Добавил:
chemist5734494@gmail.com Опубликованный материал нарушает ваши авторские права? Сообщите нам.
Вуз: Предмет: Файл:

Голуб Сергей 23БХ-1

.docx
Скачиваний:
8
Добавлен:
15.09.2024
Размер:
31.31 Кб
Скачать

В. Короткевич

ТЕКСТ

Я ехал из губернского города М. в самый глухой уголок губернии на наемном возке, и моя экспедиция подходила к концу. Оставалось еще какие-то недели две ночевать на сеновалах или просто в возке под звёздами, пить из источников воду, от какой ломит лоб, слушать длительные, как белорусское горе, песни баб на завалинках. А горя в то время хватало: подходили к концу проклятые восьмидесятые годы. Не думайте, однако, что мы в то время только и делали, что кричали и спрашивали мужика: «Чего бежишь, мужичок?» и «Ты проснешься ль, исполненный сил?»

Это пришло позже - настоящие страдания за народ. Человек, как известно, наиболее честный до двадцати пяти лет, в это время он органически не выносит несправедливости, но молодежь слишком прислушивается к себе, ей ново и интересно смотреть, как новыми мыслями и чувствами (она уверена, что такого не думал и не чувствовал никто) зеленеет душа.

И только потом приходят бессонные ночи над лоскутком газеты, на каком напечатано такими же буквами, как и все, что сегодня возвели на виселицу трех, понимаете, трех, живых и веселых. Потом приходит и желание жертвовать собой. Все мы, и я в том числе, прошли через это.

Но в то время я в глубине души (хотя и считался «красным») был убежден, что не только из виселиц растут на земле леса (что, конечно, было правильным даже во времена Иосафата Кунцевича и белоруской доказательной инквизиции) и не только стон слышен в наших песнях.

Для меня в то время было значительно более важным понять, кто я, каким богам я должен молиться. Фамилия моя была, как говорили в те времена, «польская», - хотя я и поныне не знаю, что в ней такого мазовецкого было, - в гимназии (а это было тогда, когда еще не забылся черной памяти попечитель Корнилов, сподвижник Муравьева) называли нас, глядя на язык отцов, «древнейшей ветвью русского племени, чистокровными, истинно русскими людьми». Вот как, даже более русские, чем сами русские. Проповедовали бы нам эту теорию к началу этого столетия - обязательно бы Беларусь перешибла Германию, а белорусы сделались бы первыми насильниками на земле и пошли бы отвоевывать у русских, какие не действительно русские, жизненный простор, в особенности еще, если бы добрый Боженька дал нам рога. Я тогда искал свой народ и начинал понимать, как многие в то время, что он тут, рядом, только за два столетия из нашей интеллигенции хорошо выбили это понимание. Потому и работу себе я выбрал необычную - познание этого народа.

Я закончил после гимназии университет и стал ученым-фольклористом. Дело это в то время только начиналось и считалось среди власть имущих опасным для имеющегося порядка.

Но повсюду - и только это облегчало дело моё - я встречал внимание и помощь. И в особе малообразованного волостного писца, который потом присылал записи сказок мне и Романову, и в особе дрожащего за хлеб деревенского учителя, и (мой народ жил!) даже в особе одного губернатора, чрезвычайно хорошего человека, настоящей белой вороны; он дал мне рекомендательное письмо, в котором приказывал под угрозой суровых мер оказывать мне всяческую помощь.

Спасибо вам, простые белорусские люди!Даже сейчас еще я молюсь на вас. Что же говорить в те годы...Постепенно я понял, кто я. Что заставило меня сделать это?

Может, теплые огни деревень, названия которых и поныне какой-то теплой болью входят в мое сердце: Липично, Сорок Татар, Березова Воля, урочище Разбитый Рог, Памяреч, Дубрава, Вавёрки?

А может, ночлег на лугу, когда дети бают сказки и дрёма крадётся к тебе через кожух вместе с холодом? Луговой запах молодого сена или звёзды сквозь прорванную крышу сеновала?

