ББК 63я7 У805

УДК 930.1(09)(075)

Разработано и утверждено на кафедре истории и музееведе­ния Краснодарского государственного университета культуры и ис­кусств

РЕЦЕНЗЕНТ:

Щетнев Валерий Евгеньевич, кандидат исторических наук, профессор кафедры новейшей отечественной истории и социоло­гии Кубанского государственного университета

УЧЕБНО-МЕТОДИЧЕСКАЯ РЕДАКЦИЯ: Трехбратов Борис Алексеевич, доктор исторических наук, профессор, действительный член Академии гуманитарных наук, заведующий кафедрой истории и музееведения Краснодарского государственного университета культуры и искусств

Устиновский Игорь Вячеславович, доктор исторических наук, профессор кафедры истории и музееведения Краснодарского государственного университета культуры и искусств

Отечественная историография XX века: Учебное пособие. Краснодар, 2003. - 258 с.

Введение

Историческая наука, в отличие от многих других, отличается пристальным вниманием к своей собственной истории. Со време­нем история исторической науки выделилась в особое научное направление, а в изучении истории - в одну из важнейших исто­рических дисциплин, которая получила название «историография» (от греческого - «история» - исследование прошлого и «графо» - пишу). Если в XVIII веке слова «историк» и «историограф» были синони­мами (так называли В. Н. Татищева, Г. Ф. Миллера, М. В. Ломо­носова, М. М. Щербатова, Н. М. Карамзина), то, начиная с С. М. Соловьева, заложившего основы специального анализа истории русской исторической науки, «историограф» - это специ­алист, изучающий научное творчество своих предшественников.

Главное внимание в курсе историографии обращается на: 1) теоретические проблемы историографического анализа, развития его методологии, борьбу мнений по коренным теоретическим и методологическим вопросам; 2) эволюцию расширения и измене­ния как тематики, которую разрабатывали историки, так и источ­ников, привлекаемых при этом; 3) совершенствование методов научного анализа, источниковедческих приемов исследования, критики источников; 4) характер изложения исторического мате­риала, стиль историков разных эпох.

Уже простое перечисление составляющих курса историографии свидетельствует о том, что он призван сыграть важную роль в про­фессиональной подготовке будущих историков и, вместе с теорети­ческим курсом отечественной истории, ее источниковедением и дру­гими специальными дисциплинами, содействовать умению разбираться в исторической литературе, критически анализировать ее, самостоя­тельно определять направления научных исследований, избегать про­махов в творческой и педагогической работе.

Опыт последних лет преподавания курса «Отечественная историография XX века» показывает, что эта важная историчес­кая дисциплина сегодня не может изучаться вне теснейшей связи с развитием современной методологии и теории исторической науки. В результате изучения курса студент должен осознать оп­ределенную методологическую систему, которая сложилась в его сознании, и выработать ее собственное понимание с тем, чтобы уметь целенаправленно применять свои методологические позна­ния в процессе изучения и.исследования исторического материала. Он должен научиться системно анализировать исторические концепции, выявлять их взаимосвязь с мировоззренческими взгля­дами авторов, а значит овладевать методологическими и теорети­ческими основами историографии отечественной истории.

Решение указанных задач исторического образования в ус­ловиях все возрастающей ответственности преподавателя оте­чественной истории и как педагога, и как гражданина может быть эффективным лишь при учете целого ряда факторов, ха­рактеризующих современную историографическую ситуацию в нашей стране.

Во-первых, историческое образование осуществляется в ус­ловиях качественно нового этапа «информационной революции», когда и преподаватель, и студенты имеют гораздо большую воз­можность знакомиться с научной и учебной литературой по исто­рии, вышедшей за рубежом и ранее мало доступной читателю. Эти работы базируются во многом на иной, чем издававшейся в стране долгие годы, методологической и теоретической основе, демонстрируют иные научные подходы.

Во-вторых, это своеобразная «архивная революция», происхо­дящая в изучении отечественной истории с начала 90-х годов. Ог­ромный массив ранее недоступной мировой исторической науке информации, главным образом по истории XX века, требует не просто введения его в научный оборот, но и других теоретико-методологи­ческих подходов к его интерпретации. Определенная доля построе­ний и выводов отечественной историографии под натиском этой ранее неведомой информации нуждается или в кардинальном пересмотре, или в существенных уточнениях. Поэтому курс новейшей отечествен­ной историографии, естественно, нуждается в подобных новациях, если учитывать потребности самого общества в адекватном совре­менности освещении отечественной истории XX века.

В-третьих, отечественная историческая наука и историческое образование не могут не учитывать острую необходимость пре­одолеть в самой практике вузовского преподавания исторических дисциплин негативные явления нашего недавнего прошлого, связан­ные с господством марксистской методологии в отечественной исто­рической науке. Идеи и труды М. Вебера, О. Шпенглера, А. Тойнби, Ф. Броделя и других, концепции Школы «Анналов», исторической антропологии, формационных и цивилизационных, макро- и мик­роподходов к изучению прошлого - все это не только входит в современные исторические построения, но и должно быть понято и осмыслено в процессе обучения.

Не менее важно и «возвращение на родину» достижений в области теории истории российской науки конца XIX - начала XX вв., с одной стороны, и в познавательной сфере российских историков в эмиграции - с другой, не только продолживших тра­диции российской дореволюционной историографии, но и обога­тивших их. Труды по методологии и теоретическим проблемам целых областей исторического знания таких исследователей, как А. С. Лаппо-Данилевский, П. Н. Милюков, Г. В. Вернадский, Л. Н. Карсавин, П. А. Сорокин, военные историки Н. Н. Головин, А. А. Креснов-ский, и многие другие могут существенно расширить и обогатить теоретико-познавательную базу и методологию современного ис­торического образования.

Предметом курса «Отечественная историография XX века» является изучение и анализ исторической литературы по истории России всех ее периодов, вышедшей на протяжении минувшего столетия. Этот век в истории нашей страны сопровождался гран­диозными революциями, коренным переустройством всего уклада жизни народа. Естественно, что в пучину переоценок и не по одному разу на протяжении века были брошены многие страницы отечественной истории и, как следствие этого, творчество десят­ков и сотен историков - от корифеев российской историографии до создателей учебников и пособий.

Этот глубокий разрыв между реальной личностью историка, его судьбой, научным поиском и оценкой его трудов с точки зре­ния запросов дня стал подлинной трагедией для истории истори­ческой науки. Это было характерно как для дореволюционной российской историографии XVIII -XIX вв., так и, в большей мере, для историографии XX века. Многие из известных историков под­вергались репрессиям как при самодержавии (Н. И. Костомаров, Н, Я. Данилевский, А. П. Щапов, В. И. Семевский, П. Н. Милюков, П. Е. Щеголев), так и при Советской власти (С. Ф. Платонов, А. А. Кизеветтер, М. К. Любавский, С. П. Мельгунов, В. И. Пичета, Н. И. Серебрянский, Б. А. Романов, Н.И. Ульянов), а некоторые и до, и после революции 1917 г. (Е. В. Тарле, Н. М. Дружинин, Н. А. Рожков, М. С. Грушевский, Б. И. Николаевский, В. И. Не­вский, Н. Н. Ванаг).

На рубеже XIX - XX вв. дореволюционная российская ис­торическая наука добилась выдающихся результатов в познании истории России. Крупные проблемы русской истории разрабатывали В. О. Ключевский, С. Ф. Платонов, П. Н. Милюков, М. К. Любавский, А. А. Кизеветтер, М. М. Богословский, Н. Д. Чечулин. Уникальным явлением в отечественной исторической науке был А. С. Лаппо-Данилевский, в диапазон научных интересов которого входили древ­няя, средневековая и новая история, методология, историография, ис­точниковедение, археография, архивоведение, история науки. Ряд капитальных работ по истории революционного движения принадле­жал В. Я. Яковлеву-Богучарскому. Широкой известностью в дорево­люционные годы, в т. ч. за рубежом, пользовались труды по русской истории и литературе М. О. Гершензона.

До драматических событий 1917 г. российская историческая мысль развивалась в едином европейском историографическом про­странстве. Сохраняя свое собственное лицо, она говорила на од­ном языке с европейской исторической наукой. Более того, рос­сийские исторические школы в ряде случаев заметно влияли на развитие мировой исторической мысли и даже выходили на пере­довые позиции (1). То, что отечественная наука к концу XIX -началу XX вв. достигла мирового уровня в изучении 1000-летней истории России и зарубежных стран, признавалось и за рубежом (2). 1917 год на долгие годы прервал это позитивное развитие отечественной историографии.

При анализе советской историографии автор настоящего учебного пособия отходит от представления о марксизме-лениниз­ме как единственно научной методологии социально-историческо­го познания, но и не приемлет нигилистического отрицания мате­риалистического понимания истории. Это дает возможность более взвешенно и объективно рассмотреть развитие советской истори­ографии, выделить действительно глубокие исследования, обога­тившие мировую историческую науку, и отсечь конъюнктурные сочинения. При этом автор отдает себе отчет в том, что более выверенные оценки деятельности советских историков, школ и направлений исследования, в свою очередь, зависят от нашего отношения к тем или иным историческим событиям, а процесс их нового осмысления еще далеко не завершен.

