19. Историческая проза 1920–1930-х годов. Романы а. Чапыгина («Разин Степан»), о. Форш («Одеты камнем», «Радищев»), ю. Тынянова («Кюхля», «Смерть Вазир-Мухтара»). Анализ одного произведения.

Задача советской исторической прозы в первой половине 1920-х гг. — показать, что современники несут ответственность перед многими поколениями страдавших и умиравших от голода и нужды, перед павшими борцами за свободу, что победа октябрьской революции -закономерный итог многотысячелетней истории человечества, укрепить в читателях ненависть к любому эксплуататорскому строю, к классовым врагам, оправдать и объяснить жестокость по отношению к дворянству, духовенству, купечеству, интеллигенции, кровавую расправу над императорской семьей. Тенденциозность проявляется, во-первых, в самом характере отбора исторических событий, во-вторых, в оценках событий. Меняется тематика исторических произведений. Прозаиков привлекает все, что можно назвать борьбой с «эксплуататорами». Это обусловлено заданностью ключевой проблемы: столкновения защитников народных интересов и врагов народа. Основной конфликт произведений связан с двумя аксиомами, определяющими подход к историческому процессу: народ непременно бедствует, а «верхи» наслаждаются жизнью за народный счет. Но хотя классовые противоречия и являются главной движущей силой исторического процесса, собственно конфликт показывается как классовый лишь опосредованно: у исторических фигур, ставших главными героями книг Ашукина, Левицкой-Ден, Гамбарова, иное классовое происхождение. Писатели создают образы вождей, подчеркивая, что вожди - прежде всего выразители воли народной. советские писатели занимались разработкой общих схем, стремились задать необходимую тональность восприятия исторического прошлого. Их цель — сделать изложение доступным и заставить принять предлагаемую точку зрения. Отсюда обилие публицистических приемов, плакатность изображения, схематизм в построении системы персонажей с четким делением на положительных и отрицательных. Небольшие по объему и написанные доступным языком, рассчитанные на малоподготовленного читателя, произведения и историю адаптируют соответствующим образом, устаревшие слова поясняются в сносках или специальных словариках, заменяются на те, что понятны современникам. Необходимо отметить, что общий пафос не предполагает тождества проблематики произведений. Так, в повести Гамбарова центральное место занимает полемика с народниками, которая проецируется на актуальное еще идеологическое противостояние большевиков и эсеров. Идея интернационализма является одной из ключевых в романе Левицкой-Ден. Революционеры, борцы за справедливость становились примером для подражания. Писатели обращались к прошлому в поисках героического. В ранней исторической прозе было слишком много положительного, а требовалось, чтобы образ положительного героя не заслонял общий отрицательный фон - советский читатель должен был искать героев в современности либо в недавнем революционном прошлом. Ю.Н.Тынянов главным героем повести «Кюхля» делает человека слабого, пожалуй, самого негероического из декабристов. В определенном смысле повесть экспериментальна: писатель старался сконструировать книгу так, чтобы она была интересна и идейным сторонникам большевизма, и тем, кто далеко не во всем разделяет (или вообще не разделяет) точку зрения победителей. Опираясь на факты, на документы, отталкиваясь от научного исследования биографии Кюхельбекера, Тынянов выстраивает ее в соответствии с художественной задачей, акцентируя внимание на одних эпизодах и игнорируя другие. Подчеркнутая документальность многих рассуждений и размышлений придает достоверность и фрагментам, которые вымышлены автором. Прежде всего это касается образа Александра I. Мысли, реакции, мотивы его поступков сочинены, но они обретают очертания исторического факта. Александр I предстает лживым, властолюбивым, нетерпимым, даже кровожадным, испытывающим досаду из-за того, что взбунтовавшимся против него людям удалось избежать гибели. Антисамодержавный пафос — главное, что сближает повесть Тынянова с книгами Ашукина, Гамбарова и Шаповаленко. Писатель стремится «развенчать» монарха, рисуя фигуру то зловещую, то комическую. У Тынянова к императорской семье отрицательно относятся не только декабристы, но абсолютно все — от простого мастерового до Милорадовича. «Александр, который всем говорил, что тяготится троном, боялся соперников»,13 — утверждает писатель. Этот прием — утверждение заведомо недоказуемого как исторического факта — Тынянов использовал и в дальнейшем. Именно здесь зарождается его знаменитая формула: «Там, где кончается документ, там я начинаю». Исторический анекдот постепенно начинает определять отношение к истории. Ошибка переписчика уничтожает человека, человека создает — а сознательной «воле» писателя подвластно все. Он оказывается сильнее эпохи, сильнее истории.

Долгое время в советской исторической прозе противоборство двух сил — народа и самодержавного государства — рассматривалось в качестве определяющего конфликта любого исторического периода, а их непосредственные вооруженные столкновения — в качестве ключевых моментов исторического процесса. Именно к изображению таких «ключевых моментов» обращались писатели. Первостепенной являлась задача пересмотреть прежние взгляды на народные бунты, крестьянские восстания, революционные выступления. Персонажами книг становились Степан Разин, Иван Болотников, декабристы, народовольцы — те, кто в прежнее время боролся, по новой исторической модели, «против самодержавия». В 1920-е и в начале 1930-х гт. создаются такие повести и романы, как «Разин Степан» и «Гулящие люди» А.П.Чапыгина, «Стенькина вольница» Ал.Алтаева, «Иван Болотников» М.М.Шишкевича, «Салават Юлаев» С.П.Злобина, «Повесть о Болотникове» Г.П.Шторма, «Холоп Ивашка Болотников» Г.В.Добржинского, и т.д. В романе А.П.Чапыгина «Разин Степан» содержание эпохи определяется не столкновениями государств, не политикой властителей, не государственными преобразованиями, а народными возмущениями, вооруженными выступлениями против правящих классов. Даже повседневная жизнь в романе предстает как непрерывная цепь столкновений угнетателей и угнетаемых. Чапыгин останавливает внимание только на моментах социально конфликтных, и у читателя создается впечатление, что вся жизнь России сводится к сплошному насилию и произволу.

