в ушах звенело, память, мысль — все уто­пало в этом хаосе, и она неслась, пока силы ее не ослабевали, быстрота коня не истощалась, и сам он не падал наземь. Тогда Утбалла, бросаясь на траву или на несчастный холм, оставалась несколько времени между жизнью и забвеньем.

Иногда калмыцкие кочевья приближа­лись к широкой Волге. Выступая из бе­регов, река на большую часть лета ста­новится морем и весело катит свои вол­ны между зелеными лесами, тысячи судов скользят по ее поверхности, разноцветные флаги пестреют на мачтах, звонкие голоса промышленников оглашают берега зауныв­ными напевами. Вдруг всплывает на го­ризонт желтая тучка, расширится и на­гонит ураган. Волга бурлит, чернеет, вихрь крутит прибрежный песок, вздымает его столбами. Веселые песни переходят в вопли страха, а нередко и в смертные стоны. Утбалла всегда с дикою радостью встречала эти грозы: грудь ее свободнее дышала разъяренным воздухом, и взоры жадно любовались грозным мятежом волн, когда они вздымались, ныряли и разбивали одну другую острыми, зубрис­тыми хребтами. Душа ее просилась, „ рва­лась след за ними из душных степей, но мысль удерживала эти страстные порывы, волны катились не туда, во сне и наяву стремилась она духом, протекая мимо го­родов, лесов и степей, Волга спешит слить воды свои с пустынным морем, как по­спешает верная подруга к изгнаннику, прикованному злом на чужбине.

Она должна была сдружиться также с шумными перекочевками своего народа, с его вечными праздниками, его беззабот­ной и в то же время тревожной жизнью. Ей нравились движение и неожиданность, когда по внезапному сигналу начальника улуса пожитки вдруг исчезают в сунду­ках, и дети укладываются в корзины и вскидываются на спины верблюдов, ста­рые и молодые, нарядясь в праздничные одежды, вспрыгивают на рьяных коней, и, покидая место временного пребывания, скачут, стреляют в шапки, брошенные в воздух, подхватывают их на всем скаку лошади, или гоняются за птицами с уче­ным ястребом. Женщины здесь пользуют­ся полною свободою: противоположно обычаям кочевых сынов Магомета, суп­руги и дочери поклонников Будды, испол­нив домашние обязанности, участвуют во всех играх. Но праздность, неразлучная с пастушескою жизнью, всегда была неснос­на для пылкой девушки: когда улус по знаку предводителя вдруг останавливал­ся среди новых пастбищ и войлочные став­ки раскидывались в обычном порядке, жены простых калмыков, исправляя все работы мужские и женские, чинили ки­битки, готовили обед, чистили седла и ши­ли одежды, между тем как мужья, вечно праздные, только охотились в поле или лежали на солнце с трубкой во рту. Ког­да калмычки благородной крови, происхо­дящие из белой кости, ткали золотые по­

5 Альманах № 3(29)

65

гневом бога, но как это было не в первый раз и Джиргал знал по опыту, что когда он рассердится и твердо чего захочет, крот­кие боги тотчас соглашаются с. его мнени­ем, то он н настоял в своем желании. После нескольких дней неудачной борьбы, гелюн- ги уступили. Старый князь, призвав к себе зайсанга, отчима Утбаллы, объявил ему, что он милостью Будды и Белого царя, владетельный нойон и потомок великого ЧиНгис-хана, бросил свой светлый взор на дочь жены его и желает возвесть ее в вы­сокий сан своей законной супруги. Прикло­нив колени, зайсанг покорно выслушал речь повелителя, повалился ему в ноги, и, не помня себя от радости, побежал сообщить неслыханное счастье своему семейству и разлить зависть во всем улусе.

Старая Джала с восторгом приняла весть о великой милости нойона. А Ут­балла?..