Или даже и не они, а просто хвойная иглица в чайнике, дымные черные дома, где женщины в андараках прядут и поют бесконечную песню, похожую на стон. Это было мое. За два года я обошел и проехал Менскую, Могилёвскую, Витебскую, часть Виленской губернии. И повсюду я видел горе народное, видел грязных детей, видел слепых нищих, видел горе народа моего, дороже кого - я сейчас знаю это - у меня не было ничего на свете.

Тогда тут был этнографический рай, хотя сказка, а в особенности легенда, как наиболее непрочные продукты народной фантазии, начали забираться все дальше и дальше, в медвежью глушь.

Я побывал и там, у меня были молодые ноги и молодая жажда. И чего мне только не приходилось видеть!

Видел я церемонию с заломом, крапивные празднички, игру в забытого даже тогда «ящура». Но чаще видел я последний картофель в мисе, черный, как земля, хлеб, сонное «а-а-а» над колыбелью, большие выплаканные глаза женщин. Это была византийская Беларусь!

Это была край охотников и номадов, черных смоловаров, тихого, такого приятного издали, звона забытых церковок над трясиной, край лирников и темноты. В то время как раз подходил к концу долгий и больной процесс вымирания нашей шляхты. Эта смерть, это гниение заживо тянулось долго, почти два столетия.

И если в восемнадцатом шляхта умирала бурно, с дуэлями, умирала на соломе, промотав миллионы, если в начале девятнадцатого умирание ее еще было овеяно тихой грустью забытых дворцов в березовых рощах, то в моё время это было уже не поэтически и вовсе не грустно, а некрасиво, иногда даже ужасающе в оголенности своей. Это было умирание сусликов, которые зашились в свои норы, умирание нищих, предки каких были отмечены в Городельской привилегии, а сами они, хотя и жили в богатых полуразоренных дворцах, носили чуть ли не кожухи, хотя гордость их была непомерной. Это было одичание без просветления: мерзкие, иногда кровавые поступки, причину которых можно было искать только на дне их, близко или слишком далеко друг от друга посаженных глаз, глаз выродков, дегенератов. Топили печи, выложенные голландским кафелем, расщепленными обломками бесценной белоруской мебели семнадцатого столетия, сидели, как пауки, в своих холодных комнатах, глядя в безграничную окружающую тьму через окно, по оконным стеклам которого стекали вкось флотилии капель. Такой было то время, когда я ехал на экспедицию в глухой Н-ский уезд губернии.

Я выбрал плохое время для поездок. Летом, конечно, фольклористу хорошо: тепло, вокруг красивые пейзажи. Но по своим итогам наша работа лучше всего в глухие осенние или зимние дни.

Тогда бывают игрища с их песнями, рукоделие с бесконечными историями, а позже - крестьянские свадьбы. Это наше золотое время.

Я ехаў з губернскага горада М. у самы глухі куток губерні на наёмным вазку, і мая экспедыцыя падыходзіла да канца. Заставалася яшчэ нейкія тыдні два начаваць на сенавалах ці проста ў вазку пад зоркамі, піць з крыніц ваду, ад якой ломіць лоб, слухаць працяглыя, як беларускае гора, песні баб на завалінках. А гора ў той час хапала: падыходзілі да канца праклятыя васьмідзесятыя гады. Не думайце, аднак, што мы ў той час толькі і рабілі, што крычалі і пыталіся мужыка: "чаго бяжыш, Мужычок?"і" ты прачнешся ль, выкананы сіл?»

Гэта прыйшло пазней-сапраўдныя пакуты за народ. Чалавек, як вядома, найбольш сумленны да дваццаці пяці гадоў, у гэты час ён арганічна не выносіць несправядлівасці, але моладзь занадта прыслухоўваецца да сябе, ёй Нова і цікава глядзець, як новымі думкамі і пачуццямі (яна ўпэўненая, што такога не думаў і не адчуваў ніхто) зелянее душа.

