Цветом глу- боких чувств и высоких мыслей,,

УТБАЛЛ

В 1838 году в «Биб­лиотеке для чтения» впервые появилась по­весть «Утбалла» Зинаиды Р-вой. Это был псевдо­ним Елены Андреевны Ган. Вскоре произведе­ние было переведено на немецкий и французский языки.

В 1842 году Е. Ган умерла в 28-летнем воз­расте. Спустя год в Пе­тербурге вышло ее собра­ние сочинений, которым В. Г. Белинский посвятил в журнале «Отечествен­ные записки» яркую и глубоко содержательную статью. «Не являлось еще на Руси женщины, столь даровитой, не толь­ко чувствующей, но и мыслящей,— писал о ней критик.— Русская литера­тура может по праву гордиться ее именем и произведениями».

Повесть «Утбалла» — одно из первых в русской литературе произведений, героиня которого — кал­мычка.

В повести отражены впечатления юных лет писательницы, когда она жила в Астрахани в семье отца, известного кавказского деятеля А. Фадеева. В те годы она познакомилась с жизнью и бытом калмы­ков, с их кочевьями, нра­вами, обычаями. Все это нашло живой и вырази­тельный отзвук в повести «Утбалла».

Талант Е. А. Ган скла­дывается под влиянием французской писательни­цы Жорж Санд. Это вли­яние сказалось и на ро­мантической повести «Ут­балла», тема которой — беззаветная любовь жен­щины-калмычки, ее стра­дания и гибель в услови­ях темного и отсталого Феодального быта.

1

В гостиной статской советницы Сорбиной собралась вся го­родская аристократия; здесь была губернаторша с тремя до­черьми, двумя племянницами и одним спицем; губернская предводительша в тюрбане с перьями, вдова бригадирша с ридикюлем в два четверика емкости, в который она собирала дань со всех подносов. Словом, вечер был блестящий. Обще­ство резделилось: пожилые барынм и мужчины окружили кар­точные столы; молодежь разбрелась по комнатам; одни игра­ли на бильярде, другие на фортепиано; несколько дам и де­виц, собравшись в зеленой комнате подле чайного стола, усе­лись на турецком диване, и между ними завязался жаркий спор.

— Да кто такая эта Утбалла? Что за варварское имя?— вскричала приезжая дама, не принимавшая до той поры ни­какого участия в разговоре.

— Кто она такова?—повторила соседка с иронической улыбкой.— Это трудно объяснить. Ее происхождение слишком темно; я никогда не могла понять, что она такое и какую роль играет в доме Снежиной.

— Роль прелестной молодой певицы, которая огнем своих глаз зажигает каменные сердца,— возразил франт помещик, вертясь перед диваном и беспрестанно поправляя свой пест­рый галстук: да!— пестрый галстук!

— Как заметно, что его именье продается с публичного торгу,— сказала сухо одна из девиц вполголоса:— всякая не­веста с приданым отрывает по кусочку его сердца!

— А мамзель Утбалла богата?— спросила вновь приезжая дама.

— О, да! Отец ее откупщик; но тщетны все старания ваших женихов, он старовер и не выдаст дочери иначе как за своего брата-бородача.

— Откуда она получила такое образование?

— Она воспитывалась вместе с дочерью Снежиной; вы верно, заметили вчера на бале хорошенькую блондинку в при­ческе... Это София Снежина.

— Да, ведь я знакома с ней! Делая визиты, я видела у нее Утбаллу, о которой теперь столько толков в городе.

— У нас все новенькое прелестно,—сказала с кислою ми­ною девица, которая не могла простить молодым особам их молодости, а старым холостякам их безбрачной старости.

— Но это имя... Утбалла... его нет ни в одном календаре!

— Чтобы объяснить нам происхождение этого языческого имени, надобно было бы рассказать историю, вовсе не занима­тельную.

— Что нужды! Мне очень хочется узнать,— продолжала любопытная дама.— В наружности этой девицы есть что-то азиатское, она очень меня интересует, расскажите...

— Я не знаю ничего верного,—отвечала перезрелая дева, вставая с места.

— И мы тоже,— повторили несколько молодых особ.

И все они последовали за ней в ближнюю комнату, где раздался басистый голос отпускного улана, который уже тре­тий месяц пел один водевильный куплет, составленный из до-

52

вольно плоских двусмысленностей. Мужчины хохотали с шум­ными знаками одобрения, дамы очень искусно показывали вид, будто ничего не понимают. В это время в углу зеленой комнаты кончилась партия виста, игроки разошлись и, пока переменяли карты и чистили столы, один из них подошел к приезжей даме. Это был низеньңий седой старик, в новом щегольском сюртуке, выписанном от Виктора из Петербурга: выбритый, раздушенный, распричесанный, как восковая кукла парикмахера. Он все знал, все понимал и всегда готов был рассказать не только городские новости, но даже жизнь и деяния всякого семейства.