Три года минуло с тех пор, как судьба оторвала ее от всего, что связывало ее с миром и было дорого сердцу; как несчаст­ная девушка лишилась отца, друзей, имени, богатства и была заброшена в глухой край, где она существовала как в очарованном кругу, не имея ни возможности, ни сил пе­решагнуть за черту его, или даже воплем пробудить отклик существ, обитающих за его пределами. Останься она в образован­ном быту, то не только три года, но и три­жды три не вырвали бы у нее надежды свидеться с Борисом: с этой надеждой она устояла бы против всех ударов рока, и скорее уморила бы себя голодом, нежели позволила увлечь в новый омут. Но теперь все нити, связывавшие ее с прошедшим, бы­ли прерваны навсегда, и она не видела никакой возможности связать их. Ее жизнь, ее образ мыслей пересоздавались странным образом: годы детства сливались в уме ее с настоящим бытом: семь лет, проведенные средь образованности, казались ей каким- то урывком однообразного целого, продол­жительным сновидением. Свыкшись снова с верованием своих одноплеменников, хотя и не поклоняясь их бурханам, она спрашива­ла себя иногда: Утбалла, кочующая в сте­пи, и Утбалла, танцующая экосез в парад­ной гостиной Снежиных, не два ли суще­ства, совершенно разные? Не переходила ли, посредством худлагана и метапсихоза, некогда душа ее в городскую девушку, на­рядную, счастливую, красивую, любимую, и по разрушении этого нежного и изящного тела, не переселилась ли она в дочь степей, сохранив тень воспоминаний прежнего бы­та? Утбалла любила еще Бориса пламенно, страстно, но так как мы любим друзей, от­летевших в вечность, друзей, которых образ видим только в мире надзвездном и порою в горьких слезах своих. Замужество одна­ко ж никогда не приходило ей в голову. Весть о предложении Джиргала разрази­лась над нею громовым ударом. В испуге она закричала: никогда, ни за- что! Но в ту же минуту раздраженный зайсанг на­летел на нее, как коршун, и сильным уда­ром поверг на землю. Все приготовления

66

ниц, старуху-мать, и если ей случалось встречать свирепый взор маленьких косых глаз Харцыга, который никогда не мог смот­реть на нее без гнева, она с ужасом отво­рачивалась и спешила укрыться в своем приюте.

Первый год прошел спокойно, но на вто­рой, по странному стечению обстоятельств, предсказания младшего нойона начали сбываться. Наступила зима чрезвычайно* жестокая и продолжительная: старожилы не .помнили таких морозов; необозримые степи покрылись глубоким снегом, густые тучи нагоняли беспрестанные вьюги и ме­тели, солнце как будто бежало с тверди не­бесной. Стада уныло бродили в сугробах снега, тщетно ища корму, верблюды, огла­шая пустыню пронзительным воем своим, падалн подле жилищ хозяев в таком мно­жестве, что они не успевали съедать их бреннных останков, стаи собак и волков, сбегаясь со всей вселенной на этот бога­тый пир, оспаривали добычу у хищных птиц, которые также слетались тучами в улусы. Калмыки упали духом, многие съели все запасы, перерезали всех баранов и ло­шадей и глодали, уже одни кости вокруг погасших очагов. К концу зимы голод в нужда еще увеличились и достигли край­ности: родители продавала своих детей за мешок муки; тощие, изнуренные калмыки бродили, как тени, в степях и около горо­дов, ища пропитания, и с радостью броса­лись на тела издохших зверей. Нередко на­ходили в снегу труп калмыка подле огло­данного остова собаки.

Тогда ропот в народе принял опасный характер. Суеверные толки более и более распространялись; многие громко обвиняли Утбаллу в колдовстве и князя в богопро­тивном супружестве. К счастью, одно по­явление Джиргала укрощало взволнован­ную толпу, потому что никакие страдания не могут уменьшить в калмыках благого­вения к князю, всосанного с молоком мате­рей; и весна облегчила немного их бедствен­ное положение. Но обедневшие семейства не могли уже ни возвратить потерянных стад, ни воскресить родных, погибших го­лодною смертью. К тому же гелюнги, по наущению своего старейшины, не переста­вали в народе рассеивать нелепые сказки о невинной княгине. Таким образом, даже по происшествии всех ужасов, вражда про­тив нее села под теплом наружного спо­койствия.

Между тем Утбалла, истощенная стран­ными переворотами своей судьбы, изнемо­гала под бременем душевных тревог и бы­стро приближалась к могиле. Обводя во­круг себя потухшим взором, она заранее улетала из оков, тяготивших ее бытие.

(Продолжение следует).

. Старый богатырь, вождь племени, держа в руках плеть, сидит на траве. Он в го­лубом кафтане, и седина его тоже стала голубой от движения времени, от дряхлости. За его спиной — табун одномастных коней, стадо быков — его труд, его богатство, а впереди, перед его глазами,— будущее, мы, читающие книгу о нем.