І толькі потым прыходзяць бяссонныя ночы над шматком газеты, на якім надрукавана такімі ж літарамі, як і ўсё, што сёння ўзвялі на шыбеніцу трох, разумееце, трох, жывых і вясёлых. Потым прыходзіць і жаданне ахвяраваць сабой. Усе мы, і я ў тым ліку, прайшлі праз гэта.

Але ў той час я ў глыбіні душы (хоць і лічыўся «чырвоным») быў перакананы, што не толькі з шыбеніц растуць на зямлі лесу (што, вядома, было правільным нават у часы Язафата Кунцэвіча і беларускай доказнай інквізіцыі) і не толькі стогн чутны ў нашых песнях.

Для мяне ў той час было значна больш важным зразумець, хто я, якім багам я павінен маліцца. Прозвішча маё было, як казалі ў тыя часы, «польская", - хоць я і дагэтуль не ведаю, што ў ёй такога Мазавецкага было, - у гімназіі (а гэта было тады, калі яшчэ не забыўся чорнай памяці папячыцель Карнілаў, паплечнік Мураўёва) называлі нас, гледзячы на мову бацькоў, «старажытнай галіной рускага племя, чыстакроўнымі, праўдзіва рускімі людзьмі». Вось як, нават больш рускія, чым самі рускія. Прапаведавалі б нам гэтую тэорыю да пачатку гэтага стагоддзя-абавязкова б Беларусь перайшла Германію, а беларусы зрабіліся б першымі гвалтаўнікамі на зямлі і пайшлі б адваёўваць у рускіх, якія не сапраўды рускія, жыццёвы прастор, асабліва яшчэ, калі б добры Божачка даў нам рогі.

Я тады шукаў свой народ і пачынаў разумець, як шмат хто ў той час, што ён тут, побач, толькі за два стагоддзі з нашай інтэлігенцыі добра выбілі гэтае разуменне. Таму і працу сабе Я выбраў незвычайную-пазнанне гэтага народа.

Я скончыў пасля гімназіі ўніверсітэт і стаў навукоўцам-фалькларыстам. Справа гэта ў той час толькі пачыналася і лічылася сярод ўлада заможных небяспечным для наяўнага парадку.

Але паўсюль-і толькі гэта палягчала справу маю - я сустракаў увагу і дапамогу. І ў асобе малаадукаванага валаснога пісца, які потым дасылаў запісы казак мне і Раманаву, і ў асобе дрыготкага за хлеб вясковага настаўніка, і (мой народ жыў!) нават у асобе аднаго губернатара, надзвычай добрага чалавека, сапраўднай белай вароны; ён даў мне рэкамендацыйны ліст, у якім загадваў пад пагрозай суровых мер аказваць мне ўсялякую дапамогу.

Дзякуй вам, простыя беларускія людзі!Нават цяпер яшчэ я малюся на вас. Што ж казаць у тыя гады...Паступова я зразумеў, хто я. што прымусіла мяне зрабіць гэта?

Можа, цёплыя агні вёсак, назвы якіх і дагэтуль нейкім цёплым болем уваходзяць у маё сэрца: Ліпічна, сорак татараў, Бярозава Воля, урочышча Разбіты Рог, Памярэч, Дуброва, ваверкі?

А можа, начлег на лузе, калі дзеці бают казкі і дрымота крадзецца да цябе праз кажух разам з холадам? Лугавы пах маладога сена або зоркі скрозь прарваны дах вышкі?

Ці нават і не яны, а проста хвойная иглица ў чайніку, дымныя чорныя дамы, дзе жанчыны ў андаракі прадуць і спяваюць бясконцую песню, падобную на стогн.

Гэта было маё. За два гады я абышоў і праехаў Менскую, Магілёўскую, Віцебскую, частку Віленскай губерні. І паўсюль я бачыў гора народнае, бачыў брудных дзяцей, бачыў сьляпых жабракоў, бачыў гора народу Майго, даражэй за каго-я цяпер ведаю гэта-у мяне не было нічога на сьвеце.