— Вы изволите любопытствовать, кто такова Утбалла?— сказал он голосом меломана, который приготовляется петь свою любимую арию.

— Ах, да! Вы верно, знаете, расскажите, пожалуйста.

— Знаю, конечно, знаю: как не знать!., да ее все знают, только не хотят говорить. Впрочем не ожидайте ни романа, ни повести, это очень обыкновенный случай.

Он замолчал и начал щелкать пальцами по золотой таба­керке с изображением монумента Петра Первого, потом вдруг спросил:— Бывали ли вы когда в Астрахани?

— Нет, никогда.

— Нигде в России вы не встретите такого смешения азиат­ских народов с нашим, православным. Большая часть Астра­ханской губернии населена калмыками, они кочуют целыми ордами в степях, а бедные нанимаются иногда в городах ра­ботниками.

— Вы, видно, хотите читать нам историю и статистику калмыцкого народа,— прервала нетерпеливая слушательница с веселой улыбкой.— Мы не охотницы до таких ученых пред­метов.

— Немного терпения, сударыня, сейчас перейдем к Утбал- ле. Отец... жил в одном из уездных городков Астраханской гу­бернии, а мать ее была калмычка...

— Как! Русский откупщик был женат на калмычке?

— Нет. Я этого не говорил, он никогда не был женат, и даже, через несколько месяцев после рождения Утбаллы, он выдал свою калмычку за одного зайсанга, то есть дворянина калмыцкого, и забыл о ней.

— Фи! Какой варвар!..

— Он любил делать обороты, сударыня... этим он и разбо­гател. Но не в том дело. Он крепко скучал своим одиноче­ством, жениться на старости лет он не хотел, а родня ласка­лась к нему, и все смотрели искоса на его сундуки. Однажды он поссорился со своими наследниками и прогнал их от себя: тогда чтобы досадить им, пришло, ему в голову взять к себе дочь, он начал осведомляться о ней; расспросил, где кочует такой-то улус, поехал, отыскал, взял у зайсанга семилетнюю дочь и переселился к нам, чтобы не встречаться с родней. Вот вам, сударыня, слово загадки.

— Только-то!.. Позвольте еще одно слово: неужели она не крещена, что носит до сих пор языческое название?

— Старовер окрестил ее по своим обычаям, но назвал ее таким грубым, ужасным именем... Феклой, Матреной, что лк!., что в доме Снежиной, где живут все люди образованные, вос­питанные европейцы, предпочли этому имени калмыцкое, ко­торое гораздо нежнее, и она осталась Утбаллой.

— Вот как!., ну скажите мне еще, отчего Снежина прини­мает такое участие в этой девице?

— Откупщик поселился по соседству с нею; ее дети по­любили маленькую дикарку, играли с ней; потом Снежина заметила в ней какие-то особенности и вздумала образовать степной цветок, как говорит она в припадках чувствитель­ности. Она воспитала ее, только, кажется, понапрасну; упря­мый старовер называет все наши собрания жертвоприноше­нием сатане и никуда не выпускает дочь.

Рассказчику поднесли карту; он поклонился и ушел, слу­шательница смешалась с толпою дам.

53

стороны. Увидев карету, въезжающую на двор Снежиной, она спешила скрыться в библиотеке или убегала домой. Когда Со­фия, возвращаясь с балов, рассказывала, как там было весело, как много она танце­вала, сколько слышала лестных намеков в прозе и в стихах и как был к ней внимате­лен NN—существо существенно губернское, идеал всякой провинциальной девицы, ед­ва вступившей в свет, предмет ее мечтаний за чаем и. тайных разговоров в уголку,— N. для которого она желала бы быть. Она (смотри губернские альбомы),— Утбалла слушала ее, не раз глубоко задумывалась.

Сколько ночей провели они вместе, читая при свете ночной лампады грешные книги, которые доставляли тайком Софье снисхо­дительные подруги. Огонь и трепет пробе­гали по их жилам, воображение метало искрами, душа пенилась как пенится шам­панское, пока не испарится газ и влага не устоится в бокале. Какая женщина, во вре­мена юности, не пленялась описаниями горьких улыбок, сладких слез, приятных страданий н всех тех чувствований, кото­рые, сосредоточивая в себе все силы жизни человека, как молния перерезывают мглу однообразной существенности. И хотя, после мимолетной зарницы, мгла кажется еще чернее, однакож иное сердце, неустрашен- ное ею, простит минуты описанного блажен­ства, хоть бы должно было выстрадать ее годами бедствий.

