учебники / Гречихин_Библиографоведение

органической связи между собою, не есть литература, но только словесность или письменность. Правда, и словесность, и письменность могут иметь свою историю, но эта история есть не что иное, как более или менее обширный каталог произведений, хранящихся в памяти народа, или в его письменности, - каталог с необходимыми объяснениями и комментариями. Но каталог может служить только материалом для истории, но сам историею быть не может.

В.Г. Белинский считал, что и вообще словесность не разборчива: она принимает в себя равно и худое и хорошее, и посредственное и превосходное, лишь бы оно выразилось в слове. Литература, наоборот, исключает из себя даже ознаменованные большею или меньшею степенью таланта произведения, если только они, не принадлежа к высшим явлениям в сфере искусства, в то же время не выражают собою духа времени, его господствующей идеи, а потому и лишены своего исторического значения. «В область литературы, - подчеркивает он, - входят только родовые типические явления, которые фактически осуществили собою моменты исторического развития. И потому, всякая литература имеет свою историю, тогда как словесность может иметь только библиографию». Задача всякой истории, по его мнению, состоит в том, чтобы подвести «многоразличие» частных явлений под общее значение, открыть в многоразличии частных явлений органическую связь, взаимодействие и отношения, и проследить в последовательности многоразличных явлений развитие живой идеи, составляющей их душу. Задача библиографии состоит только в том, чтобы описать каждое из данных произведений словесности по его «содержанию, форме, особенностям». Если библиография соблюдает какой-нибудь порядок, то всегда внешний, для удобства употребления, а не по требованию сущности предмета; она классифицирует рукописи и книги, как классифицируют их каталоги и реестры.

В.Г. Белинский попытался выявить специфику библиографии и в критическом отношении (в ее отличии от научной и литературно-художественной критики). Правда, в противоположность, например, Н.А. Полевому, он в «Современнике» объединил критику и библиографию в один отдел. Другими словами, он, и мы здесь согласны с точкой зрения Н.В. Здобнова, не усматривал принципиальной разницы между критикой (как литературной, так и научной) и критической библиографией. В то же время В.Г. Белинский подчеркивал, что «под критикой разумеется статья известного объема и даже особенного от рецензии тона. Замечательных книг, подлежащих ведомству серьезной критики, у нас выходит так мало, что обязанность писать по критике каждый месяц поневоле делается чем-то вроде тяжелой поставки; ибо много замечательного печатается в журналах. Поэтому, представляя отчеты наши публике о всех более или менее примечательных явлениях русской литературы, мы не будем нисколько заботиться о том, что выйдет из нашего разбора - критика или рецензия. Пусть сами читатели наши решают это, каждый по своему вкусу и разумению. Этим мы надеемся доставить им услугу, избавив журнал наш от балласта многословия и надутости, неизбежного иногда при двойном разделении критики: на большую, или собственно критику, и малую, или рецензию».

«Считая, что «журнал есть руководитель общества», особенно там, где есть уже охота к искусству, но где еще зыбки и шатки понятия о нем, В.Г. Белинский опять же особую роль отводит критике. «Критика, - подчеркивает он, - должна составлять душу, жизнь журнала, должна быть постоянным его отделением, длинною, не прерывающеюся и не оканчивающеюся статьею». Оценивая с этих позиций журнал «Московский наблюдатель»,

В.Г. Белинский считал, что первая ошибка журнала состоит в том, что «он не сознал важности критики, что он как бы изредка и неохотно принимается за нее. Он выключил из себя библиографию, эту низшую, практическую критику, столь необходимую, столь важную, столь полезную и для публики и для журнала». И далее В.Г. Белинский объясняет эту руководящую роль журнала и библиографии: «Для публики здесь та польза, что, питая доверенность к журналу, она избавляется от чтения и от покупки дурных книг, и в то же время руководимая журналом, обращает внимание на хорошие, потом, разве по поводу плохого сочинения нельзя высказать какой-нибудь дельной мысли, разве к разбору вздорной книги нельзя привязать какого-нибудь важного суждения? Для журнала библиография есть столько же душа и жизнь, сколько и критика.

