сем 4 гроза

Тема №4. Гендерные исследования в структуре историографической революции.

Задание:

1.Составить 8 тестов или заданий (часть тестов и часть заданий) по высланному материалу №2 Гендерная история

2.Найти в Интернете книгу: Репина Л. П. Женщины и мужчины в истории. Новая картина ев­ропейского прошлого. – М, 2004. Привести отрывки из книги

1.Благодаря каким исследователям в Европе начали читать «женские исследования» в университетах?

А. Ф. Хоу

Б) П. Лоутер

В) Ш. Тобиас

Г. верно все перечисленное

2.Дайте определение слову «феминология»

Под социальной феминологией стали понимать междисципли¬нарную отрасль научного знания, изучающую совокупность про¬блем, связанных с социально-экономическим и политическим по¬ложением женщины в обществе, эволюцией ее социального ста¬туса и функциональных ролей.

3.назовите отличие феминологии от женских исследований

1) ориентация на критику наук, ранее не «видевших» женщин;

2) нацеленность на критику общества и потому связанность с женским движением;

3) развитие на пересечении научных дисциплин в форме междисциплинарной исследовательской практики

4. верно все перечисленное

4. «Мужская история» -

1.андрология

2.квирололия

3.пальмлогия

4.гомология

5. статья «Гендер - полезная категория исторического анализа», опублико­ванная в 1986 г.принадлежит

а. Джоан Уоллах Скотту

б)Ф. Хоу

в) П. Лоутер

г) Ш. Тобиас

6.Предметом гендерной истории является….

это история складывания и функционирования отношений и взаимодействий, стратифи­цирующих общество по признаку пола, история представлений о «мужском» и «женском» как о категориях социального иерар­хического порядка, история самопредставлений мужчин, жен­щин, сексуальных меньшинств.

7.В какой период в России гендерная история получила свое развитие

1.В период оттепели

2)в период перестройки

3)в послевоенный период

8.Назовите сообщества специалистов по женской истории

Российская ассоциация исследователей женской истории» РАИЖИ, Российский национальный комитет в составе Международной федерации исследователей женской истории.

шел активный теоретический поиск и процесс «академизации феминизма», который постепенно привел к прочной институционализации нового направления в общественных и гуманитарных науках. Поворот в общественном и профессиональном сознании, который произошел во второй половине 1970-х гг., снял множество преград субъективного толка. К началу 1980-х гг. высшие учебные заведения западных стран, включившие в свои программы курсы женской истории, насчитывались уже сотнями, а многие десятки из них предоставляли студентам возможность специализироваться в этой области

В целом, в «истории женщин» можно условно выделить три направления, каждое из которых отражает одну из стадий ее развития и одну из сторон ее нынешнего многоликого образа. Принципиальные отличия между ними выступают в формулировке исследовательской сверхзадачи.

В первом, раньше всех сформировавшемся направлении, цель познавательной деятельности интерпретировалась как «восстановление исторического существования женщин», «забытых» или «вычеркнутых» из официальной «мужской» историографии (именно эта установка — написать особую «женскую историю» — господствовала до середины 1970-х гг.).

Представители второго направления, которое выдвинулось на первый план во второй половине 1970-х гг., видели свою задачу в изучении исторически сложившихся отношений господства и подчинения между мужчинами и женщинами в патри-архатных структурах классовых обществ. Они стремились связать «женскую историю» с историей общества и объяснить наличие конфликтующих интересов и альтернативного жизненного опыта женщин разных социальных категорий, опираясь на феминистские теории неомарксистского толка, которые вводили в традиционный социально-классовый анализ весомый фактор различия полов и определяли статус исторического лица как специфическую комбинацию индивидуальных, половых, семейно-групповых и классовых характеристик.

На рубеже 1970—1980-х гг. феминистская теория обновляется, существенно расширяется методологическая база междисциплинарных женских исследований, предпринимаются целе­направленные усилия для создания комплексных объяснительных моделей, что естественно не замедлило сказаться и на облике «женской истории». Последняя приобретает новое качество в результате теоретического переосмысления предмета исследования и пересмотра концептуального аппарата «женской истории». Это касалось не только понимания диалектического характера связей между неравенством полов и социально-классовой иерархией, но, в первую очередь, самого переопределения понятий мужского и женского с учетом их внутренней дифференцированности и изменчивости. В связи с этим стало возможным говорить о «новой истории женщин».