После октября 1917 г., когда кардинальным образом измени­лись условия работы отечественных историков, монопольное поло­жение в науке начинает занимать марксизм, а значительная часть «старых» ученых была вынуждена покинуть Россию. Если принять во внимание особенности, которые постепенно стала приобретать советская историография, то можно видеть, что история при социа­лизме оказалась служанкой примитивной идеи, призванной показать пройденный советским обществом путь «от победы к победе». Эта история, лишенная противоречий, внутренних коллизий, приходящая в явное несоответствие с жизненными реалиями, которые были еще живы в памяти людей, становилась псевдонаукой. В лучшем случае, ей были присущи полуправда, умолчание острых проблем, даже прямой подлог и фальсификация. Все оправдывалось высшей целью - поступательным движением страны к коммунизму.

В советский период эти особенности историографии по­лучили отражение в многотомных «Очерках истории истори­ческой науки в СССР» (3), в рамках которых, несмотря на огромный фактографический материал и аналитическую работу, отечественные историки, в том числе советские, были «уложе­ны» в надуманное прокрустово ложе идеологических схем, сфор­мировавшихся в марксистской исторической науке. Целые пла­сты исторических знаний оказались опущенными лишь потому, что создавались они учеными, чьи взгляды не отвечали интер­претации российской истории правящей партией. Другие исто­рики оказались в эмиграции и потому подлежали забвению, третьи были репрессированы, что определяло подход к ним со стороны официальной идеологии.

В наибольшей степени такая «политика на историческом фрон­те» (М.Н. Покровский) достигалась в «фундаментальных трудах», монографиях, учебниках. Они являлись малоубедительными даже с точки зрения марксистских канонов, поскольку в них отчетливо были видны догматизм (насаждение непреложных истин и готовых фор­мул), схематизм (подгонка под них исторических фактов), схоластика (опора не на конкретный исторический опыт, а на умозрительные понятия и конструкции). Ритуальные принципы марксистской мето­дологии «объективность» и «научность», как правило, лишь деклари­ровались, но чаще всего не реализовывались.

Такой сконструированной реальностью стал, например, «раз­витой социализм», созданный в кабинетах идеологов, бдительно следящих за тем, чтобы вся доктрина советской истории не вы­ходила за рамки официальных установок. В результате внутрен­ней борьбы в партийном руководстве из истории оказались выб­рошенными многие деятели революционного прошлого и социалистического строительства. До 1988 г. было запрещено всякое упоминание имени Н. С. Хрущева, которого все знали еще со­всем недавно. Единственной фигурой, возведенной на пьедестал, «святым» советской историографии был В. И. Ленин. Уместно подобранная цитата из ленинского наследия имела в ученом мире высший авторитет.

Однако на основании этого нельзя огульно отрицать и пере­черкивать всю советскую историографию, а ее изучение выбрасы­вать из учебных программ, как не соответствующую историчес­кой правде и духу времени. Почему? Ведь мы имеем, в сущнос­ти, сфальсифицированную историю страны в угоду правящей партократии. Чтобы ответить на этот вопрос, надо ответить, в свою очередь, на другой. Возможно ли было в тех условиях ка­кое-либо поступательное развитие исторических знаний? Напра­шивается аналогия с мрачными временами средневековья, когда сквозь лабиринт религиозных догм и бесконечные диспуты схола­стов научное знание пробивало себе дорогу. Нечто подобное, с поправкой на историческую ситуацию XX в., происходило в усло­виях советской действительности с ее общепринятыми научными нормами и принципами.

И, тем не менее, позитивное развитие даже в рамках офици­альной историографии все же происходило: вводились в научный оборот комплексы архивных документов, обозначались нетрадицион­ные подходы, совершенствовались методы исследования, высказыва­лись оригинальные идеи в теории исторического процесса, развива­лись специальные исторические дисциплины, в том числе историог­рафия, расширявшая историографическое поле для последующих исследований. Советские ученые не отторгались мировым научным сообществом (с 1957 г. регулярно принимали участие в международ­ных конгрессах историков), находили контакт и вели диалог со сво­ими коллегами за рубежом. Все это важно учитывать в современной ситуации, когда встает вопрос о преемственности всей российской исторической науки, ее школ и направлений.

В Советской России и СССР трудились историки, сформи­ровавшиеся в дореволюционный период (М. М. Богословский, С. В. Бахрушин, Б. Д. Греков, А. Е. Пресняков, С. К. Богоявлен­ский, Ю. В. Готье, С. Н. Валк, Б. А. Романов), в советское время (в 20 - 30-е гг. - Н. Л. Рубинштейн, Н. В. Устюгов, Ш. М. Левин, А. Л. Сидоров, П. А. Зайончковский, В. В. Мавродин) и в после­военный период (П. В. Волобуев, И. Д. Ковальченко, В. Т. Пашуто, К. Н. Тарновский, В. В. Пугачев, В. И. Бовыкин, В. И. Старцев). Несмотря на все сложности идеологического характера, советские историки внесли большой вклад в изучение отечественной истории. Проблемы истории феодализма в России успешно разрабатывали А. А. Новосельский, М. Н. Тихомиров, Б. А. Рыбаков, Л. В. Череп-нин, А. А. Зимин; историю революционного движения - В. И. Не­вский, П. Е. Щеголев, М. В. Нечкина; историю рабочего класса и крестьянства - Н. М. Дружинин, А. М. Понкратова, А. Л. Шапи­ро, В. П. Данилов, В. С. Лельчук. Всемирную известность полу­чило открытие в 1951 г. в Новгороде первых берестяных грамот, навсегда связанное с именем А. В. Арциховского. Признанным специалистом по древней, средневековой и новой истории наро­дов СССР был А. П. Новосельцев.

Одновременно с советскими учеными плодотворно исследо­вали прошлое России историки-эмигранты. Среди них - ученые старшего поколения (Е. Ф. Шмурло, А. А. Кизеветтер, П. Б. Струве, Б. И. Николаевский) и историки, получившие образование за рубежом (П. Е. Ковалевский, Н. А. Рязановский). В эмиграции создали свои «программные» труды основоположники «евразий­ства» (князь Н. С. Трубецкой и П. Н. Савицкий), разработчики ис­торической составляющей этой оригинальной концепции (Г. В. Вер­надский, Л. Н. Карсавин, Н. М. Бицилли) (4), историк русского зарубежья «второй волны» Н. И. Ульянов. Ученые-эмигранты ак­тивно изучали историю русской церкви (А. В. Карташев), культу­ры (П. Н. Милюков), проблемы гражданской войны в России (С. П. Мельгунов), разрабатывали общие обзоры русской истории (Е. Ф. Шмурло, С. Г. Пушкарев). Некоторые из них стояли у истоков западных школ в изучении истории России (Г. В. Вернад­ский в США, П. А. Ковалевский во Франции).

В соответствующих разделах нашего курса приводится так­же историографическая оценка мемуаров видных военных и по­литических деятелей периода революции и гражданской войны в России, оказавшихся в эмиграции (А. И. Деникин, П. Н. Врангель, П. Н. Краснов, А. Ф. Керенский, В. Н. Коковцев, Н. А. Суханов). Используются основные издания мемуарной литературы за рубе­жом («Архив русской революции». Под ред. Г. В. Гессена. 22 т.М., 1991; «Летопись белой борьбы». Под ред. А. А. фон Лампе. 6 т. М.,1992 и др.). С целью отражения регионального, в том числе «казачьего», аспекта, привлечены работы А. А. Гордеева, Ф. А. Щербины, С. С. Сватикова, А. В. Быкодарова.

Последний вузовский учебник для исторических факультетов, отражающий вопросы новейшей историографии отечественной исто­рии, был издан в 1982 г. (!) - «Историография истории СССР. Эпоха социализма». (Под ред. академика И. И. Минца). Совершенно оче­видно, что по своим методологическим и теоретическим подходам, хронологическим рамкам и структуре материала он не отвечает со­временным требованиям. В предлагаемом учебном пособии содер­жание курса «Отечественная историография XX века» излагается в рамках разработанной автором периодизации, в основе которой вы­деление этапов развития новейшей историографии зависит не от изменений базисного характера (как было в марксистской историог­рафии), а определяется собственным развитием исторической науки, ее методологических, теоретических и организационных основ (5). Она включает в себя 8 основных этапов развития отечественной историографии в течение XX века: 1) начало XX в. - 1917 г.; 2) 20-е годы; 3) начало 30-х гг. - 1938 г.; 4) 1938 г. - середина 50-х гг.; 5) середина 50-х. гг. - середина 60-х гг.; 6) середина 60-х гг. -середина 80-х гг.; 7)середина 80-х гг. - начало 90-х гг.; 8) современ­ный этап. В соответствии с этой периодизацией и построены струк­тура и содержание предлагаемого учебного пособия.

Примечания

1. См. Кареев Н. И. Отчет о русской исторической науке за 50 лет (1876 - 1926) // Отечественная история. 1994. № 2.

2. См. Золотарев А. П. О статье Н. И. Павленко // Отече­ственная история. 1992. № 4.

3. Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 1 - 5 (т. 1 - под ред. М. Н. Тихомирова; т. 2 - 5 - под ред. М. В. Нечки-ной). М., 1955 - 1885.

4. Учитывая теоретическую значимость и законченность кон­цепции «евразийства» в эмигрантской литературе 20 - 30-х гг., в данное пособие включен раздел XI «Историческая составляющая концепции «евразийства»: вопросы историографии».

5. См. Устиновский И.В. Курс «Новейшая историография отечественной истории (XX век)» в контексте методологии совре­менной исторической науки // Гуманитарное'образование в совре­менном вузе: традиции и новации. Краснодар, 2002. С. 58 - 62.

Раздел I

Эволюция теоретико-методологических принципов отечественной историографии в XX веке. Историческая наука в советском обществе

На рубеже XIX - XX вв. в российской исторической науке существенное место заняла теория исторического познания, которая к этому времени выделилась в самостоятельную область научного исследования. Если раньше ученых интересовал лишь сам истори­ческий процесс, то теперь все больше внимания уделялось способам познания этого процесса, зависимости познания от сознания позна­ющего. И в западной, и в российской историографии наметилось стремление выяснить, каков путь от выявления в источниках факта до его описания и истолкования в историческом произведении. Ина­че говоря, обнаружился гносеологический подход к пониманию ис­торического факта и всего исторического процесса (1).

Начало глубокой разработке такого подхода в историографии положил выдающийся представитель российской исторической науки В. О. Ключевский (1841-1911) - «великий ученый и гени­альный профессор» (А. А. Кизеветтер). Более двадцати лет он работал над своим знаменитым «Курсом русской истории», кото­рый начал издаваться с 1904 г. Это была первая попытка истори­ков того времени поставить основные теоретические проблемы экономической, общественной и культурной истории России соци­ологически, проследить весь процесс исторического развития и обосновать его общие закономерности. Для студентов Московско­го университета Ключевским была создана целая система курсов: в центре общий курс русской истории и пять специальных курсов вокруг него. Каждый имел свою специфику и самостоятельное значение, но главная ценность заключалась в их совокупности. А открывал цикл теоретический курс «Методология русской исто­рии», являвшийся «шапкой» для всех остальных, в том числе и для курса «Русская историография». Это был первый в России опыт создания учебного курса теоретико-методологического харак­тера (ранее читались обычно отдельные вводные лекции).

В советской историографии этот курс Ключевского подвергал­ся особо резким нападкам. Ключевского упрекали в том, что его философские и социологические взгляды не были достаточно опре­деленными, что они отличались эклектизмом, что он рассматривал исторический процесс с идеалистических позиций, что ему чуждо понятие классовой структуры общества и его антагонистических про­тиворечий, что он неверно понимал такие понятия, как «класс», «труд», «капитал», «формация» и т. п. Упрекали Ключевского и за то, что ему не удалось перейти «порог к марксизму». Этому курсу, иначе говоря, предъявлялись требования историографии другой эпохи.

Ключевский видел недостатки изучения отечественной исто­рии в известной ее научной изолированности от европейской науки, в слабости научного контроля и ответственности. Если европейс­кий историк, пояснял он, исследует так, чтобы не отстать от общего уровня и при этом сказать что-то новое и основательное, то «нашу литературу никто не смотрит, результаты ее никто не проверяет». В силу этого установился особый взгляд, который делит историю на две особые сферы: историю всеобщую и исто­рию русскую. А между тем, подчеркивал он, метод изучения рус­ской истории может быть выработан только в связи с обобщениями всемирной истории, выведен только из метода общеисторического изучения. В этом контексте Ключевский оперирует понятием «мест­ная история» как составная часть всеобщей истории.

Цель курса «Методология русской истории» Ключевский определял как простое приведение в порядок общих историчес­ких наблюдений и выведение метода изучения местной (в данном случае русской) истории. Методом он называл совокупность при­емов изучения, которые разнообразятся в зависимости от характе­ра поставленных задач, а задачи определяются предметом изуче­ния. В течение всего курса Ключевский многократно повторял, что предметом исторического изучения является «само историчес­кое движение». А в понятие «движение» входят «силы, его про­изводящие, свойства предметов, движимые этими силами, и поря­док, или последовательность, самого движения» (2).

Среди них Ключевский выделял «четыре исторические силы, создающие и направляющие человеческое общежитие: 1. природа страны; 2. физическая природа человека; 3. личность; 4. обще­ство» (3). Каждой из этих сил историк отводил особую, специфи­ческую роль: «природа страны направляет хозяйственную жизнь; физическая природа человека завязывает и направляет жизнь ча­стную, домашнюю; личность есть сила творческая в умственной и нравственной жизни, а обществом создается жизнь политичес­кая и социальная. Но участие каждой силы в указанных сферах не исключительное, но преобладающее» (4). Ключевский считал, что со временем может сложиться наука об общих законах разви­тия человеческих обществ и это будет торжеством исторической науки. Но говорил он об этом как о будущем: «...быть может, удастся выяснить» (5).

Классическая идеалистическая философия Гегеля и Шеллин­га, служившая в России методологической основой историчес­ких концепций славянофилов (М. Н. Погодин), С. М. Соловь­ева, К. Д. Кавелина, Б. Н. Чичерина и других историков государ­ственной школы середины XIX в., пользовалась все меньшим при­знанием к концу века. Историки почти не говорили об абсолют­ной идее, которая якобы самораскрывается в ходе всемирной ис­тории. Г. В. Плеханов с полным основанием говорил в 1897 г., что гегельянцы стали чрезвычайно редки (6).

Старая система объективистского идеализма и абсолютного духа не удовлетворяла историков конца XIX в., во-первых, пото­му что большинство из них, особенно не немцы, не могли при­нять учение Гегеля о всемирно-исторических царствах, в котором германское царство выступало как воплощение единства божествен­ной и человеческой природы. Во-вторых, в условиях вовлечения в научный оборот огромных массивов исторических источников и серьезных успехов источниковедения, идущего в российской исто­рической науке от школы А.Л. Шлецера, наиболее серьезные историки протестовали против подгонки новых источников под готовые схемы. А. Е. Пресняков писал об оппозиции, возникшей в отношении гегельянских построений С. М. Соловьева, которого стали упрекать в «чересчур теоретическом подходе к материа­лу» и в обращении источников в иллюстрацию к схемам, не из них выведенных (7). И, в-третьих, после критики К. Марксом и Ф. Энгельсом гегелевской системы и всей философии идеализ­ма невозможно было делать вид, что ничего в историографии не произошло.

М. М. Ковалевский, который не только изучал труды К. Мар­кса, но и лично общался с ним, признавал, что влияние Маркса во многом определило его стремление рассматривать развитие социально-политических и правовых отношений под углом зрения эволюции экономической структуры общества. П. Г. Виноградов также считал такой подход плодотворным для исторического по­знания. Н. И. Кареев в своей диссертации «Крестьяне и кресть­янский вопрос во Франции в последней четверти XVIII века» ссылался на «Капитал» и распространял на Францию некоторые выводы Маркса о первоначальном накоплении в Англии (8). Но ни Ковалевский, ни Виноградов, ни Кареев не стали марксиста­ми. Неприемлемой для них была не только революционная трак­товка общественных процессов, но и весь Исторический матери­ализм Маркса и Энгельса, хотя роль экономического фактора эти историки признавали.

В поисках теоретических основ исторической науки ученые начала XX в. с особым вниманием относились к развитию миро­воззренческих идей. Самые серьезные из них, конечно, не могли вернуться к представлениям просветителей, объяснявших появле­ние новых идей плодом вдохновения «великих личностей». Они стремились вывести законы развития идей из их спонтанного развития. Даже те, кто искал законы хозяйственного развития в эволюции торговли и промышленности (А. А. Кизеветтер), в де­мографических процессах (П. Е. Ковалевский) или в особеннос­тях географической среды (М. К. Любавский), основное содержа­ние исторического развития усматривали в саморазвитии идей. Это обстоятельство объективно влекло российских историков к позитивизму, который и становится господствующей методологи­ей отечественной историографии начала XX века.

Позитивизм (от лат. positivus - положительный) провозгла­сил всесилие науки, очищенной от всяких метафизических пост­роений и внеопытных обобщений. В истории он признавал необ­ходимую и независимую от личности эволюцию, переход от низ­ших к высшим ступеням общественной жизни. Так, основная черта позитивистской исторической школы Ключевского - это анализ социальных огношений, их экономической основы и социальных последствий в развитии. Представители этой школы занимались аграрной, административной и финансовой историей Московского государства XVI - XVII вв. и эпохи Петра I. Это П. Н. Милюков, М. К. Любавский, А. А. Кизеветтер, Ю. В. Готье, С. В. Бахру­шин, А. А. Яковлев и другие.