Что касается необходимости в составлении библиографической истории литературы, то в качестве неувядающего образца таковой следует считать годовые обзоры русской литературы самого В.Г. Белинского. Характерно, что жанр годового обозрения (обзора) был особенно распространенным в русской журналистике первой половины XIX в. В частности, конкретную реализацию идеи В.Г. Белинского мы можем видеть в «Очерке библиографической истории русской словесности в 1847 году» известного журналиста и писателя В.Р. Зотова. По его мнению, «библиографическая история русской словесности» должна представить общий обзор всех сочинений, вышедших на русском языке, в известное время, систематическое их распределение, краткую оценку их достоинств, об обдающие выводы. «Положительная, как статистика, сухая по изложению, но, - подчеркивал он, - интересная по своим выводам, потому что она группирует идеи, как статистика группирует факты, библиография занимается всеми науками, классифицирует их, показывает их взаимную связь». В то же время В.Р. Зотов с сожалением отмечал, что наукой этой (библиографией), чрезвычайно важной и полезной, занимаются очень мало. Редко ученый или писатель, излагая какой-нибудь вопрос, справляется о том, кто и что писал прежде него об этом предмете. И публика со своей стороны большей частью читает, что ей попадается, основываясь на известном мнении, голосе толпы и, случайно пробегая два, три замечательных сочинения, пропускает тысячи других, не подозревая даже их существования. «Но истинный библиограф, - заключает В.Р. Зотов, - вечно следит за всем, что печатается и перепечатывается; он ведет реестр всем идеям человеческого ума, знает все уголки огромного некрополиса, где укладываются вышедшие из печати книги, которым он сам же назначает место.

Дальнейшее развитие библиографические идеи В.Г. Белинского получили в деятельности Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова. Это было время, когда в русской литературе получило непомерное развитие так называемое фактическое, или библиографическое, направление. О характере его можно судить по письму Н.Г. Чернышевского к Н.И. Костомарову: «Как пример перемены, происшедшей во всех областях умственной деятельности, укажу вам современное направление литературной критики. Она обратилась в чистую библиографию. Место Белинского занимают теперь Геннади и Тихонравов, знающие наизусть Сопикова и смирдинский каталог с тремя прибавлениями». И далее Н.Г. Чернышевский подчеркивает, что он признает важность библиографии как вспомогательной науки для истории литературы. Но ставить выше всего на свете изыскания о том, что писал Елагин и нет ли неизвестных еще сочинений Ельчанинова, он считает буквоедством: «Эти господа с презрением смотрят на прежние стремления людей, занимавшихся критикой, как средством распространения человеческого взгляда на вещи; они обвиняют их в

неосновательности за то, что, говоря, например, о Ломоносове, не описывали они формата, шрифта и т.д. всех изданий Ломоносова.

Наиболее ярким примером библиографического направления Н.Г. Чернышевский считал известную книгу П.В. Анненкова «Материалы для биографии A.С. Пушкина». Указывая, что «это первый труд, который надлежащим образом удовлетворяет столь сильно развившемуся в последнее время стремлению русской публики познакомиться с личностями деятелей русской литературы и образованности», Н.Г. Чернышевский в то же время отмечал определяющее отличие и этой книги, и многих других подобного рода монографий - их «основательность и подробность библиографических и биографических исследований». Но именно проявившаяся в этом неумеренность и привела к тому, что все эти монографии «страдали важными недостатками и по содержанию, и по форме». «Растерявшись во множестве мелочных подробностей, - подчеркивал Н.Г. Чернышевский, - каждый автор был не в силах обработать предмет с общей точки зрения и обременял свою статью бесчисленными библиографическими подробностями, среди которых утомленный читатель совершенно запутывался; вместо дельных трудов давались публике отрывки черновых работ, со всеми мелочными сличениями букв и стихов, среди которых или тонула, или принимала не свойственные ей размеры всякая общая мысль. Одним словом, вместо исследований о замечательных явлениях литературы представлялись публике отрывочные изыскания о маловажных фактах; вместо ученого труда в его окончательной форме представляли весь необозримый для читателя процесс механической предварительной работы, которая только должна служить основанием для картины и выводов из нее вытекающих».