Таким изобразил его художник, сделавший сначала — до гравюры — множество рисунков со знакомого мне старика сторожа при складе на элистинском базаре. Как угадал художник в нем то, что, думается, сам старик и не ощущал в себе? Это и есть единственно верный путь искусства — от повседневного к прекрасному. Тогда-то ста­новится ясно, чем привлекло к себе внимание В. А. Фаворского лицо этого, казалось бы, ничем не примечательного старика. И теперь — после Фаворского — вспоминаешь, каким пристальным был пытливый взгляд узких, уже выцветающих глаз, как бы за­глядывающих вам в душу.

Сколько лиц, сколько мест вижу я, когда смотрю на гравюры «Джангариады»! Хорошо помню того загорелого широкоплечего калмыка, каспийского рыбака, с ко­торого написан богатырь Хонгор, Алый Лев, и ту молоденькую актрису с некрасивым умным лицом, которая изображена на гравюре в качестве мудрой Зандан Герел, и то местечко в степи около Яшкуля, которое, возродившись в душе художника, стало фронтисписом к «Вступлению».

Вспоминаются мне и наши поездки по калмыцкой степи, и в особенности одна та­кая поездка летом, когда трава сгорела, и волны песка двигались навстречу нашей машине по сухой и, казалось, очень твердой земле, но так только казалось, а на са­мом деле мы вскорости попали в ерик, и машина надолго в нем застряла, и мы ее толкали вчетвером: и водитель, и Баатр Басангов, и я, и уже тогда седобородый Вла­димир Андреевич Фаворский в старенькой чистой парусиновой толстовке, из бокового карманчика которой выглядывали толстый карандаш и дерматиновый потертый очечник.

Машина наконец вырвалась из соленого вязкого плена, сумерки широко, полно и густо легли на половину видимой степи, а другая половина еще насквозь золотилась дневным червонным золотом, и на небе одновременно зажглись круг солнца и круг луны.

— Видите,— сказал Владимир Андреевич,— на буддийских иконах тоже бывают одновременно солнце и лума, считают, что это условность, а какая же условность — вот они два круга на небе.

Заночевали мы не помню уж в каком селении — или то было отделение совхоза? Хозяева дома, твердо соблюдая обычаи калмыцкого гостеприимства, сперва уго­стили нас маханом и чаем, а потом уже спросили, кто мы. Пришли соседи, и в кибит­ке запахло особенным запахом степного жилья — кизячным дымом, овцой, перегнан­ным молоком. Владимир Андреевич был удивительно хорош с простыми людьми, хо­рош, потому что естествен. Когда перед маханом выпили по чарочке «тепленького»— водки из молока,— Владимир Андреевич произнес нечто вроде тоста:

— Вы, калмыки, сначала показались мне чудными, а теперь кажетесь чудными.

И все с удовольствием смотрели на то, с каким непритворным удовольствием московский профессор, зурач, пьет золотистый калмыцкий чай, о котором поэтесса сказала, что вкус его зависит^от той, кто этот чай приготовил.

Владимир Андреевич, взявшись за иллюстрации к национальной эпической поэме, изучил довольно-таки обширную литературу о калмыках, о монголах, о буддизме. Книгами его снабжал Баатр Басангов. Фаворский полюбил степной народ так, как

68

От братии прилежной Апостола Луки Икону тайны нежной Писать — мне испытанье. Перенесу ль мечтанье На кипарис доски?

Разумеется, у Владимира Андреевича была своя система взглядов на искусство книжной иллюстрации. Насколько я вспоминаю и понимаю, суть этих взглядов своди- лась к тому, что книжные иллюстрации не должны быть картинами, живущими от- дельной от книги жизнью («как стены в Сандуновских банях»,— запомнилось мне едкое сравнение). Иллюстрация должна быть связана и с типом шрифта, и с видом набора, и с буквицами, и с орнаментами, и с титулами, и с размером полей.

Иллюстрации к «Джангариаде» кажутся мне гениальными. Русский художник вы- разил душу маленького степного народа, знавшего не только перекочевки вместе с четырьмя видами скота, но и ставки властителей полумира, и пагоды храмов. Худож- ник, иллюстрируя народный эпос, изобразил и народ, и его идеалы, его сердечный жар, его представления о красоте. Великий художник скромно совершил подвиг друж- бы и братства.