Это вовсе не означает, что ученики Ключевского имели ка­кую-либо общую концепцию исторического процесса, тем более, что сам учитель никогда не формулировал своих теоретических взглядов. Они не придерживались столь систематически, как Клю­чевский, социально-экономической интерпретации исторических фактов. Эта тенденция особенно ярко выразилась у одного из учеников - П. Н. Милюкова, автора крупной монографии «Государ­ственное хозяйство России и реформы Петра Великого» (1893 г.), «Очерков истории русской культуры» (3 тома, 1895 г.) (9) и исто­риографического труда большой научной ценности «Главные тече­ния русской исторической мысли» (1913 г.). Влияние Ключевского испытали в свое время и такие историки, как М. Н. Покровский и Н. А. Рожков, но в дальнейшем отошли от его концептуального взгляда на русскую историю, приняв экономический материализм К. Маркса и классовый подход к исторической науке.

Одним из последних и наиболее известных российских ис­ториков предреволюционного времени, внесшим значительный вклад в развитие методологии и теории исторической науки, был С. Ф. Платонов (1860 - 1933), ставший с 1888 г. преемником К. Н. Бестужева-Рюмина на кафедре русской истории Петербург­ского университета. Под влиянием московской школы Ключевско­го он обратился к изучению социально-политических движений Смутного времени (1598 - 1613 гг.), которое предшествовало вос­шествию на престол династии Романовых. Его знаменитые «Очер­ки по истории Смуты в Московском государстве 16 - 17 зв.» (10), вышедшие в 1899 г. отдельным изданием, стали важным событием в российской историографии. Достоинства «Очерков» были по праву оценены не только современниками (оппонентом по докторской диссертации Платонова был известный историог­раф В. С. Иконников), но и много лет спустя, когда взгляды до­революционных историков оценивались в духе строгой критики. Их отмечал Л. М. Иванов в рецензии на издание «Очерков», пред­принятое в 1937 г. Н. Л. Рубинштейн в своей «Русской историог­рафии» (1941 г.) писал, что книга Платонова в своей теоретико-методологической основе «отражала серьезные противоречия, назрев­шие в то время в исторической науке, а не уходила от них» (11).

Известные «Лекции» Платонова (12), конечно, были выдер­жаны в рамках официальной историографии, хотя известная по­литическая направленность автора заключалась в стремлении под­черкнуть реформаторские усилия Петра I и Александра II, что должно было указывать на предпочтительный для России путь постепенных реформ, проводимых по инициативе власти. Его статьи о Земских Соборах (13) обращали внимание на эту форму представительных учреждений, заставляли задуматься над вопро­сом, почему она не получила в России должного развития.

Платонов и его петербургская школа воспитали несколько поколений известных историков начала XX в. Среди старших учеников Платонова были С. В. Рождественский, П. Г. Любоми­ров, П. Г. Васенко. К более молодому поколению принадлежали Н. П. Павлов-Сильванский и А. Е. Пресняков. Одним из учени­ков Платонова, защитившим магистерскую диссертацию за несколь­ко дней до октябрьского переворота 1917 г., был Г. В. Вернадс­кий. Находясь с 1920 г. в эмиграции, он сначала преподавал в Праге, а в 1927 г. переехал в США, где стал наиболее известным специалистом по истории России (14).

В «Очерке русской историографии», которым Платонов от­крывал свои «Лекции по русской истории», автор констатировал: «Отсутствие одной господствующей в историографии доктрины не перечеркивает наличие у наших современных историков об­щих взглядов, новизной и плодотворностью которых отмечены пос­ледние усилия отечественной историографии. Эти общие взгляды возникли у нас одновременно с тем, как они появились в евро­пейской науке; касались они и научных методов, и исторических представлений вообще» (15).

Действительно, возникшее на Западе стремление приложить к изучению истории приемы естественных наук отразилось в тру­дах А. П. Щапова. Сравнительный исторический метод, разрабо­танный английским ученым (М. Фриман) и требующий, чтобы каждое историческое явление изучалось в связи с подобными явлениями других народов и эпох, применялся многими русскими учеными (В. И. Сергеевич, А. С. Лаппо-Данилевский, А. Е. Пре­сняков). Развитие этнографии вызвало стремление создать истори­ческую этнографию и с этих позиций рассмотреть нашу древней­шую историю (Н. И. Костомаров, И. Е. Забелин). Интерес к ис­тории экономического быта, выросший на Западе, сказался в рус­ской науке многими попытками изучения народнохозяйственной жизни в разные эпохи (В. О. Ключевский, А. А. Кизеветтер).

Не только то, что вновь вносилось в научное сознание, двигало вперед русскую историографию. Пересмотр старейшего из вопросов русской историографии - варяжского (В. Г. Василев­ский, А. А. Куник, С. А. Геоденов) осветил новыми знаниями начало русской истории. Новые исследования по истории запад­ной Руси открыли важные данные по истории и быту литовско-русского государства (В. Б. Антонович, М. Ф. Владимирский-Бу­данов, А. Н. Дашкевич). Наконец, западная историческая наука в начале XX в. давала высокую оценку уровню российского источ­никоведения (А. Н. Шахматов, М. Д. Приселков, А. Н. Насонов, А. Е. Пресняков) и историографии (В. С. Иконников, П. Н. Ми­люков) (16).

Таким образом, тезис о «кризисе буржуазной историографии начала XX в.», который на протяжении десятилетий проводили в своих работах советские исследователи, вряд ли соответствует современному осмыслению развития дореволюционной историчес­кой науки в России, ее теории и методологии. От этой устарев­шей, неверной по существу оценки сегодня следует отказаться.

Глобальные социальные потрясения в мире начала XX в. оказали воздействие на историческое знание тем, что выдвинули в центр научных поисков проблемы характера, глубины и масш­табов этих потрясений. Стали интенсивно развиваться такие но­вые научные направления, как историческая и социальная психо­логия, историческая демография, экономическая и социальная история, духовная жизнь общества. Их масштабность повлияла на развитие теоретических основ исторических исследований, скла­дывание нового языка исторической науки, в котором ключевыми становились такие понятия, как «компромисс», «конвергенция», «реформизм». Все эти перемены происходили в тесной связи с кардинальными изменениями в представлениях о природе, прин­ципах взаимодействия общества и окружающей среды, Земли и Космоса (Д. И. Менделеев, В. В. Вернадский и др.). Речь шла о едином процессе выработки языка науки XX в. и формирования основ новых гуманитарных дисциплин, в том числе исторической науки.

С другой стороны, с началом XX в. в России, оказавшейся в эпицентре мировых социальных потрясений, резко усилилась политизация исторической науки, которая во все времена неиз­бежно была связана с политикой, являясь сферой, в которой ре-ализовывались на историческом материале различные политичес­кие интересы. Она принесла в научную деятельность дух острой идейной борьбы, развернувшейся в российском обществе в эпоху войн и революций. Среди активных деятелей и даже лидеров по­литических партий в дореволюционный период нередки имена про­фессиональных историков: П. Н. Милюков. (кадет), С. Г. Пушка-рев (эсер), Н. А. Рожков (меньшевик), М. Н. Покровский (с 1905 г. большевик). В своих трудах они неизбежно отражали лишь часть всего спектра общественных интересов, которая была наиболее близка их мировоззрению. В марксистско-ленинской методологии это явле­ние получит определение как партийность исторической науки.

Однако истина беспартийна: она равнодушна к классам, классовой борьбе, хотя классы и их политические партии не рав­нодушны к истине, постоянно апеллируют к ней. В связи с этим исследователь всегда стоял перед дилеммой: поставить на первое место партийность и, следовательно, обрести политический выиг­рыш или предпочесть научную объективность, то есть истину. С победой большевиков в России указанная дилемма перестала существовать. Партия большевиков, став правящей, провозгла­сила приоритет политического, а еще уже - партийного подхо­да к историческим исследованиям. Общеизвестно высказыва­ние В. И. Ленина: «Беспартийность есть идея буржуазная. Партий­ность есть идея социалистическая» (17).

* * *

Победа в России октябрьской революции 1917 г., выступив­шей под демократическими лозунгами, и приход к власти партии большевиков определили в дальнейшем переход к монопольному господству марксистско-ленинской методологии в отечественной исторической науке. Но при оценке развития советской историог­рафии вплоть до начала 90-х гг. XX в. надо учитывать различное ее положение в отдельные десятилетия советской истории. Моно­польный идеологический диктат оформлялся не сразу. В 20-е гг. историческая наука еще не была полностью унифицирована мар­ксистской исторической теорией. После октября 1917 г. в Совет­ской России продолжали трудиться видные представители «ста­рых», дореволюционных направлений и школ (С. Ф. Платонов, М. К. Любавский, М. М. Богословский, Е. В. Тарле, Д. М. Пет-рушевский и др.), публиковались их труды, хотя они и не вписы­вались в рамки официальной государственной идеологии.

Именно «старые» научные кадры сделали очень много для признания советской исторической науки за рубежом. Они оли­цетворяли собой национальную историческую науку и в значи­тельной мере сохранили определенную линию преемственности в развитии российской и советской историографии, подготовив ряд учеников. Их широкая эрудиция, профессионализм, культура ис­следования, тщательный анализ источников - все эти качества вызывали уважение со стороны европейских ученых и давали советской исторической науке признанную возможность участво­вать в научном диалоге на международной арене (18). Тогда еще существовал известный теоретико-методологический и идейный плюрализм, хотя пределы его год от года неуклонно сужались.