Вслед за Н.Г. Чернышевским свое отношение к узко-академическому, фактическому пониманию социальной сущности библиографии высказал Н.А. Добролюбов. В частности, его статья «Собеседник любителей российского слова», открывшая ему путь в «Современник», и кандидатская диссертация «О древне-славянском переводе хроники Георгия Амартола» могут служить образцом подлинно научных библиографических трудов. В указанной статье Н.А. Добролюбов и дал характеристику фактического, или, по его словам, «лучше, библиографического направления критики. Это свидетельство «крутого поворота» в развитии русской литературы и библиографии. Суть его заключается в том, что до этого ко всему хотели прилагать эстетические и философские начала, во всем искали «внутренний смысл», всякий предмет оценивали по тому значению, какое имеет он в общей системе знаний или между явлениями действительной жизни; «тогда господствовали высшие взгляды, тогда старались уловить дух, характеры, направление, оставляя в стороне мелкие подробности, не выставляя напоказ всех данных, а выбирая из них только наиболее характерные». Это противопоставление «тогда» в «теперь», «общей точки зрения» и «мелочное, фактической» Н.А. Добролюбов объясняет, прибегая к наглядному образу постройки здания (у Н.Г. Чернышевского - создание картины): «Тогда критика обыкновенно рисовала нам прежде всего фасад здания, потом представляла нам его план, говорила о материалах, из которых оно построено, рассказывала о внутреннем убранстве и затем анализировала впечатление, которое производит это здание. Ныне это делается не так. Прежде всего нам показывают отдельно каждый кирпич, каждое бревно, каждый гвоздик, употребленный при постройке дома, рассказывая подробно, где каждый из них куплен, откуда привезен, где лежал до того времени, как занял свое настоящее место. Затем занимаются исследованием, насколько, кем и как обрублен и обсечен сырой материал,

приготовленный для стройки. Наконец, представляют смету, сколько эти материалы стоили во время самой постройки и сколько они теперь стоят. Теперь дорожат каждым малейшим фактом биографии и библиографии».

По квалификации Н.А. Добролюбова, верх искусства такой критики, апогей ее благотворности - если она захочет и сумеет показать значение произведений того или другого писателя для его времени и потерю этого значения в ваше время. Но часто и этого не увидишь в современной критике: «Она занимается фактами, она собирает факты, - а что ей за дело до выводов! Выводы делайте сами». Именно вопреки «библиографическому направлению» Н.А. Добролюбов и создает свою статью. Это не библиографический указатель и еще менее сводный список разных статей, помещенных в «Собеседнике» и потом перепечатанных в разных изданиях. С определенной долей иронии и вызова он заявляет: «Пусть библиографы с презрением отвернутся от моего труда. Пусть люди, ищущие все только фактов, голых, сырых фактов, - пусть они обвиняют меня в недостатке научного, мозольного исследования, в пристрастии к общим взглядам, - пусть мой труд покажется им неосновательным, пустым, легким. Я не боюсь этого обвинения и надеюсь найти защиту перед читателями именно в легкости моего обозрения. Я всеми силами старался скрыть черную работу, которая положена в основание здания, снять все леса, по которым лазил я во время стройки, потому что почитаю их совершенно излишними украшениями. Я старался представить выводы, результаты, итоги, а не частные счеты, не множители и делители. Может быть, от этого труд мой потеряет научное достоинство, но зато его будут читать, а я хочу лучше служить для чтения, нежели для справок».

В то же время Н.А. Добролюбов не отвергает необходимости помещения в своей статье и чернового библиографического материала. Чтобы неверующие не могли усомниться в его выводах, он решил дать «примечания». Они довольно обширны, поэтому он отнес их в конец сочинения под особым названием «Библиографические заметки». В этой связи характерна оценка Н.В. Здобновым позиции «Отечественных записок», которые, возмущенные дерзостью автора, писали, что эта статья Н.А. Добролюбова «не библиографическая и вместе не историческая». И, по мнению Н.В. Здобнова, это было верно с точки зрения обычного ограниченого понимания библиографии. Действительно, в ней было сравнительно немного фактического материала, в ней не было перечня статей, помещенных в «Собеседнике»; это не был указатель; это было «библиографическое исследование, библиографическое обобщение журнального материала с культурноисторическими выводами. И в этом была особенность статьи и ее ценность». С таких же позиций выполнена и (можно сказать, книговедческая) диссертация Н.А. Добролюбова. И здесь исходные библиографические материалы приложены к работе в виде перечня рукописных списков исследуемой хроники и хронологического указателя литературы о ней. Основное же содержание работы изложено им в соответствии с поставленными задачами, программой и методом: «...Я решился сначала представить общий обзор литературы предмета, т.е. перечислить все, что о нем было писано, и на основании собранных да них - изложить литературную историю хроники».

