65176307

Парадокс «бегства от свободы» во многом усиливается тем, что общественное сознание, пребывая в состоянии интерсистемной маргинальности (уже не тоталитарное, но еще и не рыночное, демократически-*правовое общество), воспринимает за образ рын­ ка его периферийные, в значительной степени деформированные или даже квазирыночные формы (последние отчасти есть продукт попыток влить молодое вино в старые меха: например, либера­ лизация цен без приватизации и демонополизации отношений со­ бственности).

Сталкиваясь чаще с внешними, негативными, нежели глубин­ ными, позитивными проявлениями рыночной субкультуры, обще­ ственное сознание склонно именно их (падение производства и уровня жизни, «шоковую терапию» монетаризма и бурный взлет цен, форсированное расслоение общества и падение его нравов, рост преступности и «пещерной» спекуляции, выдаваемой за предпринимательство, девальвацию прежних социальных статусов

ит. д .) отождествлять с рынком.

Апоскольку наслаиваются еще и остаточные моменты тра­ диционализма (этногрупповой эгоцентризм, рецидивы квазитрай­ бализма, кланово-бюрократический протекционизм и т. д.), то имидж рынка начинает выступать в еще более удручающем виде. Отсюда — реакция обывателя: «Если это и есть тот самый рынок, то лучше назад —* в золотое сталинско-брежневское время».

Утратив старые ценности и еще не познав подлинного смысла новых (демократия и свобода, возможность свободно волеизменять свои интересы, соучаствовать в принятии политических ре­ шений и жизни общества и т. д.), люди утрачивают стержневую ориентацию. На уровне массового сознания они впадают в состоя­ ние, которое В. Франкл очень точно назвал «экзистенциональным вакуумом» или «экзистенциональной фрустрацией», состоянием, когда люди начинают переживать острое чувство пустоты и смыслоутраты [22].

Разрушение жизненных экспектаций (ожиданий) и установок, ощущение смыслоутраты, пронизывающие маргинальное обще­ ственное настроение, делают глубоко фрустрированного человека наиболее массовым типом личности. Подверженный же фруст­ рации индивид характеризуется, как известно, высоким уровнем агрессивности, раздражения, гнева, чувства вины й неполноценное-

ти. Уже сама по себе эта гамма эмоций разрушает созидательные начала в личности, делает ее неспособной участвовать в позитив­ но-конструктивных процессах, превращая фрустрированного чело­ века в их демогогического оппонента.

Фрустрированный индивид легче всего воспринимает идеоло­ гию традиционализма. А поскольку это мировоззрение есть атри­ бут прежде всего аграрного массового сознания, то постсоветский фрустрированный человек становится традиционалистом как бы в квадрате.

Освящая прошлую традицию во всей целостности, идеализируя это прошлое, фрустрированная личность воспринимает его в качес­ тве единственно мерила адекватности современной жизни. Всякие попытки выхода из статики, любое движение в сторону изменений или перемен, не санкционированные прошлым наследием, вызы­ вают на уровне фрустрированного традиционалистского массово­ го сознания отторжение и протест, который носители такой мен­ тальности саморационализируют (самооправдывают) своим якобы патриотизмом и высоким чувством этнического (или иного груп­ пового) самосознания. (Например, в царской России славянофи­ лы — «почвенники» — рационализировали неспособность империи воспринять европейские либеральные ценности якобы предначер­ танной «Третьему Риму» вселенской мессианской роли, движи­ мой «особо уникальной евразийской духовностью»).

Не усматривая в новом достойного представления о себе и ут­ рачивая в этой связи самоактуализацию и самоуважение, фрустрированные субъекты пытаются найти их в прошлых славе и величии, былых достижениях и взлетах духа. Их мечтания обращены не на перспективу, а мыслительно конструируются в прошлом. Именно массовый слой фрустрированных людей является социальной базой и электоратом самых различных возрожденческих движений — от самодержавное™ до коммунистических [23].

Будучи фрустрированной и испытывая в этой связи комплекс неполноценности, личность одержима стремлением восстановить самоуважение и повысить уровень восприятия группы, к которой она принадлежит [24]. В случае, если такой группой выступает ка­ кой-либо этнос, то это оформляется в сильный националистический мотив, если это некая территориально-земляческая локальность, то в квазитрайбализм и региональную клановость. Невозможность

32 Научное знание и мифотворчество...