В первое десятилетие Советской власти историки «старой» школы были еще достаточно авторитетны и в большинстве своем не принимали установок новой власти. Они не понимали, как наука может руководствоваться в своем развитии не стремлением познать историческую реальность, а идеологическими потребнос­тями большевистской «партийности». Тем не менее, большевики выдвинули в числе первоочередных задачу - ввести марксизм в историческую науку, задачу весьма трудную, если учесть, что понятия «наука» и «марксистская методология» по своей сути не­совместимы. Именно с 20-х гг. в исторической науке начинают проявляться иррациональные черты марксизма, когда принципы разумного познания вытесняются требованиями веры.

Марксистская теория, будучи не в состоянии соперничать с дореволюционными историческими концепциями (для этого не было ни научных идей, ни профессиональных кадров), могла внедряться в историческую науку только административными мерами при политической поддержке правящей партии. Это выра­зилось в создании с 1918 г. по 1924 г. организационных структур советской исторической науки для решения задачи подготовки новых теоретических кадров.

Одной из центральных идеологических задач молодой со­ветской исторической науки стало «разоблачение искажений рус­ского исторического процесса буржуазными историками и разви­тие исторической мысли в стране». В связи с этим на первый план выдвинулась фигура историка-профессионала М. Н. Покров­ского (1868 т- 1932). Административную и научно-организацион­ную деятельность (являлся заместителем наркома просвещения А. В. Луначарского) Покровский сочетал с исследовательской ра­ботой. Наряду с переизданием его дореволюционных трудов (19), в 20-е гг. появляются его новые работы «Царизм и революция», «Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв.», сборники статей «Декабристы», «Империалистическая война», «Октябрьская революция» и другие. Даже враждебные Советской власти эмигрантские публицисты, ожесточенно споря с «фракционно-прикладными целями исторической схемы Покровс­кого», называли его ведущим большевистским историком, «совет­ским Карамзиным» (20).

В 1920 г. Покровский издал свой первый после революции труд «Русская история в самом сжатом очерке», отличительной осо­бенностью которого были черты, ставшие впоследствии определяю­щими для всей советской исторической науки: выделение классовой борьбы в русской истории как ее движущей силы; акцент на исто­рию революционного движения как основу всего исторического про­цесса. Если учесть другие работы Покровского, а также изданную позднее третью часть «Русской истории в самом сжатом очерке» (1924 г.), доведенную до первой мировой войны, то можно сказать, что Покровский стоял у истоков разработки новой проблематики советской исторической науки: история классовой борьбы в России, пролетарское революционное движение, история большевизма, исто­рия трех русских революций.

Покровский оказался в советской науке и пионером в изуче­нии историографических проблем, поскольку являлся одним из немногих профессиональных историков, воспринявших марксист­ские идеи и ставших активными критиками дореволюционной историографии. К типичным чертам нарождающейся марксистс­кой историографии относились, в первую очередь: «ниспроверже­ние авторитетов буржуазной науки»; стремление к «коренному пересмотру» концепций дореволюционной историографии и огром­ного фактического материала, накопленного ею; острая полемич­ность, доводимая до утверждений «все это неверно» (21).

В 1923 г. Покровский счел необходимым прочитать и затем издать курс русской историографии, рассмотренный с позиций классовой борьбы. Потом он привлек своих учеников для написа­ния двухтомной «Русской исторической литературы в классовом освещении» (22). Курс отличало отсутствие систематического ис­ториографического анализа. Он открывался оценкой воззрений Н. М. Карамзина, затем концепций Б. Н. Чичерина, А. П. Щапо­ва, С. М. Соловьева, В. О. Ключевского, Н. И. Костомарова, Г. В. Плеханова и Н. А. Рожкова.

Главной задачей для Покровского, красной нитью проходя­щей через весь курс, являлось выявление политической направ­ленности взглядов указанных историков. Этому была подчинена и логика отбора «самых типичных», по мнению Покровского, пред­ставителей исторической науки, чьи взгляды он собирался под­вергнуть «классовой расшифровке». В результате Покровский выделил следующие направления в русской дореволюционной ис­ториографии: дворянское, буржуазное и мелкобуржуазное. Однако оценки Покровского имели одну особенность. Он утверждал, что всякая идеология является «кривым зеркалом», б котором отража­ются, каждый раз по-своему, классовые интересы историков раз­ных направлений (23). Объективно отсюда вытекал вывод, что любая идеология, в том числе марксистская, не может претендо­вать на подлинную научность. Впоследствии сам Покровский будет отмежевываться от своего тезиса как ошибочного, а критики уче­ного будут связывать его с недостаточной марксистской зрелос­тью взглядов Покровского в 20-х гг. На самом деле это была, пожалуй, последняя ниточка, которая связывала Покровского с рационалистической традицией русской историографии.

Во второй половине 20-х гг., в ответ на решения XIII съезда РКП (б), Покровский со слушателями своего семинара в Инсти­туте красной профессуры активно включается в процесс овладе­ния «основными этапами истории нашей партии в связи с исклю­чительным значением в ней руководящих идей тов. Ленина» (24). В результате в 1926 - 1931 гг. появляется целая серия его статей об исторических взглядах так называемых «демократически на­строенных историков» (А. П. Щапов, Н. Г. Чернышевский) (25), К. Маркса и В. И. Ленина (26) и разоблачительные статьи о трудах русских историков, оказавшихся в эмиграции (П. Н. Милюков, П. Б. Струве, С. П. Мельгунов) (27).

Отечественная историография XIX - начала XX вв., создав­шая фундаментальные концепции русского исторического процес­са, не случайно оказалась в центре внимания первого историка-марксиста. Развенчание авторитета «старой» историографии было обязательным условием утверждения марксистских постулатов в исторической науке. Одним из первых Покровский сформулиро­вал задачу изучения марксистско-ленинской теории как основы обогащения и совершенствования методологии исторического и историографического исследования. Влияние Покровского на фор­мирование советской исторической традиции было столь велико еще и потому, что он занимал монопольное положение в решении задач подготовки кадров историков-марксистов. Уже во второй половине 20-х гг. слушатели семинара Покровского (М. В. Нечкина, А. М. Понкратова, А. Л. Сидоров, Г.С. Фридлянд, И. И. Минц) начинают активно выступать в марксистских изданиях с истори­ческими и историографическими статьями, как правило, солида­ризируясь со взглядами своего руководителя.,

Особенно показательно в этом плане издание в 1927 и 1930 гг. двух частей сборника «Русская историческая наука в классо­вом освещении». В основу статей сборника были положены рефе­раты слушателей историографического семинара Покровского. Качество статей, вошедших в сборник, было различным. Наибо­лее профессиональные из них принадлежали перу М. В. Нечки-ной (статьи об И. Г. Эверсе и В.О. Ключевском). Молодые исто­рики вслед за своим учителем анализируют классовую сущность воззрений историков XIX - начала XX вв. Перед нами в основ­ном те же фигуры, что и в лекциях Покровского 1923 г. Однако создать систематический труд по русской историографии моло­дым историкам-марксистам не удалось, поскольку в теоретико-ме­тодологическом отношении они недалеко ушли от установок По­кровского, хотя их работы и были насыщены соответственно по­добранным фактическим материалом. Показательно, что среди ав­торов этого первого историографического сборника были будущие известные советские историки - М.В. Нечкина, А. Л. Сидоров, А. М. Понкратова, которые возглавят целые направления советс­кой исторической науки. Данный сборник, по существу, подвел итог историографических разработок 20-х гг. в марксистской ис­торической науке.

В «Русской истории в самом сжатом очерке» и других про­изведениях Покровский развивал теорию, получившую в то время название «торгового капитализма». Ее суть сводилась к утвержде­нию, будто «стержнем» русской истории была борьба промыш­ленного и торгового капитала. «В Мономаховой шапке, - писал он, - ходил по русской земле именно торговый капитал, для ко­торого помещики и дворянство были только агентами, были его аппаратом» (28). Лишь рассматривая самодержавие как организо­ванный торговый капитализм, заключал автор, можно понять ис­торию революционного движения в России.

Подобные взгляды, подменявшие серьезный научный анализ социально-экономического развития страны рассказом об эволю­ции торгового капитала и колебаниях хлебных цен на рынке, были уже при жизни Покровского подвергнуты обоснованной критике. Под ее влиянием историк отказался от некоторых положений своей «схемы». В 1931 г. он признал, «что в ряде отдельных формули­ровок, иногда очень важных, старые изложения» его концепции русской истории «были попросту теоретически малограмотны». Так, например, безграмотным является понятие «торговый капита­лизм»: капитализм есть система производства, а торговый капи­тал ничего не производит» (29).

Вскоре после смерти Покровского (1932 г.) начался сокру­шительный разгром его научного наследия. Чем это было вызва­но? В советской историографии сложилось мнение, что критика взглядов Покровского была необходима, что в ходе ее историки овладевали марксистско-ленинскими принципами исторического ис­следования, преодолевая ошибки самого Покровского (30). Кри­тика велась примерно в том же ключе, что и критика самим Покровским своего учителя В. О. Ключевского и соученика П. Н. Милюкова. Тем не менее, были ли у этой критики действи­тельно «научные» причины?