Именно в диссертации Н.А. Добролюбова мы находим сопоставление «академического» и «общественного» подходов к социальной сущности библиографии. «В числе направлений нашего времени, столь обильного разнородными направлениями, - писал он, - нельзя не отличать двух, особенно поражающих своей яркой противоположностью. Одно, - гордое, самоуверенное, стремящееся к общим взглядам, к великим результатам, к основным

началам ведения, - широко распускает свои крылья и парит в прозрачных пространствах высших умозрений. Другое, осторожное, робкое, медленное, идет ощупью, роется в земле, собирает мелкие зернышки и из них составляет запас своего муравейника. Ничто не может быть привлекательнее для ума, особенно молодого, как первое из этих направлений; ничто не может быть неблагодарнее второго. Широк и пространен путь общих взглядов и многие идут им, приобретая славу распространителей просвещения и установителей здравых понятий в обществе».

Можно видеть, что Н.А. Добролюбов отдает явное предпочтение первому, «широкому» подходу в науке. Но, к чести Н.А. Добролюбова, он четко осознает возможные «крайности на том и другом пути». На первом, по его мнению, многие «пускаются... в это неведомое море - без кормила и весла, и бродят в тумане общих мест и во мраке неведения... и остаются на всю жизнь бессознательными крикунами и пустозвонными фразерами». На втором пути «легко измельчать человеку, и сделаться сухим, мертвым педантом. Легко вообразить свой темный муравейник целым светом, а свои зернышки великими памятниками славных подвигов». Отсюда следует и правомерный вывод, что только упорный труд, освещенный «общим взглядом», может дать положительные результаты: «Желание обобщить свои занятия никогда не оставит его [«кипящего силами юношу» - А.А.Г.] и никогда не допустит привязаться к мертвой букве, без духа жизни, без жизни духа». Иными словами, «чем добросовестней труд, чем глубже и серьезнее изучение подробностей, тем вернее приводит оно к общим выводам». Правда, несколько умаляя свою работу, Н.А. Добролюбов предупреждает, что в ней он еще «не дошел ни до каких общих результатов» и «ничего не сделал, что бы могло быть с пользою повторено другими». Поэтому и заканчивает свое вступление к диссертации следующим обобщением: «Этот труд еще впереди, и в нем уже предчувствуется для меня примирение мелочного, фактического изучения подробностей - со стремлением к веским соображениям и общим выводам».

Таким образом, мы можем констатировать, что уже задолго до известной статьи Б.С. Боднарского в русской библиографии (шире - книговедении) была и теоретически осознана, и практически реализована на выдающихся образцах необходимость воссоединения в одно целое мелочного, «академического» и общего, «общественного» направлений. И все это сделал - Н.А. Добролюбов. По справедливой оценке Н.В. Здобнова, что он не успел сделать в работе по изучению хроники Амартола. то он сделал в статье о «Собеседнике любителей российского слова». В.Г. Белинский, Н.Г. Чернышевский, Н.А. Добролюбов и их последователи отдавали должное каждой из трех основных общественных функций библиографии - учет, оценка, рекомендация. Первая из них связана с необходимостью регистрации и представления в определенной системе всей книжной продукции человечества (или отдельного народа, или отдельной отрасли знаний и т.п.). И не случайно по инициативе В.Г. Белинского, согласно его библиографической программе, к книжкам «Современника» в качестве приложения выпускались полные библиографические списки всех, без исключения, выходящих в России книг на русском языке, с обозначением типографии, формата, числа страниц и даже, по возможности, цен. Н.Г. Чернышевский в цитированном письме также не случайно упоминает имена таких выдающихся представителей «чистой библиографии» в России, как Г.Н. Геннади, В.С. Сопиков и В.Г. Анастасевич, которые являются создателями выдающихся и до сих пор не потерявших своего значения библиографических указателей.