Тады тут быў этнаграфічны рай, хоць казка, а асабліва легенда, як найбольш нетрывалыя прадукты народнай фантазіі, пачалі залазіць усё далей і далей, у мядзведжую глуш.

Я пабываў і там, у мяне былі маладыя ногі і маладая смага. І чаго мне толькі не даводзілася бачыць!

Бачыў я цырымонію з заломам, крапіўныя святочкі, гульню ў забытага нават тады «яшчуру». Але часцей бачыў я апошні бульбу ў місе, чорны, як зямля, хлеб, соннае «а-а-а» над калыскай, вялікія выплаканыя вочы жанчын.

Гэта была Візантыйская Беларусь!

Гэта была край паляўнічых і намадаў, чорных смоловаров, Ціхага, такога прыемнага здалёк, звону забытых церковок над дрыгвой, край лірнікаў і цемры.

У той час якраз падыходзіў да канца доўгі і хворы працэс вымірання нашай шляхты. Гэтая смерць, гэта гніенне жыўцом цягнулася доўга, амаль два стагоддзі.

І калі ў васемнаццатым шляхта памірала бурна, з дуэлямі, памірала на саломе, праматаўшы мільёны, калі ў пачатку дзевятнаццатага паміранне яе яшчэ было авеяна ціхім сумам забытых палацаў у бярозавых гаях, то ў мой час гэта было ўжо не паэтычна і зусім не сумна, а непрыгожа, часам нават жахліва ў аголенасці сваёй. Гэта было паміранне байбакоў, якія зашыліся ў свае норы, паміранне жабракоў, продкі якіх былі адзначаны ў Гарадзельскай прывілеі, а самі яны, хоць і жылі ў багатых полуразоренных палацах, насілі ледзь не кажухі, хоць гонар іх была надмернай.

Гэта было адзічанне без прасвятлення: гідкія, часам крывавыя ўчынкі, прычыну якіх можна было шукаць толькі на дне іх, блізка або занадта далёка адзін ад аднаго пасаджаных вачэй, вачэй вылюдкаў, дэгенератаў.

Тапілі печы, выкладзеныя галандскай кафляй, расшчэпленымі абломкамі неацэннай беларускай мэблі семнаццатага стагоддзя, сядзелі, як павукі, у сваіх халодных пакоях, гледзячы ў бязмежную навакольную цемру праз акно, па аконным шкле якога сцякалі наўскос флатыліі кропель.

Такі быў той час, калі я ехаў на экспедыцыю ў глухі н-скі павет губерні.

Я выбраў дрэнны час для паездак. Улетку, вядома, фалькларысту добра: цёпла, вакол прыгожыя краявіды. Але па сваіх выніках наша праца лепш за ўсё ў глухія восеньскія або зімовыя дні.

Тады бываюць ігрышчы з іх песнямі, рукадзелле з бясконцымі гісторыямі, а пазней - сялянскія вяселля. Гэта наш залаты час.

Граматыка

Беларуская мова

Русский язык

як вядома

как известно

У тым ліку

в том числе

той час

то время

Правапiс

дагэтуль

до настоящего времени

бачыў

видел

памірала

умирала

Арфаэпiя

бяжыш

бежишь

вясёлых

весёлых

ломiць

ломает

Лексiкалогiя

зорка

Звезда

думка

Мысль

душа

Душа

Зорка (праславянский язык)

  1. Нябеснае цела, якое само свеціцца, складаецца з распаленых газаў (плазмы).

  2. Крупнейшы беларускі ювялірны завод

  3. Геаметрычная фігура з востраканцовымі выступамі, раўнамерна размешчанымі па акружнасці; прадмет у форме падобнай фігуры.

  4. Пераноснае значэнне пра чалавека вялікага таленту, які праславіўся сваёй дзейнасцю. Янка купала — зорка першай велічыні не толькі ў беларускай паэзіі, але і ва ўсім літаратурным свеце.

Думка (праславянский язык)

1)Тое, што склалася ў працэсе мыслення, разважанняў.

Душа (праславянский язык)

1) Унутраны, псіхічны стан чалавека, яго свядомасць.