В то время, когда начинается моя по­весть, в городе происходило большое волне­ние: приехал из Петербурга давно ожидае­мый генерал, для какого-то важного дела, и с ним три адъютанта. Их эполеты, шитые воротники аксельбанты, составили орбиту, к которой текли все женские помышления и надежды. Важнейшие лица в городе, по приказанию своих супруг, делали поочеред­но вечера и церемонные обеды; великое светило генерала, с его тремя блестящими спутниками, от миндальной пирамиды, вен­чанной его вензелем, к сахарному храму славы и другим еще более великолепнейшим затеям. Впрочем, дело собственно шло не о светиле, которое было уже старо, но об его спутниках. Но одни только жены и до­чери знали о настоящем положении дела: мужьям велено было верить, что непремен­но надобно блеснуть гостеприимством перед особами, прибывшими из столицы,— а то, пожалуй, по возвращении, еще разгласят в столице, что в таком-то городе живут мед­веди, и люди умирают от скуки! .В доме Снежиной также все оживилось, частью по случаю приезда генерала с адъютантами, а частью по причине появления на горизонте нового прапорщика, только что выпущен­ного из кадетского корпуса. Борис Снежин возвратился под родной кров после четы­рехлетнего отсутствия,—торжественная ми­нута для семейства, великий день, когда мальчик, отправленный со слезами и благо­словением всей родни, является вдруг мо­лодым человеком и гражданином отечества, вошедшим уже на первую ступень поприща всего богатого надеждами. Как радуются

54

в пустыню?—спросил ее Борис, случайно заглянув туда.

— Я не у места в вашем обществе,— отвечала она сквозь слезы.— Я не хотела... Софья уговорила меня... Меня здесь прези­рают...

— Что за мысль? Кто вам внушал ее?

— Все окружающие меня.

— С вами, верно, случилось что-нибудь особенное?

Утбалла рассказала ему смешной посту­пок дам. Борис вспыхнул.

— Вы будете танцевать со мной, милая Утбалла! Пойдем!

И несмотря на сопротивление, он пота­щил ее в зал и поставил подле Софьи. В продолжение танца он был к ней так любе­зен и внимателен, что бедная Утбалла раз­веселилась: огонь запылал в ее глазах, запылал по щекам. Тогда она была истинно прекрасна, и взоры всех невольно останав­ливались на ней.

По окончании танца Борис, отводя ее в круг девиц, сказал громко:—Мазурку со мной, не забудьте!—Девицы перемигнулись. Утбалла не заметила их насмешек, она уже была счастлива.

— Кто такова эта прекрасная брюнет­ка?— спросил приезжий генерал.

— Дочь здешнего купца,—отвечал сосед его с правой стороны.

— А!— произнес генерал.

— Дочь богатого откупщика,—сказал другой с левой стороны.

— А!— произнес адъютант его, двумя тонами выше.

— Да, богатая невеста,—заметил стоя­щий за генералом чиновник,—после батюш­ки ей достанется более миллиона.

За этим не послышалось никакого воск­лицания, только генерал выпрямился и, за­ложив руки за спину, еще пристальнее взглянул на Утбаллу.

— Да, хороша, очень хороша! — сказал он как будто про себя и, спустя несколько минут, сидел уже за столом Утбаллы, дру­жески разговаривая с Борисом и употреб­ляя всю любезность свою, чтобы вовлечь в разговор его робкую даму.

На другой день все в городе заговорили, что его превосходительство сватается к до­чери откупщика. Все честолюбивые невесты пришли в отчаяние. Но некоторые утверж­дали, что не генерал, а один из адъютантов хочет на ней жениться. Отчаяние честолю­бивых уменьшилось. Зато многие из сенти­ментальных невест заметно побледнели.

В тот самый вечер тайна Софиной за­думчивости объяснилась: товарищ этого адъютанта, самый миловиднейший из трех, был влюблен в нее, вымолил признание во взаимности, и в скором времени счастливые были помолвлены. Тогда, чтобы не расста­ваться с обоими детьми своими, Снежина решилась переселиться в Петербург. Борису оставалось не более месяца пробыть в от­пуску, помолвленный адъютант также дол­жен был туда возвратиться, и так как пе­ред отъездом Снежина желала устроить

55

ляются в кого-нибудь, хотя на время. С горьким чувством одиночества, поспешно скрываясь от докучливых свидетелей, Ут­балла также предавалась наедине своей тоске, своим слезам, которых причину таи­ла еще от себя самой.

Между тем, короткое обращение Бориса с Утбаллой возобновилось и становилось опасным. Он рассказывал ей с своих юноше­ских проказах, о своих похождениях по вы­ходе из корпуса; и она со своей стороны поверяла ему свои мысли, мечты, страда­ния. Софья, занятая одним предметом, пе­редала брату свою должность при Утбалле, должность поверенного всех тайн. Это важ­ный пост и высокий чин при женщине; опасному сановнику этому поверяется все; ему должно быть известно малейшее чув­ство склонности или антипатии к другому, и только умалчивается перед ним одно до поры, до времени. Когда, в позднюю пору, гости улеглись спать, и все семейство со­биралось в одну из отдаленных комнат, где Снежина рассуждала с управителем, а влюбленная чета тихо разговаривала в од­ном углу, Борис громко спорил с Утбаллой в другом и опровергал ее уверения — буд­то бы природа одарила ее ледяным серд­цем и будто бы она чувствует себя неспо­собной к нежным ощущениям. Он любил ее живой разговор, оригинальность ее идей; ему нравилась эта смесь немецкой мечта­тельности с пламенным характером и не­обузданным воображением детей юга: любя ее по привычке любовью брата, он противо­речил ее холодным рассуждениям и не по­дозревал глубокого чувства, которое она старалась скрыть под личиною равнодушия.