Н.В. Здобнов в этой связи справедливо указывает, что и Н.Г. Чернышевский был отнюдь не противник «основательных библиографических исследований». Он только выступал против подмены этих исследований псевдонаучными библиографическими нагромождениями. «Библиография - прекрасное дело, - цитирует его Н.В. Здобнов, - но только тогда, когда ею занимаются серьезно, и ученые замашки не должны служить защитою, если книга с такими замашками пуста. Справедливость должна быть выше самой любви к библиографии». Соответственно этому положению Н.Г. Чернышевский приветствовал вышедшие тогда серьезные библиографические работы: «Русский библиографический указатель за 1855 г.» П.П. Ламбина, «Обозрение русских календарей» М.Д. Перевощикова, «Указатель для обозрения Московской патриаршей (ныне Синодальной) ризницы и библиотеки», составленный архимандритом Саввою.

Н.В. Здобнов указывает еще на один примечательный момент из библиографической деятельности Н.Г. Чернышевского. Редактируя в 1856 г. статью Н.А. Добролюбова о «Собеседнике любителей российского слова», он выкинул из нее следующие чрезмерно острые строки, выражающие резко отрицательное отношение к библиографическим указателям как форме научной работы: «Имея своими высшими, совершеннейшими идеалами Сопикова и Анастасевича, бойко и твердо пойдут наши гениальные, но тем не менее трудолюбивые ученые по дорожке, проторенной этими бессмертными основателями русской библиографии... Наполняя литературу указателями, помещая в журналах указатели, основывая свою ученую славу на составлении указателей, они смело будут говорить всей России: вот где истинное ученое достоинство, вот где основательные, дельные труды, заслуживающие бессмертия в потомстве!» В отличие от самого Н.А. Добролюбова, считавшего, что это было сделано «по уважению к библиографии», Н.В. Здобнов полагает, что Н.Г. Чернышевским больше руководило «признание важности библиографических указателей». Важно также отметить, что библиографическое направление не прошло бесследно и для литературоведения: здесь сформировалось со временем новое направление - текстология, которая к середине XIX в. еще была частью библиографии. К концу XIX в. библиографическое направление трансформировалось в новое - так называемую «историкофактическую» школу. Можно сказать, что в это время трудами Н.С. Тихонравова (его и называет в цитированном выше письме Н.Г. Чернышевский наряду с библиографами) закладываются основы для русской текстологической школы. Самым характерным в этой связи было осуществленное Н.С. Тихонравовым издание сочинений Н.В. Гоголя (в 5 т. 18891890). При всех недостатках это издание стало образцом научно-текстологической работы.

Наконец, еще один важный момент, связанный с необходимостью осуществления учетнорегистрационной функции библиографии, или «чистой библиографии». Речь идет об упреке в адрес революционных демократов (прежде всего, В.Г. Белинского) в том, что они якобы не думают о разработке фактов, считая будто бы подробное исследование фактов бесполезным. В этом отношении Н.Г. Чернышевский в своих знаменитых «Очерках гоголевского периода русской литература» писал с возмущением, «Говорить это можно было, только забыв или вовсе никогда не имея понятия, что при всяком удобном случае Белинский твердил о необходимости разработки фактов, возбуждал к ней неутомимо, ободрял каждый скольконибудь сносный опыт в этом роде. Надобно прибавить, что он сам неутомимо занимался этою разработкою и собрал для истории нашей литературы во сто раз больше фактов, нежели кто-нибудь из современных ему или позднейших писателей по части истории литературы».