В октябре 1931 г. в журнале «Пролетарская революция» (одновременно в журнале «Большевик») было опубликовано пись­мо И. В. Сталина «О некоторых вопросах истории большевиз­ма» (31). Именно об этом письме сказал 30 лет спустя акаде­мик Б. Н. Пономарев, что оно «положило начало пагубному воз­действию культа личности на историческую науку». Это был пер­вый случай прямого вмешательства лидера правящей партии в область исторических исследований. В письме прямо было указа­но на недопустимость дискуссий и инакомыслия по вопросам, «яв­ляющимся аксиомами большевизма» (32).

Непосредственно критика самого Покровского развернулась после публикации в центральных газетах 27 января 1936 г. сооб­щения «В Совнаркоме Союза ССР и ЦК ВКП (б)». В нем изла­гались решение от 16 мая 1934 г. и краткое содержание замеча­ний И. В. Сталина, А. А. Жданова и СМ. Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории, выра­жалась неудовлетворенность представленными текстами. Указыва­лись и причины создавшегося положения, которые заключались в том, что «авторы учебников продолжают настаивать на явно несо­стоятельных исторических представлениях и установках, имею­щих в своей основе известные ошибки Покровского», которые оценивались как «антимарксистские, антиленинские, по сути дела, ликвидаторские, антинаучные взгляды на историческую науку» (33). Здесь был впервые употреблен термин «историческая школа» По­кровского, со взглядами которой и предстояло бороться. Столь ответственные негативные оценки давались без всяких доказа­тельств, причем облекались в форму партийного документа. Все это предопределило и направленность, и содержание критики, которая велась уже в отработанных формах.

В январе 1936 г., выполняя партийную директиву, против По­кровского выступили К. Радек и Н. Бухарин (34). Оба критика с ним не церемонились. Радек прямо отлучил Покровского от марксизма, поскольку, мол, он складывался как историк не в рядах большеви­ков. Наибольшее негодование Радека вызвал тезис Покровского о том, что политический момент в историческом исследовании второ­степенен. А когда, считал Радек, Покровский стал исправлять эту ошибку, он впал в другую крайность, утверждая, что большевики «прорвались к социализму» наперекор всем законам, т. е. отрицал закономерность октябрьского переворота. Бухарина особенно возму­щало суждение Покровского о том, что классовая история объектив­ной быть не может. Пролетарская история, утверждал Бухарин, не только может, но и должна составить единственное исключение из этого правила, так как, базируясь на марксизме, она правдива изна­чально. И от истинного историка-марксиста требуется лишь облечь «генеральную линию партии» в национальную плоть и кровь.

Соответственно в 1939 и 1940 гг. вышли сборники «Против исторической концепции М. Н. Покровского» и «Против антимар­ксистской концепции М. Н. Покровского». Знаменательно, что в них приняли участие и ученики Покровского, стремившиеся про­демонстрировать свой отказ от взглядов учителя, и многие из его коллег, испытавшие на себе перегибы в критике их работ как самим Покровским, так и его учениками. В первом сборнике в хронологической последовательности выделялись стержневые про­блемы истории русского средневековья. Среди авторов были из­вестные ученые того времени - Б,. Д. Греков, С. В. Бахрушин, К. В. Базилевич (35). Они вели критику взглядов Покровского в сдержанных тонах, упрекая его главным образом в незнании ряда общеизвестных источников, что привело к ошибочным представ­лениям и концепции «торгового капитализма», слабость которой сознавалась давно.

В статьях, представленных бывшими учениками Покровского (А. М. Понкратова, А. Л. Сидоров, М. В. Нечкина, Н. М. Дружи­нин, А. П. Ерусалимский), уже не было систематического пред­ставления об исторических взглядах Покровского. Они были из­бирательны по своей тематике: учитывалась либо особая актуаль­ность для предвоенных лет некоторых проблем в освещении Покровского, где проявлялся его «национальный нигилизм», либо критика отдельных положений на основе вышедшего к тому вре­мени «Краткого курса истории ВКП (б)». Ответственным редакто­ром второго сборника стал самый агрессивный автор первого сборника - А. Л. Сидоров, а открывался сборник зубодробитель­ной статьей Ем. Ярославского «Антимарксистские извращения и вульгаризаторство так называемой школы Покровского», которая задавала тон всему изданию.

Все вышеизложенное показывает, что никаких научных при­чин заниматься критикой взглядов Покровского в конце 30-х гг. не было, ибо уже к середине 30-х гг. советская историческая на­ука при активном участии того же Покровского была накрепко вбита в прокрустово ложе марксизма-ленинизма. Причины факти­ческого уничтожения исторического наследия Покровского лежа­ли в иной сфере, о которой в советской историографии по понят­ным причинам не писал никто. Бессмысленные споры, ведущиеся в течение десятилетий, был ли Покровский историком-марксис­том, или историком-большевиком, или ни тем ни другим, ни о чем, кроме политической направленности советской историогра­фии, не свидетельствуют. Никто не решался писать о реальных причинах, которые, как нам видится, состояли в том, что к концу 20-х гг. внутриполитическая ситуация в стране в корне измени­лась. Покровский уловил ее слишком поздно.

Он продолжал обличать российских «историков-государствен­ников» тогда, когда в советском государстве стало нормой поли­тическое вмешательство- во все сферы жизни страны. Покровский продолжал писать о быстрых темпах экономического роста Рос­сии накануне октябрьского переворота, в то время как руководи­тели СССР уже стали обращать особое внимание на отсталость Российской империи (в целях обоснования «развернутого наступ­ления социализма по всему фронту»). Он по старинке настаивал на сходстве русского и западноевропейского пути развития, тогда как И. В. Сталин уже утвердил догмат о национальном происхождении русской революции и узаконил национальный взгляд на «своеобразие» русского исторического процесса. А главное - По­кровский отрицал роль личности в истории, тогда как обращение к великим деятелям прошлого становилось основой советского патриотического воспитания. Словом, исторические построения Покровского перестали отвечать политическим и идеологическим требованиям времени, его предсмертные покаяния 1930-1931 гг. уже ничего не могли изменить.

«Социальный заказ», исходящий от правящей партии, ставил перед зарождающейся советской историографией задачу, создания новых научных и учебных структур, а также тематики исследова­ний, которая бы соответствовала коммунистической доктрине. Из этих общих установок выводилась и соответствующая историог­рафическая проблематика, и новый язык исторической науки. Формация, процесс, революция, класс, партия, марксизм, пролета­риат - становятся основой нового исторического словаря. Но самым распространенным термином в советской историографии, начиная с первых советских историков и до конца 80-х гг., станет слово «борьба». Формируются магистральные темы научных ис­следований: история революционного движения в России, исто­рия российских революций, история борьбы классов и партий, история большевизма; и две супертемы на протяжении всего раз­вития советской историографии - историческая лениниана и исто­рия Октябрьской социалистической революции.

Эти характерные черты могли оказаться временным явлением, отражающим воздействие конкретной политической ситуации на науку, а могли надолго превратиться в определяющие черты историографии нового общества. К сожалению, в реальной жизни стал развиваться именно второй вариант. Политическая власть, используя все доступ­ные ей средства, постепенно превращала историческую науку в один из механизмов государственно-политической системы. В итоге наме­тившиеся сразу после революции расхождения с ведущими тенден­циями европейской историографии получили затем свое логическое завершение в практически полной изоляции советской историогра­фии от мирового историографического пространства. Эта научная самоизоляция явилась и необходимой предпосылкой решения целого комплекса других государственных задач в отношении исторической науки и, прежде всего, в выработке и реализации новых принципов взаимодействия науки и государства.

Естественно, что ранее существовавший в России принцип относительной автономии научных учреждений и университетов теперь оказывался неприемлемым. Академия наук, с ее филиала­ми и институтами, академической вольностью и традиционной оппозиционностью, стала чужеродным элементом. Ее можно было ликвидировать вообще, тем более что она объединяла отнюдь не сторонников марксистской доктрины. Но новый режим усмотрел возможность превращения этой структуры чисто научного позна­ния в орган контроля за «чистотой науки». Учитывая реальный уровень образования и культуры большинства правящей партии, подобное решение виделось оптимальным, тем более что оно позволяло новой власти «сохранить лицо» и выступать поборни­ком развития науки. В дореволюционной России она имела хоро­шо сформированную структуру, которой большевикам стоило вос­пользоваться.

Эту задачу они взялись решать не только с революционной энергией, но и с житейской хитростью. Поскольку среди действу­ющих академиков обнаружилось совсем немного сторонников марксизма и самой новой власти, вначале принимается решение о создании параллельных с академическими марксистских центров. В июне 1918 г. издается декрет об учреждении Социалистической академии, в августе ВЦИК утверждает список ее действительных членов, а 1 октября она открывается. В августе 1920 г. организу­ется комиссия по истории партии (Истпарт), которая быстро мо­нополизирует все дело хранения, обработки, издания документов и изучения истории Октябрьской революции и партии большеви­ков. Очень скоро ее не случайно переводят из ведения Наркомп-роса в ведение ЦК РКП(б). В 1921 г. создается Институт Маркса и Энгельса; в том же году - Институт красной профессуры; в 1923 г. - Институт Ленина и Российская ассоциация научно-ис­следовательских институтов общественных наук (36). Уже к 1925 г. новая власть оказалась в силах реорганизовать Академию наук (в год празднования ее 200-летия), внедрив в ее состав чисто марксистские структуры. Наконец, в 1936 г. в систему Академии наук включается Коммунистическая академия (бывшая Социалис­тическая). С традициями «буржуазной организации» науки было покончено.

