2. Намджал

Двенадцатилетняя девочка, с коротенькими, жиденькими косич- ками, на концах которых, словно полевые бабочки, пестрели банти- ки, выбежала на крыльцо. Она ра- достно улыбнулась солнцу. В пали- саднике шептались серебристые листья ветвистого тополя, разбра- сывая по земле рябую колеблю- щуюся тень.

Это и было любимое место маленькой Намджал. Дерево защи- щало ее от слишком щедрых лучей солнца и назойливых сверстников. Она любила уединение. И в ти- хом говоре листьев девочка часто улавливала мелодии любимых степных песен. Зачастую к голосу листьев присоединялся ее слабый

дискант. Песенка мотыльком плыла

над цветами, обвивала высокие тополя, неслась вдаль и растворялась в пространстве. В ее звуках слышалась душа ребенка, чувствовалось,

что исполнитель вкладывает в нее свое сердце.

К палисаднику подошла женщина. Паутина морщин беспорядочно избороздила миловидные черты лица, словно стараясь навеки оставить на нем глубокую печаль прошлого. Женщина осторожно, как птице- люб, боящийся спугнуть любимую пичужку, остановилась у тополя.

Песня маленькой исполнительницы звучала все тверже, крепла, рва­лась ввысь. Женщина видела, что девочка отложила взятое из дому

вышивание и вся отдалась песне.

— Ой, ты, дитя мое,— горько вздохнула она, и по лицу женщины побежали крупные светлые слезы, заполняя бронзовые борозды мор­щин.

Кто-то мягко коснулся ее руки. Женщина вздрогнула, увидев пе­ред собой лицо соседки, Гилаши Эрдниевой.

— Как хорошо поет ваша Намджал, тетя Баян,— сказал Гилаша,— слезы сами на глаза просятся.

Мать онемела. В этой похвале она услышала больше обиды, чем одобрения. В памяти молнией пронеслось прошлое.

...Отец Намджал погиб на фронте, когда девочке было четыре годика. Дочь не помнит отца. Баян Бадмаевна выбивалась из сил, что­бы вырастить и выучить дочь. В памятные дни войны она терпела холод и голод, но ничего не жалела для своей единственной, Намджал, ко­торая осталась памятью о любимом муже, стала целью жизни. Она радовалась, когда дочь, будто молодая березка, набиралась сил; тя­нулась вверх, к солнцу.

Четыре года назад, осенним утром, Баян Бадмаевна с другими ма­терями проводила свою дочь в первый класс. Каждый день стал празд­ником для матери. Но радость ее была недолговечной, как полет ноч­ной бабочки, обжегшей крылья о пламень костра.

— Вашей Намджал нельзя учиться. Занятия отрицательно сказыва­ются на зрении. Это может привести к непоправимому несчастью, — сказал школьный врач.

78

Эти правдивые, но показавшиеся невыносимо жестокими слова убили мечты матери.

Длинны зимние ночи. За окном заунывно воет ветер, в трубе по­стукивает задвижка, словно выбивает такт вьюжной песни. Многое пе- редумается в такую ночь.— Как сложится жизнь дочери? Будет ли она счастлива? «Ученье — свет, а неученье — тьма». А как же моей Намд- жал, если ей нельзя учиться? — Эти вопросы не давали покоя матери.

Но время притупляет боль. Шли дни, месяцы, годы и сомнения раз­веялись, как весенние тучи после грозы. Ведь мы живем в той стране, где люди не остаются одни, где счастье положено каждому...

Видя замешательство Баян Бадмаевны, Гилаша предложила:

— Знаете, тетя Баян, я буду заниматься с Намджал, у нее есть та­лант.— Молчание матери не смутило Гилашу, она еще с большей на­стойчивостью продолжала: — Вы знаете, песню я люблю как жизнь, уже много лет в самодеятельности, музыку знаю. Пусть Намджал по­ка не ходит в клуб, я сама учить буду.

Девочка услышала голос соседки. Она смущенно прервала свою песню и спрятала за спину рукоделье.

• — Ты хочешь учиться петь, Намджал? — ласково спросила Гилаша.

Девочка опустила голову и тихо ответила:

— Хочу...

Прошло время. Намджал оказалась хорошей ученицей. Скоро ее приняли в хоровой самодеятельный коллектив. Правда, приняли с ка­кой-то осторожностью — уж слишком мала она была ростом, да и о болезни знали. '

Два года Намджал была хористкой. А ей хотелось петь самостоя­тельно, ох как хотелось! Занятие в коллективе, общение с людьми раз­вивали кругозор девочки, вселяли в нее уверенность в своих силах, стремление быть с людьми, работать, приносить пользу Родине.

— Мам, а мам, я пойду работать! — заявила она однажды матери.