Особое внимание революционные демократы уделяли» оценочной функции библиографии («критической библиографии»), реализация которой на протяжении всей истории отечественной библиографии, вплоть до наших дней, всегда оставалась недостаточной. Не случайно опять же Н.Г. Чернышевский, став заведующим критико-библиографического отделом и соредактором Н.А. Некрасова по журналу «Современник», вновь проделывает ту же реформу, что в свое время В.Г. Белинский, но отмененную после его смерти. «Критику и библиографию нельзя ли соединить в один отдел! Впрочем, это все равно, - пишет он в письме Н.А. Некрасову. - Важнее то, чтобы писать только или о книгах, производящих эффект, или о таких, которые дают случаи написать что-нибудь заслуживающее прочтения. Пустых и мелких разборов не писать, - сказать о трех-четырех книгах, и довольно. Но главное, чтобы пустых статеек только для наполнения отдела не помещать. Беллетристическая сторона библиографии была до сих пор главное; теперь нужно отстранить ее на второй план и более писать о серьезных книгах живого содержания». Ясно, что Н.Г. Чернышевский ставит вопрос о более широком использовании библиография как открытой общественно-политической трибуны.

Такое же важное значение библиографической критике придавал и Н.А. Добролюбов, став после Н.Г. Чернышевского заведующим этим отделом. В той же статье о «Собеседнике любителей российского слова» он неоднократно акцентирует свое внимание именно на критической стороне библиографии. «Уважаю я труд библиографа, - писал он, - знаю, что и для него нужно некоторое приготовление, предварительные знания, как для почтальона нужно знание городских улиц; но позвольте же мне больше уважать критика, который дает нам верную, полную, всестороннюю оценку писателя или произведения, который произносит новое слово в науке или искусстве, который распространяет в обществе светлый взгляд, истинные, благородные убеждения». И пусть, по его мнению, мы не узнаем от такого критика даже названий всех произведений писателя, где они были помещены и где писаны, зато нам будет открыто самое существенное - характер писателя и, значит, мы будем ясно и верно понимать лучшие его произведения, горячо сочувствовать всему прекрасному, что в них заключается.

Вслед за В.Г. Белинским, который, как мы теперь знаем, пытался определить специфическое различие между научной и литературно-художественной критиков, с одной стороны, и библиографической - с другой, между критической статьей и рецензией, отзывом о книге, к этой проблеме обращается и Н.А. Добролюбов. Как и В.Г. Белинский, считавший журнальную рецензию не диссертацией, не ученой книгой, где предмет сочинения исчерпывается по мере возможности весь, до дна, так и Н.А. Добролюбов не считает рецензии «специальными учеными исследованиями, и от каждой рецензии нельзя ожидать нового слова в науке. Он полагает также для рецензентов, больше нежели кому-нибудь, простительной «резкость выражения». Н.А. Добролюбов рекомендует рецензенту при «разборе всегда иметь в виду, будет ли публика читать разбираемую книгу или нет. Если будет, - то критика, предполагая содержание известным, старается разъяснить его смысл, проследить развитие идей автора, высказать свое мнение о предметах, выводимых автором, и о способах их изображения... Но если многие соображения приводят критику к убеждению, что публика не будет, да и не должна читать книги, то и разбор, очевидно, должен иметь другой смысл: он должен только дать понятие о книге, чтобы избавить любителей чтения от напрасной траты времени. В этой связи интересны разыскания С.А. Рейсера, который установил, что на различный «тон» критических статей о книгах, разных

по ценности и по характеру, указывал еще в 1836 г. А.С. Пушкин. В одной из своих заметок он писал: «Неужто журналисту надлежит наблюдать один и тот же тон в отношении ко всем книгам? Разница - критиковать «Историю Государства Российского» и романы гг. ХХХ и пр.» Но особым вкладом Н.Г. Чернышевского и Н.А. Добролюбова в развитие русской

библиографии следует считать их стремление поднять ее от описания и оценки на более высокую ступень библиографических обобщений и выводов, освещенных «общим взглядом», устанавливающих «здравые понятия в обществе». Это вело к углублению библиографической деятельности, библиографии как науки, к активизации ее служения обществу. И эти библиографические обобщения и выводы особенно существенны уже потому, что именно на них основывается рекомендательная функция библиографии. Примечательно, что Н.Г. Чернышевский привнес новое качество в традиционные статистико-библиографические обобщения и выводы. Речь идет, согласно оценке Н.В. Здобнова, о «новой разновидности библиографии»: статистико-библиографическом изучении распространения русской периодики путем соответствующей обработки «Сведений о числе подписчиков на «Современник» по губерниям и городам», которые он публиковал ежегодно за 1859-1861 гг. Причем Н.Г. Чернышевский призывал последовать примеру «Современника» и публиковать подобные сведения по другим журналам, ибо «сведения о распространении журналов в публике могут быть очень важны для статистики, если не образования, то по крайней мере - любви к чтению в России». Этот, призыв не остался без ответа.

