакину более прогрессивно подойти и к проблемам библиографии, особенно к такой сложной, как система ее основных видов. Первый опыт его связан с разработкой библиографии библиотековедения - «Списка пособий для библиотекарей», помещенного в приложении к первому изданию «Среди книг». Мы должны здесь учитывать, что в то время библиография отождествлялась с соответствующей системой пособий. Н.А. Рубакин систематизирует библиографические пособия в зависимости от целевого назначения и практического использования (данной категорией читателей - библиотекарями): 1) указатели типа библиография библиографии (библиография второй степени), отражающие книги по истории и современному состоянию данной отрасли (у Н.А. Рубакина - библиотечное дело); 2) указатели, «знакомящие со всей наличностью печатных богатств», т.е. указатели учетно-регистрационного типа; 3) «рекомендательные каталоги и указатели» общего и специального характера, «помогающие библиотекарю разбираться в наличности этих богатств, - выбирать из них лучшие произведения лучших авторов»; 4) указатели,

облегчающие быстрое комплектование библиотек (издательские каталоги, указатели редких книг, указатели запрещенных изданий и т.п.), т.е. в основном указатели текущей литературы; 5) указатели, отражающие содержание книжных богатств данной отрасли знания (у Н.А. Рубакина - данной библиотеки), сюда он относил свой обзор «Среди книг», который рассматривал в качестве «введения в изучение минимума» знаний о книгах для массового читателя.

Дальнейшее совершенствование системы видов библиографии Н.А. Рубакин осуществил в свете своих социально-психологических исследований. В результате сложилась оригинальная система библиографии, выгодно отличающаяся от других современных ему подходов. ( См. табл. 4)

Таким образом, можно смело утверждать, что именно в трудах Н.М. Лисовского, А.М. Ловягина и Н.А. Рубакина были сформулированы заслуживающие особого внимания основания для научной разработки современнoгo библиографоведения. Может возникнуть естественный вопрос о том, что они преимущественно развивали систему книговедения, а не библиографической науки. В качестве ответа сошлемся на авторитетное мнение Н.В. Здобнова, который в заключении своей монографии приходит к выводу, что указанные ученые (сюда он включает также и А.Н. Соловьева) разрабатывали все же именно библиографию как науку, но в широком книговедческом понимании. Они лишь осознали необходимость дифференциации книговедения, в частности выделение в его системе особой науки о библиографии, но до конца решить эту проблему так и не смогли. Они лишь частично восприняли достижения русских революционных демократов в библиографии. В этом отношении, вероятно, прав был К.Н. Дерунов, который считал, что движение русской библиографии, - равно как и развитие самого понятия о библиографии, - замерло, закостенело на той точке, до которой это движение и развитие дошло в 60-е годы.

Основная причина такого застоя в начале XX в. заключалась в том, что «рассматривали библиографию абстрактно, в отрыве от истории ее развития, и разрабатывали ее теорию в порядке произвольных умозаключений, а не путем обобщения исторического опыта и фактического материала». Но это никак не умаляет того плодотворного вклада, который внесли указанные теоретики русской библиографии в развитие ее научных основ. «Абстрактное мышление», как мы знаем, - это необходимый момент научного познания. И, к сожалению, умаление его значения до сих пор остается каким-то навязчивым заблуждением. Поэтому тем более важно выявить все сохранившее свою научную значимость из творческого наследия русской дореволюционной библиографической мысли. Нет необходимости еще раз повторять ошибку, допущенную в первые годы формирования советского библиографоведения, когда вместе с конструктивной критикой прежних точек зрения они неправомерно подверглись затем огульному отрицанию.

Плодотворность теоретических построений библиографии (и шире - книговедения) в работах Н.М. Лисовского, А.М. Ловягина и Н.А. Рубакина, пусть и в определенной мере «умозрительных», «академических», исходящих порой из идеалистических образцов, на наш взгляд, заключается в поисках и апробации новых методологических принципов и подходов. С числу таковых следует отнести, прежде всего, принципы деятельности и системности, типологическое моделирование, восхождение от абстрактного к конкретному, социологический и психологический подходы и т.д. В этой связи мы позволим себе сослаться на мнение советских литературоведов, которые считают, что в последние десятилетия XIХ в. и в начале XX в. филологическая мысль в России устремилась к

обобщениям и разработке методологии. По их мнению, едва ли не каждой большой конкретной историко-литературной работе предпосылалось методологическое введение. Каждый крупный историк или теоретик литературы стремился изложить методологические основы своей науки в специальной вводной лекции или статье. И хотя разнобой и смешение методов были при этом чрезвычайно велики, многие видные литературоведы проповедовали сознательный эклектизм, примечательна сама потребность в методологии. Метод познания от идеалистического и метафизического постепенно приближался к материалистическому, монистическому. В качестве примера они указывают на таких представителей «социологического» литературоведения 10-20-х-годов нашего века, как П.И. Сакулин, Н.К. Пиксанов, В.А. Келтуяла, вышедших из так называемой культурно-исторической школы. Точки соприкосновения с марксизмом они просматривают и в «психологическом» литературоведении Д.И. Овсянико-Куликовского.

В этом отношении вполне оправданным становится утверждение, что и на концепциях представителей книговедения рассматриваемого периода (Н.М. Лисовский, Н.А. Рубакин, А.М. Ловягин и др.) сказались прогрессивные идеи общей филологии и ее функциональных частей. Кроме того, обобщающая тенденция, характерная для русской науки этого времени, ярко проявилась в стремлении более или менее обоснованно сформировать общую систему науки о книге. Это даже формально проявилось в утверждении вместо традиционного понятия «библиография» новой категории - «библиология» (книговедение). Примечательно, что и в советском книговедении, вплоть до 30-х годов (М.Н. Куфаев, М.И. Щелкунов и др.) «библиология» трактовалась в качестве обобщающей научной дисциплины по отношению к другим ее функциональным частям. Лишь позже прочно закрепилась категория «книговедение».

•Некоторые итоги развития библиографедения в

дореволюционной России

Само название этой науки - порождение наших дней, хотя реально, библиография как наука, насколько можно проследить по вышеизложенным результатам ее исторического изучения, начинает складываться в Западной Европе уже в XVII в., а в России - в ХVIII в. Оно было введено в научный оборот лишь теперь, исходя из правомерного желания устранить исторически стихийно сложившуюся многозначность термина «библиография». Сам факт такой многозначности естествен, и потому его следует считать положительным. Это явное свидетельство того, что данное социальное явление достигло такой необходимой сложности и значимости в своем развитии, что становится неотъемлемой и существен ной частью общественного прогресса и требует уже сознательного, целенаправленного упорядочения, логически строгой, научной формализации. Правда, здесь есть и обратная, негативная сторона. Всякая формализация, хотя она и необходимый элемент научного познания, это и огрубление, упрощение действительности, и если ее абсолютизировать, оторвать от реальной общественной практики, превратить в фетиш, то появляется опасность отрыва