Итоги анализа русской исторической прозы 1920-1930-х гг. Ее тематика достаточно многообразна, изображаются разные страны, разные эпохи — от античной Греции до Российской Империи второй половины 19 в. Можно выделить и период, более всего интересовавший русских прозаиков. Его временные границы с некоторой долей приближения определяют восшествие на престол Елизаветы, с одной стороны, и кончина А.С.Пушкина, с другой. О причинах, побуждающих обращаться к событиям второй половины 18 - первой трети 19 вв. писал в предисловии к роману "Чертов мост" М.А.Алданов: "Эпоха, взятая в серии "Мыслитель", потому, вероятно, и интересна, что оттуда пошло почти все, занимающее людей нашего времени"17. В отношении русской истории советские писатели и писатели русского зарубежья придерживаются в целом схожих принципов отбора материала (по-разному решая поставленные проблемы), но когда речь идет об истории мировой, произведения существенно отличаются и по тематике.

Проблематика исторической прозы имеет свою специфику. В любом историческом произведении писатель затрагивает проблемы "прошлого-настоящего-будущего", "жизни и смерти", "личности и общества". Романтизм, которому историческая проза обязана многим, определил еще одну ключевую проблему — героя и толпы. Но историческая проза обязательно отражает тот круг проблем, который характерен для литературы в данный период ее развития в целом. История, в конечном счете, призвана объяснить или оправдать современность. Прошлое рассматривается в исторической прозе с точки зрения настоящего, но историческая дистанцированность, лежащая в основе соотношения времени создания и времени изображаемого, определяет уникальность структуры произведения. Постановка и решение актуальных для современности проблем на историческом материале позволяет сделать произведение убедительнее, поскольку и писателю, и читателям известен окончательный результат (историческая дистанция нивелирует возможность изменения этого результата), в отличие от произведений о современности, где окончательность решения может быть поставлена под сомнение, ведь дальнейшее развитие событий способно кардинально поменять картину. Немаловажным является и то, что автор в исторической прозе выступает как лицо «незаинтересованное». Он занимает «внешнее» положение по отношению к эпохе, хотя на самом деле и выстраивает ее на основании собственных представлений.

Изменения, происходящие в русской исторической прозе после революционных событий 1917 г., связаны с привнесением «новой тенденциозности». Эта новая тенденциозность, определялась, во-первых, взглядами и задачами конкретного писателя, во-вторых, общими идеологическими установками, и, в-третьих, появлением новых исторических источников — и документальных, и аналитических. В наиболее общей форме новая тенденциозность определяется словом «переосмысление». Если в предшествующий период развития литературы к истории обращались чаще всего в поисках «урока», то на этапе становления советской литературы писатели выступают скорее в качестве «учителей». «Переосмысление» долгое время в метрополии связано с тотальным или частичным отрицанием национального прошлого. Отрицание это проявляется двояко: либо отвергается вообще все, что происходило до начала «третьего этапа освободительного движения», либо отвергается все, кроме выступлений против власти. Социальные конфликты переосмысляются в духе новой идеологии, нравственные конфликты — в духе новой морали; «переоценка ценностей» зачастую доходит до абсурда. Задача «развенчания» самодержавия понималась иногда настолько буквально, что любые силы, боровшиеся с «царской» Россией, показывались с симпатией. Но необходимо отметить, что сама задача «переоценки исторического прошлого» казалась вовсе не бесспорной. В начале 1920-х гг. установка, которая сейчас воспринимается как крайняя, была умеренной, позволявшей в настоящем «балансировать» между прошлым и будущим. Радикальнее выступали те, кто призывал вообще отказаться от «позорного прошлого», писать историю с чистого листа. Этой позиции защитники исторической прозы противопоставили тезис о необходимости социальной критики прошлого и героизации тех, кто выступал против «угнетателей».

По мере того, как строилось советское общество, как формировалась новая государственная идеология, менялся и пафос исторической прозы. На смену всеобъемлющей критике приходит критика недостаточности того, что двигало историю по пути "прогресса", при несомненном признании общей закономерности изменений. Ограниченность теперь рассматривается как естественная черта исторических деятелей прошлого, обусловленная объективными предпосылками. Народность не обязательно связывается с изображением народных движений, народные интересы могут остаиватъ представители разных общественных групп и даже монархи, В конце 1930-х гг. патриотические мотивы уже начинают определять тенденциозность советской исторической прозы. Обусловлено это было осознанием надвигающейся мировой войны. Историческая проза показывает, что задача возбуждения и "поддержания" классовой ненависти отходит на второй план. Главным врагом становятся "иноземные захватчики", героями — те, кто успешно боролся с завоевателями. Советские писатели возвращаются ко многому из того, что было ранее отвергнуто, но при этом они объединяют традиции дореволюционной исторической прозы с тем, что было наработано в предшествующее десятилетие. Наряду с положительным героем, олицетворяющим государство (пусть самодержавное), в произведении обязательно присутствует положительный герой — воплощение народных чаяний. Им противостоят отрицательные персонажи: алчные и безжалостные завоеватели, ненавидящие все русское, и предатели, ради корысти, власти и т.п. продающие свое отечество, свой народ. Патриотический пафос сочетается с пафосом социального обличения, ненависть к врагам классовым объединяется с ненавистью к врагам государства.