В один вечер Снежина позвала Утбаллу в особенную комнату, сказав, что, должна поговорить с ней наедине. Утбалла смути­лась, по предчувствию, и, следуя за своей благодетельницей, мысленно перебирала все, что могло бы подать повод к тайному со­вещанию. Но истина превзошла все ее ожи­дания. Снежина после короткого вступления объявила, что судьба открывает ей неожи­данное счастье, блистательнейшую участь, совершеннейшее земное благополучие, а именно, старого генерала, который желает вступить в брак с нею. Утбалла стояла пе­ред ней как будто оглушенная этою вне­запною вестью. Никогда, в самом разгуле своих мечтаний, она не залетала в такие высокие области супружества. Вместо ра­дости, которой ожидала Снежина, ужас изобразился на побледневшем лице ее вос­питанницы; сложив руки, вперев в нее чер­ные, блестящие глаза, молодая девушка не произносила в ответ ни одного слова. Сне­жина повторила предложение и прибавила, что она взяла на себя выхлопотать у отца ее согласие на это супружество. Тогда Ут-, балла, зарыдав, бросилась к ней на шею, умоляя не говорить о том ни слова отцу и избавить ее от ужасного несчастия.

— Ты сошла с ум?., Утбалла!— возрази­ла Снежина.

— Я не люблю его!

— Генерал!

56

шие. Впрочем, она и прежде не обманывала себя пустыми грезами: Борис стоял слиш­ком высоко в ее понятиях; готовая покло­няться ему как идолу, пожертвовать жизнью для его счастья, она не смела и помышлять об его взаимности. Как опас­ного узника стерегла она в сердце свою оди­нокую любовь, хранила ее, как некогда хранился неугасаемый огонь в храме Весты, и одним ее старанием было утаить его от всех взоров. Не независимо от нее самой, с рождением любви, характер ее совершенно переродился, как бы пробудясь от сна, он стряхнул с себя цепи, которыми его сковы­вало положение ее в свете, и явился пыл­ким, неукротимым. Его несколько обузды­вало светское образование, но он не был убит светом. Прежде робкая, молчаливая в присутствии всякой посторонней особы, она сделалась теперь смелою, никакая толпа не могла привести ее в замешательство, пото­му что теперь все бытие ее стремилось к одному предмету. Она видела и слышала только его одного, говорила только для не­го, и он, как невидимая пружина часов, сделался двигателем всех ее действий и по­мышлений. Посторонние часто удивлялись, с каким равнодушием Утбалла встречает приближающуюся разлуку с своими друзья­ми, они называли ее неблагодарною; и в самом деле, иногда она была безумно ве­села: никто не знал, никто не видел того, что после всякого громкого смеха, она как актер, исполнивший в присутствии зрителей вытверженную роль, убегала в свою ком­нату и падала в изнеможении на диван, и часто горькие слезы омывали лицо, которое за минуту блистало веселием. Даже тот, кто был невинною причиною ее притворных шалостей и истинной печали, даже он не замечал, как принужденна была ее улыбка, как исчезал ее румянец, будто осенний цвет, застигнутый морозом. Он говорил с ней иногда с сожалением о предстоящей им разлуке, но выражение его горести сопро­вождалось спокойным видом, голос его не дрожал, не изменялся, и когда вся кровь бедняжки приливалась к сердцу, он заво­дил речь о посторонних предметах.

За несколько дней до отъезда Снежиной явился старый генерал узнать о действии своего предложения: он не хотел верить, не мог понять, как девочка, не дворянка, не прельщается его значением и не бросается радостно на грудь, увешанную орденами! Он решился сам поговорить с нею.

Удобный случай представился: он гово­рил с большим красноречием, даже с неж­ностью и старался тронуть ее сердце. Все было напрасно! Утбалла смело и твердо просила его отказаться от намерения даро­вать ей счастье, которого она не понимает. Отраженный генерал принужден был ре­тироваться с уроном.

Настала пора сумерек, осенний вечер был так ясен, что можно было принять его за великолепный прощальный пир с летом, запах падающих листьев разливался в воз­духе, солнце скрылось за горой, но его лучи, играя с вершинами пожелтевших деревьев,

57

лись от него, ночные мотыльки порхали мимо, и бедный цветочек поникнул головой, устрашившись своего сиротства. Когда на темном небе блеснула звезда, лучи ее за­искрились, заиграли в струях воздуха и оживили сиротку-цветок; освежили его зе­фиром, напоили его прохладной росой... Цветок ожил, снова поднял головку, взгля­нул вокруг себя и увидел приветную звез­ду. С любовью и благодарностью принял он лучи ее в оживленную грудь свою. Она преобразила его бытие.