Партия не только формировала организационные структуры исторической науки, определяла ее кадровый состав, но и оценивала содержание решаемых задач. Уже с начала 20-х гг. в науч­ную жизнь вошла практика издания Тезисов Агитпропа, затем тезисов и постановлений ЦК, в которых содержались обязатель­ные для научной общественности выводы, оценки узловых собы­тий, процессов, явлений, фактов. Так было, например, с издавав­шимися каждые пять лет, а затем десять лет Постановлениями ЦК о II съезде РСДРП, революциях 1905 и 1917 гг.

Другой комплекс партийных документов, с которыми име­ли дело историки, - это документы, оценивающие положение дел в самой исторической науке, и директивы, в которых со­держались решения об открытии или закрытии тех или иных исторических учреждений. Одним из последних стало приня­тое в 1982 г. постановление об открытии историко-партийных отделений на исторических факультетах университетов, соглас­но которому на обществоведческие факультеты и специальнос­ти предписывалось зачислять преимущественно лиц пролетарс­кого и колхозно-крестьянского происхождения и только по ре­комендации партийных органов. В ряде случаев ЦК КПСС даже принимал специальные решения, оценивающие качество публика­ций в исторических журналах. Одно из наиболее известных -Постановление ЦК КПСС от 9 марта 1957 г. «О журнале "Воп­росы истории"» (37), главным редактором которого была в то время академик А. М. Понкратова.

Партийные директивы могли облекаться и в более «теплые» формы. Например, в форме дружеского письма к пропагандисту тов. Иванову И. Ф. были заключены жесткие указания Сталина о внутренних и внешних аспектах построения социализма в СССР (38). Нетрадиционными выглядят и «Замечания...» Сталина, Жда­нова и Кирова по поводу конспектов учебников по истории СССР и новой истории (39). Но видимая необязательность таких «заме­чаний» отнюдь не уменьшала обязательную значимость для исто­риков содержащихся в них теоретических положений о существе национальных движений, генезисе феодализма, причинах миро­вой войны, характере французской и русской революций.

К концу 30-х гг. для партийного руководства назрела необ­ходимость обеспечить единое толкование исторического процесса, подтверждающее правильность и непреложность сталинской кон­цепции строительства социализма. Ученый не имел права отсту­пать от нее ни на йоту («шаг влево, шаг вправо приравнивается к побегу»). Эта концепция в своем завершенном виде нашла от­ражение в изданном в 1938 г. учебнике «История ВКП (б). Крат­кий курс», созданном, как указывалось на титульном листе, под редакцией комиссии ЦК и одобренном ЦК ВКП (б). Он на дол­гие годы стал единственным пособием для изучения истории боль­шевистской партии как в СССР, так и за рубежом.

Коллектив авторов под руководством В. Г. Кнорина, П. Н. Поспе­лова и Ем. Ярославского, выполняя указания комиссии ЦК и лично Сталина, создали предельно упрощенную, двухцветную схему исторического процесса, которая сохраняла некоторые атрибуты реального хода событий, но в целом была далека от научности, давала искаженную картину событий и преследовала сугубо поли­тические цели, связанные со временем появления этой книги. Как показывает анализ правки макета учебника рукой самого Сталина, касающейся освещения 1) идейной борьбы партии в годы реак­ции, 2) образования партии «нового типа» на VI (Пражской) кон­ференции РСДРП и 3) проведения коллективизации сельского хо­зяйства, то они истолкованы в выгодном для него, Сталина, свете. И, взявшись лично за их фальсификацию, он осуществил это в полной мере (40). Сталин лично написал и поставил свою под­пись под параграфом 2-м главы 4-й «О диалектическом и истори­ческом материализме», философском разделе «Краткого курса», который десятки лет считался единственным изложением сути марксистской философии. Что касается историков, то им на дли­тельное время была отведена роль комментаторов «Краткого кур­са». Отечественная история XX в. потеряла научный характер.

Конец 30-х - 40-е гг. - самое «глухое» время в разработке отечественной истории, тем более, ее историографии. Борьба «за чистоту марксистско-ленинской теории» превратилась в копирова­ние сталинского «Краткого курса». Фонды архивных хранилищ были недоступны для исследователей, значительная часть литера­туры, в т. ч. советских авторов 20-х гг., мемуары эмигрантов, находилась в условиях специального хранения. Историки были лишены главного - источниковой базы. Гипертрофированная бди­тельность, всеобщая подозрительность, поиски «врагов народа», «агентов империализма» обрели в 40-х - начале 50-х гг. характер массового психоза, который не обошел и историческую науку.

Уже в 30-е гг. руководству партии было очевидно, что «ис­торическую науку необходимо ленинизировать», что «ленинизация русского исторического процесса» - очень важный вопрос, но освоение ленинского теоретического наследия есть не что иное, как овладение сталинскими оценками и интерпретацией лениниз­ма. В 50 - 60-х гг. потребовалось активизировать библиографи­ческий поиск, чтобы располагать необходимым количеством ци­тат из ленинских работ для подтверждения новых политических установок. 70-е годы прошли под знаменем борьбы с цитатниче­ством и воссозданием ленинских концепций в их полном виде. И, наконец, в 80-х гг. выяснилось, что ленинские идеи, оказывается, «были канонизированы». «В этой канонизации, - писал в 1990 г. один из советских обществоведов, - и в расчленении живой ле­нинской мысли по замкнутой, искусственной, до предела упро­щенной схеме «Краткого курса» в течение десятилетий усердство­вала наша наука» (41).

После XX съезда КПСС (1956 г.) в стране началась «отте­пель». Критика культа личности Сталина, осуждение и отказ от наиболее жестких, репрессивных сторон административно-коман­дной системы при всей их ограниченности создавали новые усло­вия и для деятельности историков. Начался буквально «исследо­вательский бум»: частично открылся доступ к архивным матери­алам, развернулась публикация неизвестных ранее документов, широко издавалась историческая литература, входили в практику борьба мнений, научные дискуссии. Вместе с тем, для исследова­телей истории советского периода и истории КПСС значительно усложнились методологические задачи. Потребовалось хоть как-то объяснить связь между общей теорией и конкретной практикой строительства социализма.

Поскольку концептуальная часть исторической науки сохра­няла полную зависимость от партийной доктрины, исследования могли развиваться только деформированно, в рамках узкого спек­тра партийных оценок. Например, был поставлен вопрос о содер­жании и форме проявления закономерностей общественного раз­вития. Обращаясь к одному из наиболее болезненных вопросов советской истории - ликвидации кулачества как класса, историки взяли на себя смелость настаивать на принципиальной необходи­мости такой ликвидации и формах, в которых она проводилась (42). Более того, некоторые историки заговорили о том, что реп­рессии в ходе ликвидации кулачества были порождены не объек­тивными условиями «нарастания классовой борьбы в условиях со­циалистического строительства», а всего лишь особенностями со­циалистических преобразований именно в нашей стране (43).

Но даже такое, весьма робкое, оживление научной мысли в теории исторического процесса оказалось кратковременным. Для историков оно стало намного короче, чем весь период «оттепели» в советской стране, и было решительно прервано уже в марте 1957 г. постановлением ЦК КПСС о работе редакции журнала «Вопросы истории». С этого времени начинает выстраиваться новая схема, не менее жесткая, чем прежде. В первую очередь, была ограничена, а по существу дискредитирована сама возможность несовпадения теоретических положений и практики социалисти­ческого строительства, точнее, возможность деформации теорети­ческих основ в ходе практики строительства социализма. Более того, конкретно очерчивался круг вопросов и проблем, в которых подобная деформация признавалась допустимой (44). У историков снова «изымалось право» разрабатывать теоретико-методологичес­кие вопросы, поскольку только КПСС предписывалось развивать основы марксизма-ленинизма и оценивать, насколько реальная практика адекватна теоретическим идеям и выводам.

Хотя эти годы были официально объявлены временем вос­становления «ленинской концепции» исторического процесса, из­бавления истории от сталинских ошибок и извращений, по суще­ству в эти десятилетия происходила модернизация сталинских идей, их очищение от наиболее одиозных формулировок. Наибо­лее наглядными в этом отношении стали издания - с 1-го по 7-е -учебника для вузов «История КПСС» под редакцией Б. Н. Понома­рева, осуществленные в годы «постсталинизма». В последних изданиях практически в полной мере была восстановлена модель «Краткого курса» и в содержании, и в характере интерпретации основных вопросов советской истории.