Баян Бадмаевна удивилась и испугалась, но, чтобы не напоминать дочери о ее болезни, сказала:

— Нет, доченька, ты еще подрасти.

Намджал не унималась.

— Мам, знаешь, есть общество слепых. Там работают люди, кото­рые никогда не видели солнца, они приносят какую-то пользу, что-то делают, неужели меня там не примут? — в голосе девочки слышалась мольба.

— Может, лучше подождать, доченька,— еще раз попробовала отговорить ее Баян Бадмаевна.

— Нет, я хочу работать, да и не хочу чего-то ждать.

Началась новая жизнь. Девочка работала с людьми, которые поте­ряли великий дар природы — зрение — на фронте, в труде, были и та­кие, которые со дня рождения не видели света. Но все они знали и любили жизнь. Они работали, слушали музыку, ходили на концерты, подолгу и горячо спорили о новинках литературы. Казалось, что они совершенно забыли о своем физическом недостатке. И это жизнелю­бие, уверенность в себе заставили Намджал забыть все свои страхи и сомнения. Ей было стыдно за себя. «Ведь я вижу,— думала девочка,— плохо, но вижу. А они, живущие в вечной, непроглядной ночи, больше меня любят жизнь».

Сознание своей полноценности всегда окрыляет человека. Намджал будто стала старше, смелее. И голос ее теперь звучал с новой силой, звонче, чище, словно хрустальный рокот веселого родника.

В художественный коллектив пришел новый руководитель Очир Лиджиевич Сангаджиев. Он всей душой любил искусство и отдавал

79

ему всю свою энергию и способности. Очир Лиджиевич сразу обратил внимание на голос Намджал.

— У тебя очень хороший голос,— признал Очир Лиджиевич. — Но в нем есть свои особенности, поэтому не надо никому подражать, а тем более Улан Лиджиевой.

Намджал покраснела, услышав имя своей любимой певицы. — И как это он догадался, кому я подражаю? — удивилась она. -

— Главное — самостоятельно развивать свой голос. Только так можно добиться успеха.

Очир Лиджиевич был беспощадно требовательным к участникам самодеятельности, часами репетировал тех, у кого замечал способно­сти. Особенно строг был к Намджал.

— Чем больше способности, тем больше спрос,— говорил он.— Без трудностей не бывает побед.

— До-ре-ми-фа-соль,— еще и еще затягивала Намджал надоевшие однообразные звуки. И невольно приходило возмущение — зачем эта мудрость, когда я уже умею петь, нет, это просто каприз руководи­теля.

А Очир Лиджиевич, словно подслушивая ее мысли, наказывает:

— Завтра выходной, но ты — все-таки приходи. Позанимаемся. Что- то не ладится у тебя с дикцией.

И так, казалось, будет продолжаться до бесконечности. Товарищи уже разошлись по домам, часовая стрелка давно перевалила за один­надцать, окончился последний киносеанс, а руководитель твердит свое:

— Намджал, еще повтори-ка «до» — бери выше... Так, так, хорошо, хорошо...

Домой возвращается утомленная. Пустынную улицу освещают ма­товые шары плафонов, вытянувшиеся пунктиром у обочин, шумит за­путавшийся в ветвях ветер, мигают звезды.

Мать не спит. Намджал вихрем врывается в комнату, бросается к матери.

— Доченька, ты утомилась? Оставь самодеятельность.

И здесь все проходит.

— Нет, мам, не устала. Мне хорошо,— отвечает Намджал, совер­шенно позабыв об усталости и недовольстве.— Учиться очень хорошо.

В этот день Намджал одела пестрое национальное платье и хал- маг.* Когда она выходила на сцену, казалось, что девочка плывет впе­ред, не прикасаясь ногами к полу, так плавны и рассчитаны были ее движения. На счастливом лице застыла улыбка, и щеки зарделись от смущения, как румяное яблоко.

Зазвучала гармонь. Люди притихли. Знакомая всем мелодия кал­мыцкой народной песни «Тегряш» заполнила зал. Веселый задорный голос с нарастающими, как волны, переливами, поплыл над публикой. Казалось, что он заполнил все уголки зала и звенел, стараясь вырвать­ся из тесных стен на просторы степей. Люди онемели, словно боясь расплескать переполненные до предела чувства, они боялись вздох­нуть. А Намджал все увереннее вела песню, она чувствовала, что пуб­лика покорилась ей, что сотни сердец радуются осуществлению ее мечты.

...Баян Бадмаевна вернулась с работы. В комнате висела привычная тишина. На кухне стоял готовый ужин. Но дочери не было.

— Вот’ непоседа,— с нежностью подумала мать,— убрала комна-

• X а л м а г — женский головной убор.

80