Заря прогнала тьму, звездочка утонула в сиянье царя дневного: тысячи цветов по­клонились ему, жадно впивая в себя его зо­лотые лучи. Они лились и на скромный цве­ток, светило озаряло и его своим блеском... Но полный воспоминанием о сребристом мерцании вечерней звездочки, цветок холод­но принял приветствие гордого солнца. Он видел еще перед собой тихий, отрадный свет звезды, он еще чувствовал в груди своей каплю благодатной росы, и, отвернувшись от ослепляющих лучей, сжал листочки и скрылся в ветвях родного куста. С тех пор для бедного цветка день обратился в ночь, ночь обратилась в день: взойдет солнце, разольет золото свое по небу и по земле и цветок незрим; померкнет солнце, на краю горизонта заискрится серебристая звезда — цветок радостно приветствует ее, играет с ее тонкими лучами, вдыхает их отрадное мерцание...»

«Таково сердце женщины. Первый об­раз, первое участие, первое ласковое слово глубоко западают в ее сердце и, трепеща при дружеском слове любимого предмета, она остается холодною к страстным изъяс­нениям всего света. Пусть первый незаме­тен, пусть он теряется посреди миллионов подобных ему звезд; сердце женщины оты­щет его, вблизи и вдали станет с любовью следовать за его скромным течением и бла­гословлять путь его. Она поклонится гор­дому светилу, подивится его сиянью, но неизменная, будет вечно, вечно принадле­жать одной звезде».

Что чувствовал Борис при чтении этой аллегории? Новый свет открылся его гла­зам; многие случаи, промелькнувшие неза­метно, теперь оживились в его памяти, и загадка была разгадана. Прихотливая Ут­балла, то бешено веселая, то мрачно пе­чальная, казалась ему чудным, единствен­ным творением, смесью первобытной приро­ды женской с образованностью девятнадца­того века. Прежде он дивился, почему де­сять раз в день она убегала от него и сно­ва возвращалась к нему, ласковая, привет­ливая, окружала его всеми заботами сестры и потом вдруг без всякой причины оттал­кивала его от себя с холодностью, или во­все не замечала его присутствия. Прежде он не мог понять, отчего наедине с ним, говоря о самых незанимательных предметах, глаза ее попеременно то блистали веселостью, то туманились слезами, отчего тонкие брови хмурились, отчего густые ресницы опуска­лись к земле, и бледность, казавшаяся еще бледнее от черных волос, сменяла румянец,

58

— Нет, нет, Утбалла! Тебя огорчили глупцы... Но ие напрасно судьба забросила тебя из далекой степи в наше семейство! Я отогрею тебя, мой бедный цветок,* я соз­дам для тебя новую родину на груди моей, и мы забудем свет. Что нам до него?

— Мы можем забыть свет, но он нас не забудет,— сказала, помолчав, Утбалла.— Еще три дня, и он умчит тебя в далекий край, тысячи верст встанут между нами...

— Не пространство составляет разлуку, а возможность или невозможность пере­шагнуть его. Кто же удержит меня вдали от моего цветочка! Или, скорее, кто оторвет меня от него?.. Зачем нам расставаться!

— Этого нам не изменить!—возразила девушка,—но уверь меня, что ты любишь Утбаллу, что ты не забудешь ее в толпе петербургских красавиц, и разлука пока­жется мне сносною.

Страстные уверения полились из уст пылкого юноши, он действительно любил ее, хотя до тех пор и не сознавался в том перед самим собою; любил в первый раз, любил всею пылкостью свежего сердца. Польщенное самолюбие подлило масла в светильник, горевший тихо, он вспыхнул и разлился пожаром в жилах молодого чело­века.

Колокол деревенской церкви пробил одиннадцать часов; звон протяжно разно­сился в тишине ночной, влюбленные неволь­но умолкли и теснее прижались друг к ^АРУГУ> * • X

— Ах, всякий удар колокола прибли­жает нас к страшной минуте,—сказала пе­чально Утбалла, положив голову на плечо Бориса.

— Нет, не настанет для нас эта ужасная минута! Я употребляю все средства, чтобы отдалить ее навсегда. Но, чтобы ни случи­лось, нам остаются еще три дня: зачем же смущать печальною думой о будущем мгно­вения настоящего блаженства! Посвятим эти три дня одной любви, забудем все, что не ты, что не я, и они сделаются целою жизнью в нашем существовании. Если все мои старания соединить нашу участь будут напрасны, то в дни разлуки, в дни горя мы полетим душою к этой жизни и еще будем счастливы воспоминаньем прошедшего.

Утбалла слушала его и молчала, потом она быстро приложила руку свою ко лбу, как будто внезапная мысль смутила ее.