В 1980-е гг. ключевой специфической категорией анализа становится «гендер», или «пол—род», который еще называют «социокультурным полом»6. Этот концепт, альтернативный понятию «пола—секса» был призван подчеркнуть социальный характер неравенства между полами (его социального конструирования) и исключить биологический детерминизм, имплицитно присутствующий в понятии «пола—секса».

Так в 1980-е гг. в рамках «gender studies» («гендерных исследований») рождается гендерная история, все еще связанная нитями преемственности со своей «старшей сестрой» — историей женщин, однако, несмотря на это, дело, конечно, не ограничивалось сменой названия, речь, по сути, шла о радикальной смене исследовательской парадигмы.

В этой связи показательно, что в центре внимания разработанной Джоан Скотт модели гендерного анализа оказываются важнейшие институты социального контроля, регулирующие неравное распределение материальных и духовных благ, власти и престижа в масштабе всего общества, класса или этнической группы и обеспечивающие таким образом воспроизводство социального порядка, основанного на тендерных различиях, которые в отличие от природных качеств пола варьируются от одного культурного пространства к другому. В русле этой проблематики особое место занимает анализ опосредующей роли гендерных представлений в межличностном взаимодействии, выявление их исторического характера и возможной динамики. Специфический ракурс и категориальный аппарат исследований определяется соответствующим пониманием природы того объекта, с которым приходится иметь дело историку и возможной глубины познания исторической реальности.

Подлежащие анализу комплексы можно условно обозначить как 1) культурно-символический, 2) нормативно-интерпретационный, 3) социально-институциональный и 4) индивидуально-психологический. Иными словами, выстраивается уникальная синтетическая модель, в фундамент которой закладываются характеристики всех возможных измерений социума: системно-структурное, социокультурное, индивидуально-личностное. Предполагаемое развертывание этой модели во временной длительности реконструирует историческую динамику в гендерной перспективе. На мой взгляд, именно с этим плодотворным подходом могут быть связаны надежды на будущее гендерной истории. Но от создания модели до эффективного осуществления ее интегративного потенциала в практике конкретно-исторического исследования — долгий и трудный путь, который все еще не завершен.

Глава 2. гендерные исследования, историческая периодизация и проблема синтеза

Известная британская писательница Элизабет Джейнуэй так сформулировала свою задачу в написанной под впечатлением сексуальной революции книге: «Мир принадлежит мужчине, место женщины дома — это разделение так старо и так прочно укоренилось в наших умах и культуре, что производит иллюзию неизбежности и богооткровенной истины... Как это произошло и каково воздействие этого деления на устройство нашего общества — вот предмет этой книги, поскольку я ставлю своей задачей рассмотреть наши представления о женщинах и об их роли не для того, чтобы изучить женщин и определить приличествующее им место, а для того, чтобы исследовать наше общество, его представления и его динамику...»

Проблема периодизации была унаследована и некритически воспринята гендерной историей от истории женщин «первого поколения», которая выдвинула в качестве одной из своих ос­новных задач пересмотр общепринятых схем периодизации, построенных исключительно на историческом опыте мужчин. Наиболее генерализованная схема периодизации истории женщин была предложена еще в 1974 г. в обзорной книге Моник Пьеттр «Положение женщин сквозь века»2. Она разделила всю историю на три очень продолжительных фазы в соответствии с превалировавшим в это время образом женщины: на первом этапе, на заре истории человечества это был образ «Матери-Прародительницы», на втором — в некоторых древних обществах (Египет, Рим) и особенно с упрочением христианства и моногамии — образ Жены-Супруги, и, наконец, на третьем — начиная с эпохи Возрождения — возникает образ Женщины-Личности. При этом «повышение статуса женщины в двадцатом веке не было результатом какого-то линейного подъема, медленного и поступательного продвижения к свободе»3. Напротив, этот путь был чрезвычайно извилист.