Ему не удалось углубить статистику распространения периодики путем получения данных по классовому признаку («по сословиям подписывающихся лиц»). Но и данные географического и количественного распределения позволили получить интересные обобщения и выводы. В частности, было установлено «правильное возрастание любви к чтению с cеверо-востока Европейской России на юго-запад»; подтвердилось издавна пользующееся славой мнение, что «по особенностям своей исторической судьбы, Сибирь, никогда не знавшая крепостного права, получавшая из России постоянный прилив энергического и часто самого развитого населения [речь идет прежде всего о политических ссыльных - А.А.Г.]... стоит в умственном отношении выше Европейской России» (или по «более определительному имени» - Великороссии). Далее Н.Г. Чернышевский, анализируя рост числа подписчиков «Современника» и уменьшение его на другие журналы, сумел определить новую изменившуюся ситуацию в «действии общего хода литературы»: «...Публике начинает надоедать бесплодность хлопот нашей литературы». Лишь «Современник» как орган революционных демократов, демонстративно занявший молчаливую позицию в вопросах крестьянской реформы, не только не растерял своих подписчиков, но и приобрел новых и продолжал завоевывать симпатии читающей массы.

К сожалению, ни Н.Г. Чернышевский, ни Н.А. Добролюбов не оставили целостного изложения своих взглядов на библиографию. В этом отношении интерес представляет характеристика социальной сущности библиографии, данная поэтом-демократом М.Л. Михайловым. По его мнению, если б сущность библиографии состояла единственно из того, что выражается ее названием, то она представляла бы мало общего интереса и справедливо могла бы считаться наукой книгопродавцев. Вначале она и точно была такою по своему предмету - в высшей степени сухой и незанимательной. Но изобретение книгопечатания, рассеявшее по земле бесчисленное множество книг, должно было расширить границы

библиографии: в этих грудах книг и печатных листов библиография обязана указать, какое произведение заслуживает внимания, какое не стоит его. Кроме того, и хорошее произведение может быть издано дурно и небрежно, библиография же обязана указать на лучшее, объяснив, почему именно оно лучше других. Некоторые сочинения или издания становятся, вследствие разных причин, редкими; библиография не только отметит их существование, но и познакомит с содержанием их, если оно не лишено для нас интереса. Наконец, многочисленность книг, загромождавших нынче общественные библиотеки, вызвали необходимость уметь, из числа десяти полезных книг, выбрать книгу полезнейшую, - и наука, руководствующая в этом выборе, есть также библиография. Итак, библиография не есть искусство составления каталогов, как думают некоторые, а наука, занимающая почетное место в ряду человеческих знаний.

В целом мы можем заключить, что, в отличие от «академического» направления, именно русские революционные демократы сделали новый шаг вперед в дальнейшем развитии идущей еще от В.Г. Анастасевича идеи о руководящей функции, социальном назначении библиографии. Это стало определяющим не только для библиографической практики, особенно в рекомендательной библиографии, но и сыграло важную роль в разработке теоретико-методологических основ библиографической науки (библиографоведения), в определении ее специфики в системе других книговедческих дисциплин.