— Я не могу верить!—сказала она.— Столько счастья не вмещается в моей ду­ше... Ты ли это так любишь меня?.. А вчера еще я не смела мечтать о твоей взаимности!

— Вчера я сам не понимал себя,— отве­чал Борис.— И ты, мой друг, ты, была так изменчива! Ты так часто убегала от меня! Еще недавно ты говорила, что тебе нра­вится...

— Перестань, перестань! Он никогда не нравился мне. Мог ли кто войти в сердце, полное одним тобою?.. Но, Борис, если бы ты знал, если бы я могла высказать тебе.

* Утбалла, на монгольском языке зна­чит — распустившийся цветок.

59

дому мгновенно готовы были кричать: по­стой, постой!

В одной из широких рек России есть ме­сто смерти; там волны вечно кипят и кло­кочут, прорываясь сквозь гранитные стены; и можно подумать, что дух мглы взгромоз­дил камни на камни, скалы на скалы, чтобы загородить путь волнам или выбросить реку из ее ложа. Но гордая река, свидетельница славы князей наших, не уступает: собрав все силы, она взбирается с камня на ке- мень, кидается в бездны, крутится, бьет фонтанами и, не находя выхода, с ревом от­чаяния снова взбирается на утесы. В веч­ной борьбе колеблется гранит; река наконец пробивается на волю и там, утомленная, не­сется тихими струями к родному морю. С наступлением весны, промышленники спе­шат воспользоваться половодием, чтобы переплыть страшные пороги. Несколько пней, скрепленных деревянными гвоздями, составляют их флот, и отважные сыны Украины вверяют этим утлым судам свое богатство и свою жизнь. Они выжидают ясного дня, служат молебен, одеваются в чистые рубашки, как будто готовясь к смерти, и пускаются вниз по реке. В мол­чании несутся их барки между живопис­ных берегов; издалека слышится рев воли, и вот дерзкие люди приблизились к роковому месту... Все весла, орудия от­брошены: что могут сделать человеческие усилия против разъяренной стихии? Плов­цы бросаются на колени; волны уже пря­дают около них, кипят, орошают их брыз­гами и быстро мчат их к погибели! Кто из пловцов в эту минуту не бросает взора назад? Там зеленеют берега, там их мирные жилища, жены, дети, родные; тут перед ними ад! Черные утесы грозно подымаются из вод, заграждая им путь, и во всяком порыве волн им слышатся сто­ны несчастных, которые погибли еще до них в ненасытной пучине. Еще шаг — и они налетели на подводный камень. Брев­но с треском отрывается от судна; пловец чувствует в жилах своих холод смерти: он простирает руки назад, хочет воротить прошедший миг, вцепляется во всякий куст, случайно выросший на кам­не, гибкая ветвь ускользает из рук, а волны, одна грознее другой, несут его к страшному мгновению!..

Но не всякое судно разбивается, не все пловцы погибают: часто река, с победою над враждебным гранитом, выносит их на могучих хребтах своих, и они спокой­но продолжают путь.

Борис и Утбалла были теперь на таких волнах. Они неслись, неслись... Роковой шум уже поражал их слух, и для моло­дых друзей не было надежды за порога­ми прощания. Не смерть в холодной пу­чине ожидала их, нет, разлука беспре­дельная, одиночество, слезы, тоска, мед­ленно грызущая сердце,— вот к чему увлекало их всякое мгновение.

Борис, пришедший в себя, понял, что его предположения несбыточны, что ему должно расставаться с милою по крайней

60

вдаль, покинув меня, шестилетнего ребен­ка, в степи, с кувшином теплой воды. Одна мать моя, не страшась ни их уг­роз, ни голодной смерти, осталась со мною. Я помню, будто сквозь сон, как солнце палило меня, как жажда нссуши- ша внутренность. Когда я выпила всю во­ду, мать поила меня только своими сле­зами. Что же! Полумертвая, я лепетала, утешая ее, что не умру. Я чувствовала в себе тайное убеждение в том, и оно сбылось. Болезнь моя была сильная го­рячка. Проезжие казаки сжалились надо мною, взяли меня вместе с матерью в свою станицу. Я ожила, и мы возврати­лись в улус. Теперь такое же убеждение поселилось во мне: мы увидимся! Где? Когда? Не знаю! Но верю твердо, что мы увидимся.

— О, если жизнь моя не прервется, то свидание наше верно также, как то,, что ты будешь моею! В этом я не сомневался ни на минуту, — сказал Борис, взяв ее за руку. — Кто может помешать мне вырвать тебя из бездны самого ада. Мы молоды, свободны, еще несколько лет, и наша участь свяжется неразрывными уза­ми. Не будущее сокрушает меня, но дни разлуки. Ты останешься одна, в кругу со­вершенно тебе чуждом: к кому прию­тишься ,ты. бедняжка, в дни печали? Как устоишь против людей и обстоятельств?.. Твоя звезда будет далеко от тебя. Кто же навеет отраду на осиротелую душу?