(очень часто кажущаяся) «статусного удовлетворения» в режиме реального времени может компенсироваться выходом в область идеального путем обращения к наиболее привлекательным страни­ цам истории, возводя селективное (выборочное) прошлое в абсо­ лют развития этноса или другой «своей» группы, зримый символ подтверждения их величия.

Лишенный чувства смысла, экзистенционально фрустрированный человек постсоветского общества испытывает страх перед сво­ бодой, стремится разыскать дорогу в «утерянный рай», где он вновь обретет смысл своего существования, расстанется с нестер­ пимым состоянием одиночества и непредсказуемости, воссоединит свое «Я » с нечто сильным и надежным. И любому, кто обещает указать ему путь к этому, пусть и в образах идеального (истори­ ческое повествования), он готов вручить свою веру.

Массовое сознание всегда конкретно, ибо формируется под влиянием тех социально-экономических, политических и иных реалий, которые разворачиваются в общественных структурах. В периоды преуспевания общества, его, заметной всем, динамики интерес к идеям традиционализма и консерватизма резко спада­ ет. Напротив, преобладающее значение обретают настроения опти­ мизма, веры в прогресс и его революционизирующее способности. Ведущие мотивы начинают фокусироваться на ценностях новизны, инициативы, пионерного творчества и т. д. Все и вся устремляются вперед, а не во вчерашний день [25].

Но если экспансия изменений застопоривается или сопровож­ дается проявлениями экономического, политического и культурно­ го кризиса, то традиционализм вновь оказывается на пьедестале,

аего лозунги — в призме общественных настроений.

Апоскольку любому транзитному обществу объективно свой­ ственны социальные потрясения, то ясно, что здесь позиции тра­ диционализма имеют мощную подпитку. Не случайно, как напри­ мер, выявляют постоянные мониторинги российских социологичес­ ких служб, идеи «почвенничества» воспринимаются весьма широ­ кой стратой населения. Причем их привлекательность тем сильнее, чем «дальше от Москвы к глубинке», т. е. от «полюсов роста» к депрессивным территориям. И уж, конечно, поборников традици­ онализма, а следовательно, противников обновления несоизмеримо больше в деревне, нежели в городе. В значительной мере это объ­

ясняется разноскоростными темпами преобразований в городе и на селе, далеко не совпадающими здесь эффектами от них, более глу­ боким погружением в пучину кризиса сельского хозяйства.

Вместе с тем следует иметь в виду и то, что именно крестьян­ ско-сельское социальное пространство всегда являлось доменом традиционалистских устоев, тогда как урбанизация, формирующая плотные и насыщенные информационные сети, объективно «раз­ мывает» их. Тем не менее, становится очевидным, что в послед­ нее время и городская среда превращается в определенный ареал восприятия традиционалистских вызовов. Этому также есть объ­ ективное объяснение.

Прежде всего, это, по-видимому, следствие негативной состав­ ляющей современного, рыночного общества, в частности, такой его народившейся компоненты, как масс-культура. Подавляемые ею, люди «утрачивают свою индивидуальную идентичность и выступа­ ют как анонимные, механические объединения нанимателей, клер­ ков, избирателей, покупателей или зрителей» [26]. В этих обстоя­ тельствах, как считают занимающиеся данной проблемой социологи, «уникальные групповые привязанности и индивидуальные различия затушевываются или исчезают вовсе. Межличностные связи — тер­ риториальные, этнические, религиозные или классовые разрывают­ ся, индивиды становятся изолированными, лишаются корней» [27]. Утрата же сообщности приводит к деформации восприятия качества жизни, отчуждению и изоляции, разочарованиям и крушению на­ дежд, росту страданий. Спасаясь от ужасов навалившихся на них дезориентаций, тревог и непонимания новых смыслов и ценностей (подчас ложных или суррогатных), люди стремятся найти убежище, коей и представляется им «тихая заводь традиционализма».

Естественно, что традиционалистские установки популярны в маргинальных пластах городского народонаселения. Как мы знаем, под маргинализацией понимаются некие переходные или погранич­ ные состояния, порождающие разрыв социальных связей. Такая ра­ зорванность (диссоциация) наблюдается, когда индивид утрачивает самоидентификацию с родовой (т. е. исходной для него) социальной общностью или социокультурой, демонстрируя в то же время свою неадаптивность (объективно предопределенную) в пределах иной социальной и культурной среды, когда размываются стереотипы исходной для него субкультуры, но ценностные императивы, харак­

34 Научное знание и мифотворчество...