К гендерным константам были отнесены следующие общие черты: место женщины в европейском обществе устанавливалось по мужчине, от которого она зависела; основные обязанности женщин в семье и по дому не исключали их из других форм труда; труд женщин в домохозяйстве и вне его всегда считался менее важным, чем мужская работа; лишь немногие европейские женщины (главным образом те, что обладали богатством, высоким положением или талантом) преодолевали ограничения, накладываемые на их жизнь обществом, но даже они сталкивались с задаваемыми культурой преимущественно негативными представлениями о женщинах и с убеждением в том, что они должны подчиняться мужчинам. Несмотря на это у женщин была своя история, траекторию которой авторы прослеживают, фокусируя внимание на изменениях ролевых функций женщин в обществе и выделяя группы женщин «в полях», в церковных учреждениях, в замках и поместьях, в средневековых городах, а также аналогичные категории для новоевропейской истории.

Еще одно перспективное направление гендерной истории самым тесным образом связано с оригинальным подходом, который можно условно назвать персональной, или новой био­графической историей. Рождение нового подхода явилось одним из результатов теоретических поисков, направленных на создание новой интегральной модели исследования, способной восстановить разорванную аналитическими процедурами целостность ткани исторического прошлого, осуществить реинтеграцию системно-структурного, социокультурного и психоло­гического подходов, обособившихся в практических исследованиях. Неудовлетворенность макроаналитическими версиями методологии истории, которые долгое время доминировали в историографии, заставила многих историков последней четверти XX в., занимавшихся социальной историей и историей мен-тальностей, направить серьезные усилия на осмысление роли и взаимодействия индивидуального и группового, национального и универсального в историческом процессе, на преодоление дихотомий индивидуального/коллективного, единичного/массового, уникального/всеобщего.

Как показали в своих замечательных историко-биографи-ческих исследованиях С. Мендельсон и Н. Дэвис, даже редкие женщины XVII в., искавшие более широкое поле приложения своих сил, не оспаривали всего комплекса «гендерной асимметрии», вовсе не претендовали на привилегии мужчин в политике, праве, образовании, сексуальных отношениях, а своему проникновению в «заповедные» сферы деятельности тщательно искали оправдание30. Но хотя никто из них не ставил открыто под сомнение гендерную полярность, как она понималась со­временниками, реализация такими женщинами своих властных амбиций, социальных притязаний, интеллектуальных потенций и творческой энергии в скрытом виде была явлением достаточ­но распространенным. Из представленных исследовательницами «тройных портретов» ярко выступают спектр и пределы возможностей, которыми располагает индивид в рамках данного исторического контекста с характерной комбинацией социальной и гендерной иерархий.

Н. Дэвис исключительно четко формулирует свою исследовательскую программу в Прологе, построенном в виде воображаемого обмена мнений автора с героинями написанной ею книги: «Позвольте мне объяснить... Я собрала вас вместе для того, чтобы больше узнать о ваших сходствах и различиях. В наши дни иногда говорят, что женщины прошлого похожи друг на друга... Я хотела показать, в чем вы были близки друг другу, \ а в чем нет, в чем вы отличались от мужчин своего мира и в чем были такими же.., как разные религии влияли на женские судьбы, какие двери они перед вами открывали, а какие закрывали, какие слова и дела они позволяли вам выбирать... Я хотела узнать, как вы трое боролись с гендерным неравенством... Но я не изобразила вас просто многострадальными. Я также показала, как женщины в вашем положении извлекали из него максимум возможного. Я интересовалась тем, какие преимуще-ства давала вам маргинальность...»31

В полной мере реализовав поставленную задачу, исследовательница не только реконструировала персональные истории трех женщин XVII в., но вышла на более глубокое понимание того социокультурного контекста, в котором они жили и действовали: «Разные жизни, но разыгранные, так сказать, на общем поле... Все трое испытывали на себе давление иерархической структуры, предъявлявшей особые требования к женщинам. Все они, пусть ненадолго, вдруг открывали для себя новые, сулившие лучшее будущее, духовные возможности. Траектории их развития определялись некоторыми общими чертами, в частности удачным сочетанием большой энергии и долгой жизни. Различия объяснялись как случайностями и темпераментом, так и (в значительной степени) особенностями религиозной культуры и профессиональных ожиданий XVII века... Их истории раскрывают перед читателем неизвестные аспекты XVII века, показывают возможности нового, маргинального существования, жизни на обочине. В каком смысле может идти речь о маргинальном существовании? Прежде всего, эти женщины были удалены от центров политической, королевской, административной и прочей власти... Наши женщины были также отделены от официальных центров образования и учреждений культуры...»32