— Весть от тебя, мой друг. С минуты разлуки я стану считать жизнь свою не годами, а твоими письмами. Всякое из них • освежит душу и обновит мои силы. Когда мы были вместе, то всякое утро первым чувством моего пробуждения бы­ла мысль: — Увижу ль я его сегодня? Как радостно встречала я те дни, кото­рые приносили мне верную надежду! Как спешила я отжить тот день, который должна была провести без тебя! Но завт­ра, завтра, дни и годы сольются для меня в один вечный ответ: ты не уви­дишь его! Что же станется со мною, ес­ли твои письма не заменят мне твоего присутствия?.. Помни, Борис, одно твое забвение • убьет меня: а все гонения судьбы я снесу твердо, с мыслью о тебе!

Стенные часы пробили полночь. Софья окончила письма и, проходя через залу, напомнила брату позднюю пору: завтра мать, верно, разбудит их рано, пора ид­ти спать. Утбалла медленно поднялась с кресел, бросила прощальный взгляд Бори­су и хотела удалиться вслед за нею, но не могла сдвинуть ног с чугунной доски камина: как будто подошвы ее были на­терты магнитом! Она посмотрела сквозь слезы в лицо Борису, который стоял пе­ред нею бледный, расстроенный: на рес­ницах его также блистали слезы...

— Борис!

— Утбалла!

. Он простер к ней руки, она бросилась в его объятия. — Прощай! Прощай! —

61

цепью и сквозь сумрак обманывают взор наблюдателя, рисуясь то синими горами, то лесом, то воздушным дворцом феи? И вот они сжимаются, теснятся и обра­зуют одну, грозную, черную тучу. Издале­ка несется глухой рокот, он вырывается из груди, будто стон людского предчув­ствия, и вдруг огненная струя прорезыва­ет мглу, извивается змеем, гаснет, изрыг­нув пожар и воду на оробевшую землю. Беспрерывные удары грома потрясают воздух, окрестность вторит его перекатам, дождь льет ручьями, вихрь ломает дере­вья, люди с трепетом думают, что настал последний день мира. Но проходит час,— гроза умолкла, черная туча рассеялась, и не осталось никаких следов мятежа стихии: небо опять чисто и ясно, и зем­ля, как испуганное дитя, улыбается сквозь слезы, которые еще дрожат на ее лице. Еще час, и все возвратится к прежнему спокойствию. Поэты до сих пор доискива­ются тайного нравственного смысла этого великого представления природы; а я так думаю, что это просто — пародия печа­ли и отчаяния мужчин.

Но есть облако другого рода. Оно мед­ленно скопляется, склоняется из па­ров сухой, бесплодной почвы, ни один живой источник, ни одно озеро не посы­лают ему должной дани, и незаметное, как тень, оно скитается по поднебесью, не имея силы ни жить, ни умереть. С зарей вы видите его на востоке: оно ожидает появления солнца, й, кажется, молит све­тило, чтобы первые лучи истребили его, чтоб огонь полудня растопил несчастную горесть паров. Солнце входит и гордо со­вершает свой путь, не замечая бледного облака. В час вечера, когда шар без лучей опускается в морскую пучину, вы видите то же самое облако на западе: оно просится в бездну, жаждет утонуть в ее холодных объятиях. Солнце снова от­талкивает его, бросается в лазуревое ло­же, а облако, по-прежнему печальное, одинокое, идет скитаться в пустыне под­небесной.

Это облако — печаль и отчаяние жен­щины.

Тоска женщин не пугает людей бурны­ми порывами: ее никто не видит и не замечает. Она западает глубоко в сердце и точит его, как червь точит корень во­дяной лилии. Если веселье мелькнет слу­чайно на лице страдалицы, ее улыбкой полюбуется прохожий, как бело-снежны- ми листьями цветка, плавающего на по­верхности вод, не думая даже о том, что в корень бедной лилии всосался болотный червь, что в груди ее губительный не­дуг, что яд струится по всем ее жилам и что этот червь умрет только под гнетом камня могильного.

После этого вы поймете жизнь бедной Утбаллы.

Прошло несколько месяцев после отъез­да Снежиных. Единственною радостью Утбаллы были страстные письма Бори­са, которые она получила с дороги и из

62

И вот Утбалла одна, в необозримых степях, посреди дикого народа, которого язык, обычаи и образ жизни сделались ей совершенно чуждыми: она принуждена жить в грязной и дымной войлочной ки­битке, питаться яствами, которых один вид производит отвращение, сносить неоп­рятность, невообразимую для городских жителей, проводить дни в совершенном бездействии и быть предметом любопыт­ства грубой толпы, которая беспрерывно стекалась смотреть на нее, как на ред­кого зверя.