терные для другого социального и субкультурного пространства, не могут освоиться. Обобщенно говоря, это состояние, когда личность как бы оказывается на периферии пограничных социокультурных миров, обнаруживая объективную неспособность стать органической частью ни того, ни другого поля.

Миграция по направлению «село — город» порождает именно такую социокультурную маргинализацию, при которой начинают ос­ лабевать и подрываться нормы сельской субкультуры, но урбани­ зированная субкультура еще не освоена [28]. Мигранты из села в город становятся городскими жителями, но еще не горожанами. Во многом они отличаются от последних, т. е. тех, кто родился и вырос в городе. Пройдя первичную социализацию в сельской субкультуре, они привносят в город присущие им системы ценностей, психологию, поведенческие установки, особые потребности и интересы, отлича­ ющие их от горожан. Все это затрудняет интеграцию сельско-го­ родских мигрантов в урбанизированную субкультуру, вызывает в их «разорванном» сознании чувство одиночества, отчуждения и целый комплекс иных деструктивных психологических эмоций и мотивов. Разумеется, что в сознании, подверженном «кризису самоиденти­ фикации», уготована достаточно широкая ниша для самых разных проекций традиционалистского символизма.

С начала 1990-х годов начали выявляться новые процессы. Потоки сельских жителей, устремившихся в города в поисках луч­ шей доли, становились столь обширными, что начинали «затап­ ливать» города. В результате урбанизация все чаще походила по своим последствиям на процессы рурализации или кантрификации. Уже не столько сельские мигранты в целях адаптации осваивали урбанизированную субкультуру и этос, а города, будучи еще не­ достаточно рыночными и неспособными растворить всю мигра­ цию, становились объектами интродукции традиционной сельской культуры, когда они вопреки своей «родовой» функции начинали жить по правилам, стереотипам и логике сельской жизни, под­ чиняясь нормам и установкам неформальных институциональных отношений, выпестованных общинно-крестьянской субкультурой. Другими словами, рурализация проявлялась в ситуации, когда черты аграрного традиционализма, закрепленные в образе жизни и представлениях о витальных ценностях, начинали теснить ниши урбанизированной субкультуры.

Выражением этой тенденции становились и учащавшиеся слу­ чаи, мы бы сказали, обратной маргинализаций горожан, то есть реверсии их сознания из урбанизированной субстанции в аграрно­ традиционалистскую. В целом ряде фрагментов городской жизни уже они были вынуждены адаптироваться и осваивать или, по крайней мере, принимать к сведению ментальность, характерную для стереотипов аграрного, общинно-крестьянского мира, ибо пос­ ледние не только не размывались в городе, но, имея широкую маргинально-пауперизованную базу, обретали тенденцию к своему расширенному воспроизводству.

Процессы рурализации городов способствовали расширению здесь слоя, если и не явных адептов традиционалистского попу­ лизма и неистового группоцентризма, то, во всяком случае, со­ чувствующих (или, используя термин Ханны Арендт, симпатайзеров) этим позывам, которыми проникнуто и мифотворчество.

Помимо маргинальных групп, мифотворческое паблисити тра­ диционализму и социоцентристским ориентациям (этнический, конфессиональный, региональный, клановый и прочий эгоизм) ока­ зывает магнетическое воздействие на пауперизированные (а также люмпенизированные) слои, сознание которых деструктивно в еще большей степени, чем у различных маргинальных фракций.

Паупер — это индивид, дезинтегрированный относительно системы производственных отношений, а потому испытывающий разъедающее личность чувство изоляции и острого дефицита нор­ мальных социальных взаимоотношений. Вследствие этого для пауперизированного сознания присущи такие дисфункциональные характеристики, как, скажем, агрессивность и ксенофобия, реаги­ рование исключительно на, пусть и не адекватное, но простое или даже примитивное объяснение любых проблемных коллизий.

При относительно не широком пока еще мейнстриме, т. е. невеликом удельном весе в социальной структуре среднего клас­ са (класс собственников, являющийся продуктом экономической и политической модернизации и, следовательно, ее главный востребователь), слой пауперизированных индивидов остается доста­ точно объемным. Источником городского пауперизма явился в начале реформ кризис фрагментов промышленных, организацион­ но-управленческих, сервисных и прочих структур, не сумевших ин­ тегрироваться в жесткое конкурентное поле рынка. С развалом в

начале 1990-х годов колхозно-совхозной системы пауперизм стал нарастать в сельской местности, откуда его волны перекатывались

вгорода. Но и здесь, исключенные из системы производственных отношений, сельчане не меняли своего социального статуса и лишь пополняли пласт городских пауперов и люмпенов.