И далее: «Во всех трех случаях созданные их воображением образы и предметы культуры... творились из маргинального пространства. Но это пространство ни в коем случае не отличалось убожеством, с которым связывают слово "маргинальный" зацикленные на прибыли современные экономисты. Скорее это было пограничное пространство между культурными слоями, которое способствовало возникновению нового и созданию удивительных гибридов. Каждая из этих женщин по-своему обживала маргинальное пространство, превращая его в| своеобразный центр... В каждом из этих случаев личность старалась высвободиться из тисков европейских иерархий, уклонившись в сторону от привычной колеи, сойдя на обочину. Конечно же, обочина предназначалась не только для женщин. Многие европейские мужчины также были отлучены от властных структур в силу своего происхождения или ремесла, своего существенного положения или религии и иногда тоже избирали для себя маргинальное пространство (или не возражали против попадания в него)... Но "дамы на обочине" (свидетельствующие о более сильном притеснении) могут особенно наглядно продемонстрировать, что стояло на карте как для мужчин, так и для женщин»33.

В этих выводах, сделанных Н. Дэвис в Заключении к ее книге, наряду с рассуждениями по поводу соотношения структуры и спектра возможностей, задаваемых социумом, и ролью самого действующего субъекта — «актера исторической драмы», достойна особого внимания мысль о значении «женской» персональной истории для более глубокого познания социальной и гендерной системы в целом, в том числе и «мужской» ее составляющей. Практика почти всех «персональных» конкретно-исторических исследований этот тезис убедительно доказывает, и в этой связи не всегда обоснованными представляются ламентации по поводу того, что слишком часто в современной историографии маркой гендерной истории прикрываются «обыкновенные» женские исследования, разрабатывающие ис-торико-феминологическую проблематику34. Видимо, такая оценка должна быть строго предметной и опираться не на половую идентификацию основных персонажей того или иного исторического труда, а на характеристику его концептуально-методологических установок и — соответственно — на диапазон наблюдений и обобщений.

В гендерных исследованиях, использующих персональный подход подобного рода, привлекает взвешенное сочетание двух познавательных стратегий: с одной стороны, пристального вни­мания к «принуждению культурой» и к «сложному способу конструирования смыслов и организации культурных практик», к риторическим лингвистическим средствам, с помощью которых «люди представляют и постигают свой мир»35, а с другой — выявления активной роли действующих лиц истории, наделенных, согласно удачной формуле Габриэлы Спигел, «исторически обусловленным авторским сознанием»36, и способа, которым исторический индивид — в заданных и не полностью контролируемых им обстоятельствах — мобилизует и целенаправленно использует наличествующие инструменты культуры, «творя историю», даже если результаты этой деятельности не всегда и не во всем соответствуют его намерениям.

Таким образом на первый план выводится то, что может служить общим основанием и инструментом интеграции ген-дерных исследований в новую социокультурную историю.

Часть II

Сквозь века: европейская история в гендерном измерении

Глава 1. гендерные представления и гендерная идеология

В большом числе статей и книг по истории средних веков и нового времени на «женскую тему» исследуются нормативные предписания, гендерная идеология и расхожие представления о женщинах, которые были на редкость устойчивыми, фиксировали, как правило, сугубо мужской взгляд на этот предмет и, несмотря на наличие некоторых внутренних противоречий, рисовали в целом негативные стереотипы мужского восприятия. Эти идеи и представления формировали те навязываемые социумом модели женского поведения, которые жестко ограничивали свободу самовыражения. Показательно, что в эталонных моделях мужского поведения во все исторические эпохи в гораздо большей степени проявлялся социальный статус, нежели гендерный, который в «женских» моделях столь же неизменно доминировал.