Трудно описать положение Утбаллы. Происшествия так быстро сменялись, удар так близко следовал за удавом, что она была оглушена ими, и смотрела вокру себя, ничего не понимая. Кто объяснит, странность человеческой природы? Как часто люди крепкие, здоровые, умирают от стакана холодной воды или от сквозного ветра и как часто, напротив, создание слабое, протерпев горе, болезни, страда­ния, как будто нарочно изобретаемые для пыток его, выходит невредимым из-под жернова судьбы, который в беспрерыв­ном кружении одних возносит вверх, в то время как тысячи других подавляет сво­ей тяжестью. Опомнившись в первый раз в повозке бесчеловечного наследника, Ут­балла так была слаба, что не имела сил спросить, куда везут ее, и сочла все за видение своей болезни. Когда же покину­тая в улусе, в новом для себя мире, она старалась призвать на помощь свою на­мять, голова у нее кружилась, все каза­лось ей неясным, как в ночной грезе, и она снова впадала в забытье. Счастлива тысячу раз, если бы это отсутствие мыс­ли осталось при ней навсегда, если бы в эту пору она умерла нравственно в ожи­дании телесного разрушения! Что такое сумасшествие как не нравственная смерть? Лишаясь всех способностей ума, памя­ти и рассудка, дух приходит в оцепене­ние, либо, устремись к одному предмету, сосредоточивает на нем все свои силы. Он счастлив, этот предмет, потому что ему недоступны ни будущее, ни прошед­шее, он живет только настоящим, как ребенок живет в своих мечтах, создает, разрушает их и опять воздвигает целые миры, которые населяет друзьями, отде­ленными от него вечностью, и видит не­зримое, сжимает в объятиях своих недося­гаемое. И Утбалла в роковом расстройст­ве своем разговаривала с Борисом, игра­ла его кудрями, ей слышались страстные речи молодого друга, она гуляла с ним по степи, возвращалась с ним в кибитку, и всегда, везде, в сиянья звезд и в уг­лях семейного очага ей виделись глаза, полные нежности и любви, глаза, в кото­рых еще недавно она видела, как в зеркале, отражение собственных чувств сво­их. Из всей ее жизни только хри бла­женных дня оставались в живых в ее па­мяти, все прочее утонуло в густом тумане. Она жила от первого до третьего дня, и от третьего снова возвращалась к пер­

63

нула мечтать о разорвании своей цепи отчаянным средством: она решилась умертвить себя и предалась этой ужасной мысли со всею пылкостью монгольской крови, которую дикая мать влила в ее нежные жилы. Несколько времени она притворилась спокойною. Зайсанг стал смотреть на нее доверчивее, но, когда в одну ночь, все уснули вокруг нее, она с гибкостью степной змеи сползла с сво­его войлока и, удерживая дыхание, при­близилась к стене, где висел кинжал. Сняв орудие смерти, она снова припала к земле и выползла из кибитки. Несколько калмыков спало у дверей. Она прокралась далее, бросилась на колени и обратясь к северу, к Борису, обратила острие кии- жала к взволнованной груди. Рука дрог­нула. Кинжал упал на землю. Холодный пот выступил на лице несчастной. Она ужаснулась своего исступления, упала на колени и начала молить прощения у Бо­га христиан. В это время в кибитке про­изнесли ее имя: отсутствие ее было за­мечено... Она встрепенулась и в отчая­нии, помешательстве, страхе ударила себя железом в грудь...

Через несколько минут нашли ее, пла­вающую в крови, но не мертвою. Сла­бая рука не могла проникнуть до серд­ца, жинжал, скользнув, разрезал только бок ее. Рана была вовсе не опасна, и, спустя неделю бедная Утбалла сидела по- прежнему у очага среди вооруженных дикарей и страшных уродов, которые вы­дают себя за колдунов, красивый цветок в гнезде отвратительных гадин, — мечта утонченной образованности, брошенная в мир варварства и невежества! Зайсанг приколотил жену за худой присмотр и нанял женщину, которая обязана была днем и ночью не спускать с пленницы глаз. В довершение, на ночь, опутывали ей ноги веревками.

Что оставалось делать Утбалле? И смерть, и свобода равно обежали ее. Она была похожа на человека, который взби­раясь на крутую гору, к цели всех своих желаний, внезапно оборвался и полетел в бездну. В первую минуту он оглушен па­дением, ао вторую, опомнившись, он рвется к свету, в третью, постигнув не- невозможность избавления, ищет скорей­шей смерти, наконец, если она изменит ему, он остается в подземелье и свы­кается с мраком, с безнадежностью, с унынием. Порою только простирает он руки к небесам, едва светлеющим над вы­соким отверстием бездны, разбирает мыс­лью все, что его ожидало на вершине горы, и потом ощупью вокруг себя ищет удобнейшего помещения в своей подзем­ной темнице.

Великий поэт давно решил, что или го­ре убивает человека, или человек убивает горе!

Дни следовали за днями: старый, опыт­ный врач — время — залечивал понем­ногу телесные и душевные раны Утбал-

64