Очень часто сельские мигранты в силу ряда причин (корни ко­ торых еще в прежней советской системе) оказывались неспособными интегрироваться ни в одну из стабильных ниш городской занятости. Не располагая достаточной квалификацией, выходцы из села были не

всостоянии включиться в современный сектор, который предъявлял повышенные, порой довольно жесткие требования к образовательно­ му уровню и профессиональной подготовке работников. Неразвитость

инеотлаженность оперативной (в соответствии с быстро меняющи­ мися требованиями рынка труда) системы переквалификации рабочей силы и ее трудоустройства приводили к тому, что сельские мигранты были заняты преимущественно на малоквалифицированных, низко­ оплачиваемых работах. Очень часто они «проходили школу» нефор­ мальной занятости, находя работу в сферах мелких услуг, «штучной» розничной и лоточной торговли, примитивного предпринимательства, каких-то спонтанно разовых задействований или общественных работ,

вкачестве лиц «свободных» профессий и т. п.

Подобная занятость (в последнее время статистика вводит весьма специфический термин — «самозанятость»), обеспечивае­ мая не за счет деловых качеств и квалификации, но прошлых свя­ зей (земляческих, родственных, дружеских и т. д.), конечно, не могла служить стабильным и достаточным источником дохода и давала жизненный уровень, лишь с большими натяжками и напря­ жением обеспечивавший прожиточный минимум и сколько-нибудь приемлемый образ жизни.

Итак, в дорыночных или переходных к рыночным социумах, т. е. обществах, где частнособственнические отношения еще не выполняют системообразующей функции, характерно подавление индивидуалистского «Я -сознания» коммунитарным « Мысозна­ нием». Говоря другими словами, личность здесь актуализирует себя только в группе, исключительно в контексте коллективной солидарности под названием «М ы ». В качестве таковой коалиции могут выступать, например, этнические, конфессиональные, реги­ ональные, клановые или элитарные общности.

Понятно, что сознание, ориентированное на такие способы са­ моидентификации, более всего отзывчиво на идеи группоцентризма. Поэтому именно последние чаще всего и выступают объектом мифотворческих приложений.

Группоцентристское сознание, подобно анемическим или тотемическим представлениям глубокой архаики, движимо стрем­ лением «маркировать» своими групповыми символами все и вся, пускай даже и ценой вопиющего конфликта с реальной действи­ тельностью. Группа воинственно претендует, например, на более широкую территорию (с начала только в своей прошлой истории, но затем может находить в этом рационализацию современным притязаниям) и все, что так или иначе связано с ней. Именно из редукции такого, характерного для аграрно-традиционалистской культуры группоцентристского сознания проистекает стремление «приватизировать», т. е. включить в границы исключительно сво­ ей группы тех или иных выдающихся историко-культурных героев. В своих эгоцентристских позывах такое сознание стремится «при­ своить» через соответствующие метафорические образы тех или иных их субъектов (в этой связи можно вспомнить такие привыч­ ные для героикоили лирико-былинной культуры традиционного общества уподобляющие переносы, как, скажем, «русский лес», «половецкое поле» и т. п.)

Группоцентристски выстроенные мифы достаточно разнообраз­ ны, но наиболее популярны упражнения на темы гиперэтноцент­ ризма, когда все многообразие истории общества сводится исклю­ чительно к этногенезу, т.е. буквально отождествляется с ним. При этом увлечения «этническим романтизмом» (а точнее, этницизмом) настолько сильно возбуждают фантазии отдельных авторов, что они напрочь утрачивают чувство меры. Как будто соревнуясь друг с другом, они выводят этногенетические проекции на столь глубокие хронологические горизонты и такие экзотические аре­ алы древней ойкумены, включая сюда чуть ли не легендарные Атлантиду или Гиперборею, что у массового обывателя буквально перехватывает дух.

На протяжении жизни нескольких поколений массовое созна­ ние формировалось под прямым воздействием тоталитаризма. Примат государства над личностью, но не наоборот — вот кредо его идеологии. Отсюда тот, почти сакральный пиетет церед го­

38 Научное знание и мифотворчество...