В начале, 70-х гг. ряд известных советских историков (П. В. Волобуев, К. Н. Тарновский, А. М. Анфимоз, М. Я. Геф-тер) предприняли попытку выйти за рамки партийной доктрины и выдвинуть оценки, отражающие конкретно-исторические реалии российской истории начала XX в.: 1) степень социально-экономи­ческого развития России к началу XX в. (была ли она, по терми­нологии В. И. Ленина, империалистической?) и 2) положение о союзе рабочего класса со всем крестьянством в ходе Октябрьской революции. Но существование новых оценок в рамках советской историографии было исключено: ставились под сомнение основополагающие положения партийной доктрины об имею­щихся предпосылках Октябрьской революции и ее социалисти­ческом характере. Поэтому положения, которые выдвигались этими историками «нового направления», .были официально осуждены, а их защитники понесли административные наказа­ния, в т. ч. П. В. Волобуев, который был отстранен от руковод­ства Институтом отечественной истории АН СССР (45). Исследо­вания в данном направлении административно были запрещены, и идеи представителей «нового направления» надолго оказались нево­стребованными.

В апреле 1985 г. был провозглашен курс на «перестройку», которая официально была направлена на совершенствование со­циализма, на «продолжение дела Великого Октября», но в итоге привела к разрушению монополии КПСС на власть, а значит, и ее партийной доктрины. Постепенно произошло размывание мар­ксистско-ленинских исторических концепций, державшихся на подпорках этой доктрины. Под сомнение были поставлены методо­логия и теория советской исторической науки, которая не выдержала столкновения с реальностью и оказалась в глубоком кризисе.

В начале 90-х гг. вышла в свет историографическая моно­графия Г. А. Бордюгова и В. А. Козлова «История и конъюнкту­ра» (47), обобщившая всю историческую литературу второй поло­вины 80-х гг. и отразившая в полной мере то тупиковое состоя­ние отечественной историографии, когда как бы «распалась связь времен» (В. Шекспир). На это указывают даже названия разделов монографии, выстроенных в хронологической последовательнос­ти: «Кризис жанра или канун методологической революции? (1987), «Бухаринский бум: тоска по альтернативам» (1988), «Послушная история, или Публицистический рай» (1989), «Возвращение Троц­кого» (1990), «Суд над Лениным» (1991), «Прощай, политика?» (вместо послесловия).

Весь приведенный анализ эволюции теоретико-методологи­ческих основ советской историографии позволяет определить ее как своеобразную научно-политическую структуру, органично встроенную в систему тоталитарного государства и приспособлен­ную к обслуживанию его идейно-политических интересов.

Современный этап развития отечественной историографии, начавшийся в начале 90-х гг., протекает на наших глазах. Очевид­но, что состоявшийся распад советской историографии, пронизан­ной догматизмом и жестко подчиненной политике, уже сам по себе становится условием для формирования новой историогра­фии отечественной истории, которая будет в большей мере отве­чать критериям научного знания. В этом направлении решающее значение приобретает неоднозначный процесс перехода от марк­систско-ленинской к подлинно научной методологии и теории отечественной историографии. Она должна обрести новое науч­ное качество, которое позволяло бы изучать историю Отечества в соответствии с ее действительной реальностью.

Примечания

1. Хмылев Л. Н. Проблемы методологии истории в русской буржуазной историографии конца XIX - начала XX вв. Томск, 1978. С. 50.

2. Ключевский В. О. Сочинения в 9-ти томах. Т. VI. М, 1989. С. 70, 73.

3. Там же. С. 23.

4. Там же. С. 28.

5. Там же. Т. I. С. 19.

6. Плеханов Г. В. Сочинения. Т. 10. М.-Л., 1924. С. 166.

7. Источниковедение отечественной истории. Сб. статей. Вып.

1. М., 1973. С. 81.

8. Очерки истории исторической науки в СССР. Т. 2. М., 1960. С. 465 - 473.

9. Изданный в 1993 г. в Российской Федерации 1-й том «Очерков» П. Н. Милюкова является полностью переработанным автором и выходил в 1937 г. в Париже, в 1964 г. в Гааге.

10. Платонов С. Ф. Очерки по истории Смуты в Московс- ком государстве 16 - 17 вв. М., 1992.

11. Рубинштейн Н. Л. Русская историография. М., 1941. С. 248.

12. См. Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. М., 1993.

13. См. Платонов С. Ф. Сочинения по русской истории. СПб, 1993. С. 1 - 25, 279 - 338.

14. См. об этом: Устиновский И. В. Георгий Владимирович Вернадский и его «Очерки по русской историографии» // Регио­нальные исследования по отечественной истории и культуре. Вып.

2. Краснодар, 2001.

15. Платонов С. Ф. Лекции по русской истории. С. 26.

16. Иконников В. С. Опыт русской историографии. В 4-х томах. Киев, 1891; Милюков П. Н. Главные течения русской ис­торической мысли. 3-е изд. СПб, 1913.

17. Ленин В. И. ПСС. Т. 12. С. 138.

18. В этом направлении следует оценивать, например, обра­щение в 1926 г. французского исторического журнала «Revue historique» к Н. И. Карееву с просьбой подготовить «Отчет о русской исторической науке за 50 лет (1876 - 1926 гг.)» // Оте­чественная история. 1994. № 2.

19. Покровский М. Н. Русская история с древнейших вре­мен. М., 1910 - 1913. Т. 1-5; он же. Очерк истории русской куль­туры. М., 1915 - 1918. Ч. I - И.

20. См. Вишняк М. В. Пятый год // Современные записки. Париж, 1930. Т. 44. С. 397, 398.

21. Городецкий Е. Н. Покровский и проблемы истории Ок­тября // История и историки// Историографический ежегодник за 1976 г. М., 1979. С. 263.

22. Покровский М. Н. Историческая наука и борьба классов: историографические очерки, критические статьи и заметки. Вып. 1. М.-Л., 1923; Русская историческая литература в классовом ос­вещении. Сб. ст. / Под. ред. М. Н. Покровского. Т. 1. М., 1927; Т. 2. М., 1930.

23. См. Покровский М. И. Избранные произведения. М., 1967. Т. 4. С. 298.

24. КПСС в резолюциях и решениях съездов, конференций и пленумов ЦК. 9-е изд. М., 1983. Т. 3. С. 217. Далее: КПСС в резолюциях...

25. См. Покровский М. Н. Н. Г. Чернышевский как историк // Избранные произведения. Т. 4. С. 365 - 425.

26. См. Покровский. М. Н. Ленин и Маркс как историки / / Там же. С. 21 - 27; он же. Ленинизм и русская история // Там же. С. 28 -45; он же. Ленин и история // Там же. С. 46 - 58.

27. См. Покровский М. Н.. Историческая наука и борьба классов. М., 1930. Вып. 2. С. 131 - 135.

28. Покровский М. Н. Очерки по истории революционного движения в России XIX и XX вв. М.-Л., 1927. СЮ.

29. Покровский М. Н. О русском феодализме, происхожде­нии и характере абсолютизма в России // Борьба классов. 1931. № 2. С. 80, 85.

30. См. Соколов О. Д. Н. М. Покровский и советская исто­рическая наука. М., 1970.

31. См. Сталин И. В. Соч. Т. 13. С. 84 - 102.

32. См. подробнее об этом в разделе IV данного пособия.

33. К изучению истории. Сборник. М., 1946. С. 20.

34. См. Радек К. Значение истории для пролетариата // Прав­да. 1936. 27 января; Бухарин Н. Нужна ли нам марксистская ис­торическая наука? // Известия. 1936. 27 января.

35. Греков Б. Д. Киевская Русь и проблемы происхождения русского феодализма; Бахрущин С. В. Федеральный порядок; Ба-зилевич К. В. «Торговый капитализм» и генезис московского са­модержавия в работах М. Н. Покровского.

36. Подробнее см.: Алексеева Г. Д. Октябрьская революция и историческая наука. 1917 - 1923 гг. М., 1968.

37. Справочник партийного работника. М., 1957. Вып. 1.

38. См. Сталин И. В. Ответ т-щу Иванову Ивану Филиппо­вичу // К изучению истории В1СП (б). Сб. материалов. Куйбышев, 1938. С. 7 - 11.

39. См. Сталин И., Киров С, Жданов А. Замечания по поводу конспекта учебника по истории СССР // К изучению истории ВКП (б)... С. 18 - 19; Сталин И., Киров С, Жданов А. Замечания о конспекте учебника новой истории // Там же. С. 20 - 22.

40. См. подробнее об этом в разделе V данного пособия.

41. Антонович И. Время собирать камни: ответ новым фаль­сификаторам ленинизма // Партийная жизнь. 1990. № 14. С. 14.

42. См. Погудин В. И. Путь советского крестьянства к соци­ализму. Историографический очерк. М., 1975.

43. См. Семернин П. В. О ликвидации кулачества как клас­са // Вопросы истории КПСС. 1958. № 4.

44. См., напр.: Пономарев Б. Н. Задачи исторической науки и подготовка научно-педагогических кадров в области истории // Избранные речи и статьи. М., 1977. С. 171 - 172.

45. См. Рекомендации совещания историков в Отделе науки и учебных заведений ЦК КПСС 21-22 марта 1973 г. М., 1974. С. 2 - 3.

46. Бордюгов Г. А., Козлов В. А. История и конъюнктура. М., 1992.