Мыслители всех исторических эпох писали о женщинах, стараясь определить, что отличает их от мужчин и создать идеалы женского поведения и репрезентации. Эти идеи были зафиксированы в религиозной литературе, научных и философских трактатах, поэтических и других произведениях, которые сохранялись и читались последующими поколениями, что не только делает их доступными для исторического анализа, но прежде всего означает, что эти идеи оказывали свое влияние на сознание людей во все последующие эпохи и периоды истории. Огромную роль в формировании гендерной идеологии европейских стран на протяжении многих веков играла христианская традиция, опиравшаяся на библейские образцы (как Ветхого, так и Нового Завета) и поучения отцов церкви1. Именно в этих самых влиятельных текстах черпали средневековые авторы и свою систему образов и необходимую аргументацию.

Непреходящее значение имели два центральных и противоположных по своей оценочной нагрузке библейских образа — Евы и Девы Марии. Они занимали важное место не только в ^еных сочинениях церковных писателей, но и в светских проведениях, задавая гендерные стереотипы во всех пластах сре-евековой культуры. Образы ветхозаветных героинь были столь же активно востребованы (например, двусмысленный и 1 противоречивый образ Юдифи, одновременно — неотразимо сексуальной красавицы и святой спасительницы Иерусалима)2, !

Идеи отдельных образованных мужчин, тех авторов религи-1 озных, научных и философских трудов, которые считались высшими и непререкаемыми авторитетами, с одной стороны, отпечатывались в умах огромного большинства мужчин и женщин, не способных сформулировать и увековечить свои собст-венные мысли, и с другой, служили основой для юридических норм, имевших целью регламентировать поведение. На деле, эти «авторские» мнения и идеи уже больше не считались таковыми, а рассматривались в качестве религиозной истины или научного факта, в особенности тогда, когда извлекаемые из них правила поведения вводили действия женщин в те узкие границы, которые соответствовали расхожим понятиям мужчин.

И даже те светские авторы, которые, казалось бы, хотели «воздать славу» женщине, делали это с многочисленными оговорками и в иронической форме, как, например, Леруа Гугон:

Дабы пример вам привести, Что можно в женщине найти Любовь, и кроткий нрав, и совесть, Написана мной эта повесть: Такие свойства не у всех, И славу им воздать не грех! Досадно мне и тяжело, Что у людей уж так пошло И верности наш мир не ценит. Ах, если дама не изменит И не предаст коварно, — боже, Любых богатств она дороже! Но в том-то и беда большая, Что, верность другу нарушая Из-за корысти самой вздорной, Иные дамы лгут позорно; У них сердца — как флюгера, И словно буйные ветра Сердцами этими играют, — Нередко в жизни так бывает!..

Стереотипы «женственного» и «мужественного» претерпели серьезную трансформацию в куртуазной культуре с ее рыцарским идеалом и культом Прекрасной Дамы, что было блестяще описано Й. Хейзингой:

«Глубокие черты аскетичности, мужественного самопожертвования, свойственные рыцарственному идеалу, теснейшим образом связаны с эротической основой этого подхода к жизни и, быть может, являются всего-навсего нравственным замеще«ием неудовлетворенного желания... Томительная мечта о подвиге во имя любви, переполняющая сердце и опьяняющая, оастет и распространяется обильной порослью... Трудно установить, до какой степени в этом представлении о герое-любовнике проявляется мужской — и до какой степени женский взгляд на любовь. Образ воздыхателя и страдальца — было ли это тем, к чему стремился мужчина, или же именно желание женщины находило здесь свое воплощение? По-видимому все-таки первое. Вообще при изображении любви обрести культурные формы в состоянии почти исключительно мужские воззрения, во всяком случае вплоть до новейших времен... В литературе взгляд женщины на любовь большей частью отсутствует не только потому, что создателями этой литературы были мужчины, но также и потому, что для женщины восприятие любви через литературу гораздо менее необходимо, чем для мужчины.