сударством. Советский человек был обязан находить удовлетво­ рение не в личностном самовыражении, не в достижении матери­ альных и духовных потребностей своего личностного «Я ». Такую мотивацию пропаганда и общественное мнение табуировали как порочное проявление буржуазной потребительской масс-культуры. Удовлетворение должно было исходить исключительно из горды­ ни за свое государство как глобального лидера. Из растворения индивидуального «Я » в коллективном тоталитарно-милитарном духе черпались единственно значимый смысл жизни и ценност­ ные установки.

Итак, в сознании, сформированном на ценностях тоталитарной, имперско-милитарной субкультуры, величие нации отождествля­ ется только с величием государства. В свою очередь, последнее понимается как величина границ его территории и военной мощи.

Ранее такое сознание находило упоение в чувстве прина­ длежности к советской сверхдержаве и ее военной гегемонии. Посредством апелляции к современным геоэкономическим и гео­ политическим реалиям эти амбиции уже не могут быть удовлет­ ворены. И вот тут на помощь приходят творцы так называемой альтернативной истории, которые в своих публикациях разворачи­ вают грандиозную панораму древних и средневековых государствконтинентов, а также их правящих династий, агрессивно подчерки­ вая при этом тезис, что все это — «именно наше и ничье больше наследие». Тем самым подобные публицисты, возможно, сами того не замечая, превращаются в адептов и пропагандистов чисто тоталитарной идеологии, ибо навязывают мифовоспринимающему сознанию сентенцию, что только тот народ достоин исторического величия, который сумел оформить свою территорию в государст­ во, и, конечно, по их мнению, принципиально значимо, чтобы это государство было как можно более обширным и мощным, воинственным и экспансионистским. И мифические образы тут как нельзя кстати, ибо они буквально «закипают» от стремления к «огосударствлению» всего и вся.

Травмированное сознание, в которое советская система деся­ тилетиями внедряла тоталитарные и милитарные традиции, вос­ принимает такие мифы как живительный бальзам, поскольку они компенсируют психологический дискомфорт, вызванный разоча­ рованиями настоящего времени, снимают как реальные, так и, по

большей части, мнимые комплексы неполноценности, разъедаю­ щие конфликтное сознание.

Последние, как уже говорилось, многое объясняют в понима­ нии феномена легкой «усвояемости» мифов широкими пластами массового сознания. Все мы являемся свидетелями того, как наше общество за исторически короткий срок, по меньшей мере, дваж­ ды испытало шок сильнейшей фрустрации, когда цели, к которым оно стремилось, оказались или фантомом, или не такими легкодо­ стижимыми. В первом случае речь идет о «строительстве комму­ нистического общества», во втором — о рынке и демократии.

Оказавшись в состоянии фрустрации, т. е. расстройства планов, стресса, комплекса неполноценности, снижения уровня личностно­ го и общественного самоуважения, утраты прежнего социального статуса (известно, что индивид огорчается больше не тогда, когда он хотел чего-то достигнуть, но не сумел сделать этого, а в слу­ чае, если он уже имел что-то, но утратил), многие люди начинают испытывать дезориентацию в настоящем, не говоря уже о буду­ щем. Поэтому для них остается как бы одно — бегство в прошлое, т. е. прошлое начинает «колонизировать» настоящее.

Но вновь отметим здесь, что в фрустрированном сознании обращение к прошлому всегда строго избирательно. Оно воспри­ нимает только те эпизоды истории судьбы своей группы, которые фиксируют величие ее духа, славу и достижение. Такой селектив­ ный подход способен, как неосознанно надеются носители такого сознания, заблокировать комплекс неполноценности.

Как говорится, спрос рождает предложение, а потому мифотворения не заставляют себя долго ждать, переиначивая на потре­ бу закомплексованному сознанию исторические реалии или вообще «выбраковывая» их в случае, когда они «не вписываются» в лож­ ные схемы и инсинуации. Однако, как это ни странно для «бегу­ щих в мифологизированное прошлое», чувство комплекса неполно­ ценности становится уже не только тайной состояния их души, но

иначинает демонстрироваться всем.

Всамом деле, не становится ли очевидным, что своего ро­ да внутреннюю закомплексованность испытывают те авторы и их почитатели, которые усматривают «казахские параллели» с таки­ ми персонажами всемирной истории, как Чингисхан или наполе­ оновский маршал, неополитанский король Мюрат, родословную