Давид Кугультинов рассказывает: он, четырнадцатилетний мальчик, принес нам свою рукопись. Мы, как заправские командировочные, жили втроем в маленькой и единственной элистинской гостинице чуть ли не в одном номере. Баатр Басангов уга- дал в подростке будущего писателя. После хвалебных слов последовали и критиче- ские. Тогда, заметив на лице юного Давы огорчение, В. А. Фаворский сказал ему:

— Учился я в ваши годы, или чуть-чуть постарше был, у скульптора. Дал он нам лепить полотенце, но сначала погрузил край полотенца в воду. Он требовал, чтобы у нас и в глине видно было, что край полотенца мокрый... Искусство — это тяжелый труд. Бывает мастерство без искусства, но не бывает искусства без мастерства.

Мне кажется, что Владимир Андреевич полюбил и «Джангар», и калмыков проч- ной любовью. Может быть, здесь сказались особые обстоятельства, а именно: в При- каспийской низменности он встретил у степного народа ту любовь и ласку, в которых так нуждалось его сердце.

Мы были у него в дни его ярко и широко разгоревшейся славы в мастерской в Ново-Гирееве. Бем Джимбинов обратился к нему с просьбой проиллюстрировать ан- тологию калмыцкой поэзии, издание которой тогда предполагалось. В. А. Фаворский: жарко и молодо согласился, сказал, что надо к этому делу привлечь В. Федяевскую и других его учеников. А потом весело и просто напросился к Джимбинрву на. калмыцкий чай.

Но настало 31 декабря 1964 года, и в канун Нового года я пришел в зал Академии; художеств, чтобы поклониться ему и его великому искусству, чтобы проститься с ним в последний раз. Он лежал на столе как живой. Так он лежал когда-то на калмыцкой, земле, и степные цветы наклонялись к нему, разговаривали с ним.

Семен ЛИПКИН.

МЫ—ЖЕНЩИНЫ!

Двадцатый век!

И люди над планетой

Уже кружат!..

А войны — все лютей, А на земле

Еще все делят где-то

Всех —

Белых,

Желтых,

Черных, —

Всех людей

На высших и на низших...

Разве расы

И нации

ч Для распрей рождены?!

О, люди мира!

Человек — прекрасен!

Вы это, наконец, понять должны.

Ужели же за то, что непохожи Мы цветом наших глаз, Волос и кожи, / Должны мы враждовать?!

Я помню:

В зале

Всемирного Конгресса женщин Встали

Мы — дочери,

Мы — матери земли.

И протянули руки мы друг другу, Как сестры, как любимые подруги — В одно рукопожатье

Их сплели!

Я сердцем поняла тогда, Что нет

Средь белых, желтых, черных

Ни одной,

Кто сердцем бы ни обняла

Планету —

Седой и молодой Наш шар земной!

В борьбе за мир мы все — Единоверцы!

Стоять за мир поклявшись навсегда, Одним,

Огромным

Материнским сердцем Стучали наши разные сердца!

Какое может быть различье в людях, В нас, женщинах, Когда у всех один —

У каждой

В белых, Желтых, Черных грудях — Цвет молока!

И крови цвет — один!

Святая кровь живого человека!

Она — и в белом, желтом, черном — Вся

Красна, как знамя нынешнего века, Что реет над Москвою, Мир неся?

Где голосом Конгресса Объявила, Родная всем, как мать, Моя Москва, Что никакая на планете сила Не сможет мир взорвать, Пока жива Великая, Прекрасная, Святая

Мать — женщина,

Источник жизни — Мать!..

Звучит наш голос,

Гневом нарастая, Его ничем на свете не унять! Ни бомбою, Ни пыткой, Ни расстрелами!..

Нам,

Как дитя родное, Мир наш мил!

Мы черными.

Мы желтыми.

Мы белыми

Губами

Выговариваем «Мир!»

Колет мою городскую ладонь

Колос созревший. Он рыж, как огонь. Словно не видя огня отродясь, К небу его поднимаю, дивясь...

О, хлебороба счастливого дар! Отдал он сердца огонь для того, Чтоб на земле из зерна одного вырастить спелых колосьев пожар!

Радуюсь гордой догадке своей: Хлеб на земле всколосил — Прометей!

70