• Формирование библиографоведения как самостоятельной части книговедения

Разработка собственно науки о библиографии как относительно самостоятельной части книговедения в дореволюционной России конца ХIХ - начала XX вв. также проходила в известном противостоянии, правда, уже порядком модифицированных, углубленных «академического» и «социологического» подходов. Теперь «академическое», или специально-книговедческое, направление представляли Н.М. Лисовский, А.М. Ловягин, Н.А. Рубакин, А.Н. Соловьев и др. Оно получило и качественное отличие от предшествующего узкого понимания сущности библиографии, что объясняется более совершенной методологией, подходом науке, близким к системному, диалектическому. В его основе лежит целостное восприятие библиографии, причем как социально значимой, теоретико-культурной сферы деятельности, имеющей свои специфические задачи, средства, предмет и результаты. Несмотря на их ориентацию на некоторые модные в то время идеалистические системы познания, социологии, философии (прежде всего, позитивистов О. Конта и Г. Спенсера), указанные исследователи в то же время оставались на почве реалистического подхода, характерного вообще для русской науки.

«Общественное» направление с наибольшей силой выразилось в большевистской библиографии - прежде всего, в работах В.И. Ленина. В противоположность определенному, порой в условиях царизма даже нарочитому эклектизму «академического» направления,

большевистская библиография стремилась развивать свои научные основы на базе самой совершенной методологии - материалистической диалектике, на принципах партийности, научности, народности, понимаемых в новом, социалистическом качестве. Здесь следует видеть истоки науки о библиографии нового типа - советской библиографии.

Имеются и определенные точки сближения в новых исторических условиях указанных противостоящих направлений. С наибольшей силой это выразилось в статье Б.С. Боднарского, в которой проводилась мысль oб объединении библиографических сил путем устранения главной преграды - противопоставления «библиографии исчерпывающей полноты» («академисты») и «рекомендательного каталога» («библиографыобщественники»). Только преодолев эту искусственную преграду, т.е. достигнув необходимого единства библиографии, «мы выкуем ключ, который позволит открыть сокровищницу нашей богатой книжной культуры. И тогда всем станет ясно, что библиография; действительно, есть синтез книжной мысли».

Предлагались и другие варианты-преодоления указанной преграды. Например, Г.А. Ильинский поставил вопрос о необходимости «реального направления» в библиографии - раскрывать содержание книг и статей посредством авторефератов, которые «наиболее отвечают условиям идеальной библиографии: полноты, точности, объективности и идейности». Правда, при этом категорически отрицается какой бы то ни было «критический прием» библиографии: «Критика и по существу своему не имеет ничего общего с библиографией: последняя констатирует факты, а первая оценивает их, - притом с точки зрения, недоступной для библиографа». Естественно, редакция «Литературного вестника» (органа Русского библиологического общества), как в свое время «Библиографические записки» по отношению к статье Р.И. Минцлова, деликатно «не вполне» согласилась со статьей Г.А. Ильинского, с его призывом к «объективизму», к отрицанию оценки.

В плане преодоления разобщенности «академической» и «общественной» библиографии интересен указанный Н.В. Здобновым эпизод с докладом А.Н. Соловьева «Понятие о библиографии и значение ее как науки», сделанным на торжественном заседании в первую годовщину Московского библиографического кружка в 1890 г. Дело в том, что доклад был напечатан анонимно в качестве программной статьи в «Очерке деятельности Московского библиографического кружка за первый год его существования» (М., 1892. С. 9-12) в значительно измененном виде, как об этом можно судить по реферату ее в протоколе заседания, напечатанном сначала в журнале «Библиограф» (1890. № 12. С. 167), а затем также и в названном очерке (С. 20-21). Автором протокола и реферата был сам А.Н. Соловьев как секретарь кружка. Но разночтения в этих двух публикациях носили принципиальный характер. Можно считать, что не все члены кружка разделяли точку зрения А.Н. Соловьева. По квалификации Н.В. Здобнова, в самой речи и в ее анонимной переделке столкнулись разные тенденции: во-первых, понимание библиографии в прямом смысле слова, как описания книг (всяких произведений письменности и печати), противостояло расширительному пониманию ее как книговедения; во-вторых, критические и образовательно-воспитательные задачи противостояли «объективно» - описательным задачам; в-третьих, назначение библиографии как для исследователей, так равно и для широких читательских кругов противостояло назначению ее для исследователей, промышленников-издателей и для библиофилов («любителей и собирателей книг»).

Более прогрессивную позицию занимал А.Н. Соловьев, особенно в понимании социальной сущности библиографии, которую он видел не только в «описании книг по их внутренним и