Образ благородного рыцаря, страдающего ради своей возлюбленной, — прежде всего чисто мужское представление, то, каким мужчина хочет сам себя видеть. Мечту о себе как об ос­вободителе, он переживает еще более напряженно, если выступает инкогнито и оказывается узнанным лишь после свершения подвига. В этой таинственности бесспорно скрывается также романтический мотив, обусловленный женскими представлениями о любви. В апофеозе силы и мужественности, запечатленных в облике летящего на коне всадника, потребность женщины в почитании силы сливается с гордостью и физическими достоинствами мужчины»4.

Впрочем, идеалы куртуазной любви занимали в гендерных представлениях эпохи вполне ограниченную нишу. И скоро Кристине Пизанской приходится защищать женщин от мужчин, которые, «побуждаемые завистью и высокомерием», «набрасываются с обвинениями на всех женщин, надеясь умалить и поколебать честь и славу наиболее достойных из них»5.

Мы также обнаруживаем, что многие из тех представлений, которые составляли неотъемлемый элемент общественного сознания европейцев уже в более позднюю эпоху — в раннее новое время, были унаследованы от античных и средневековых писателей и от религиозных мыслителей. И хотя по многим Другим вопросам мнения и суждения этих авторов существенно Разнились, в том, что касалось женщин, они были на редкость единодушны: они рассматривали женщин как определенно низшие, по сравнению с мужчинами, существа и обеспечили последующие поколения бесчисленными примерами отрицательных свойств женского характера.

Вместе с тем, «протестантский бунт» устранил культ Девы Марии, изменив систему ритуалов и верований христианства, касающихся сексуальной жизни. Как подчеркивал У. Уорнер: «Литургическая жизнь была сведена к нескольким кризисным событиям, которые произошли, согласно вере, в жизни мужчины Христа. Страсти, чувства и глубокие физико-психологические привязанности, бывшие составной частью средневекового и позднеримского христианства и тех великих религий, которые им предшествовали, стали внушать подозрение, были яростно атакованы и отменены. Моральный бунт против женских видовых символов со временем все более возрастал, пока, наконец, мать и женщина почти окончательно не исчезли из культа и в нем не остались только мужчина Христос и другие мужские фигуры Троицы... Ввиду того, что на моральном и се-кулярном уровне протестантский бунт был направлен против власти, а система власти была мужской, основанной на передаче престижа, могущества и положения по наследству от отца к сыну, можно было предположить, что этот бунт будет направлен против власти и морального господства отца. Кроме того, учитывая, что это движение увенчалось успехом, можно было заключить, что статус отца должен был быть понижен и ограничен. Однако этого не произошло...»6

Несмотря на свою «долгую протяженность», все эти казавшиеся вечными идеи претерпели некоторые изменения в XVI— XVIII столетиях в результате интеллектуальных сдвигов, произ­веденных Возрождением, реформационными течениями XVI в. и научной революцией XVII в., которая подвергла сомнению непререкаемость всяческих авторитетов. Однако эти изменения нельзя оценивать однозначно. Действительно, с XVII в. стали, наконец, отчетливо слышны голоса тех, кто отстаивал более позитивный взгляд на женщин, но еще громче зазвучали нега­тивные оценки новых мизогинистов, которые теперь предпочитали апеллировать не к Аристотелю или Библии, а к естественным наукам и к сравнению юридических систем. На этой ген-дерной идеологии и были основаны те введенные в практику нормативные акты, которые не только не увеличили, но еще более ограничили права женщины и ее способность действовать независимо во всех сферах жизни.

Множество публикаций текстов, их переводов и каталогов, сотни специальных статей, эссе, рецензий, книг и диссертаций, посвященных ренессансным спорам о женском характере (включая их визуальное преломление) свидетельствуют об огромном интересе историков, литературоведов, искусствоведов к этой тематике гендерных исследований. Их популярность во многом объясняется тем, что в своих работах последнего десятилетия представители и представительницы «новой интеллектуальной истории» не только блестяще продемонстрировали интереснейшие повороты ожесточенной идейной борьбы и показали активность женщин в развернувшейся в Европе XVI— XVII вв. полемике о «природе женщин», но и предложили ори­гинальные ее интерпретации, которые дали старт дискуссии о