65176307

Дело в том, что модернизация, предполагающая демонтаж прежних экономических и социальных структур и образа жизни, разрушение привычных этически-нравственных устоев и социо­ культурных связей, порождает в массовом сознании определенную аномию и агрессивную рефлексию. Одной из их видимых проек­ ций стало усиление традиционализма, ревитализация (оживление) и мобилизация даже тех его случаев, которые, казалось бы, долж­ ны были «умереть» в ходе перманентных советских кампаний по их выкорчевыванию.

В качестве такового примера можно рассматривать и ложный трайбализм, т. е. квазитрайбализм. Как показывает практика функ­ ционирования «структур повседневности», обращение к его фан­ томным образам и мнимым представлениям сегодня инструмен­ тально востребовано на уровне самых разных систем отношений: от обыденно-бытовых и бизнес-средовых до властных.

Так, квазитрайбалистские отношения очень часто задейству­ ются в качестве инструмента адаптации в урбанизационном про­ цессе. Скажем, сельский житель, прибывший в поисках работы в незнакомый город, вполне естественным образом будет пытаться на первых порах наладить прошлые связи со своими, уже осев­ шими здесь родственниками или прежними знакомыми. В случае отсутствия таковых его ориентация переключится на поиск терри­ ториально-земляческих связей в надежде, что они помогут ему обустроиться.

Но для того чтобы интегрироваться в эти связи, их «соиска­ тель» должен доказать, что их участники и он — из одной и той же «моральной общности» (о понятии последней уже писалось выше). В целях такой рационализации могут иметь место воспо­ минания о общих родственниках, друзьях и знакомых или апел­ ляция к неким, понятным для персонификаторов этих связей «мо­ ральным кодам» в виде общих локально-территориальных «смыс­ лов» и «символов», наконец, обращение к знаково-семантическому тождеству патриархально-генеалогических представлений.

Правомерно ли утверждать, что такая практика суть проявление «классического» примордиального (т. е. уже изначально заданного самой природой традиционно-общинной организации) трайбализ­ ма? Очевидно, что в данном случае наблюдается по большей час­ ти обычный житейский прагматизм, один из способов интеграции,

инструментом которого послужила квазитрайбалистская рационали­ зация. Другими словами, квазитрайбалистские опосредования вы­ ступают здесь инструментом по обживанию, «присвоению» города сельскими мигрантами. Посредством включения в территориаль­ но-земляческие связи происходит как бы сегментация огромного и неуютного городского пространства до размеров, соизмеримых с привычными для сельского жителя локусов, достигается утилизация незнакомой формальной и жесткой структуры городского сообще­ ства в знакомую сельчанам гибкую сеть неформальных связей [27]. В этом контексте один из исследователей феномена такого рода связей предлагает «интерпретировать их как «малые символические миры», умаляющие безличность города и делающие взаимодей­ ствия более предсказуемыми и персонализированными... Благодаря функционированию локальных сетей социум как бы превращается в мир личного знания, становится знакомым и понятным». Отсюда можно заключить, что «использование ресурсов социальных сетей на территориально-родственной основе есть своеобразная стратегия выживания» [28].

В сознании массовых индивидов, дезориентированных в новой для них системе социально-экономических и социокультурных ко­ ординат (что обозначается как социально-пространственная мар­ гинальное^), такая стратегия представляется единственно воз­ можной и действенной поведенческой альтернативой. И главным образом потому, что они ощущают свое отчуждение от легитим­ ных социальных сетей и незащищенность действием формальных институциональных отношений.

Инструментальные потенции квазитрайбалистских отношений подчас весьма эффективно обыгрываются и в бизнес-сообществе, особенно в тех его нишах, которые занимают организации так на­ зываемых малых и средних бизнес-структур. Во многом это объ­ ясняется опять-таки теми деформациями и институционально не­ внятными конфигурациями того функционального поля, в которое последние пытаются вместиться. В этой связи можно помянуть, например, удручающе рутинный характер различных бюрократи­ ческих процедур, беспредел регистрационных волокит, а также иные каналы возможной реализации чиновных прерогатив в ко­ рыстных целях.

272 Научное знание и мифотворчество...

Еще К. Маркс, рассматривая процесс обмена в условиях до­ статочно развитой рыночной культуры, образно пояснял, что здесь отношения, например, покупателя и продавца абсолютно безличны: продавец — только персонификация товара (допустим, сахара), а его контрагент по обмену — покупатель — персонифицирует деньги (золото) [29]. Следовательно, в рыночном обществе «эк­ вивалентный обмен» услугами осуществляется в рамках вещных, неличных (деперсонализированных) отношений и на основе специ­ ализированных ролей и функций (ходатай, безразлично кем бы он ни был, беспрепятственно получает от чиновника справку, так как в этом заключается прямая функция последнего, и именно за ее отправление он получает жалование).

В традиционно-аграрном же обществе представляется вполне естественным перевести функционально-ролевой обмен из формаль­ ных (официальных) неличных отношений в плоскость неформаль­ ного, т. е. на уровень установления личностных, эмоциональных («человеческих») связей. Поэтому чисто функциональные отноше­ ния по поводу какой-то задачи (допустим, производственной), как правило, обставляются излишней и, на первый взгляд, иррацио­ нальной процедурной многоплановостью, сопровождаются поиском межличностных контактов, налаживанием «душевно-теплых челове­ ческих» связей (это могут быть совместное препровождение досуга, гостевание, бани-сауны и т. п.). В этом же направлении призвано служить обыгрывание всевозможных «располагающих» символов.

Понятно, что в их арсенал включается и квазитрайбалистский «инструментарий». Манипулируя им, можно как бы конституи­ ровать некие негласные корпоративные коалиции, ассоциативно скрепленные территориально-земляческой, легендированной эзо­ терической семантикой или патриархально-генеалогической соли­ дарностью («родоплеменной общностью»).

Игра на квазитрайбалистских интонациях позволяет устано­ вить разнохарактерные партнерские отношения, основанные уже не просто на экономических интересах, но и на «внутреннем долг ге» морально-этических обязательств, подстрахованных имиджем «сакральных» архетипов. Конструирование таких отношений рас­ сматривается как своеобразный ресурс для минимизации различ­ ных рисков и обретения дополнительных конкурентных преиму­ ществ [30].

В рыночной культуре одной из форм солидаристской мотива­ ции выступает так называемый корпоративный дух. Он основан на создании у членов организации ощущения включенности в ее деятельность, формировании чувства преданности идеалам и уст­ ремлениям предприятия. Для того чтобы интегрировать работника с фирмой, прилагается немало усилий и инноваций. В том числе и такие подчас экстравагантные, как распевание фирменных гимнов или совместные гимнастические зарядки перед началом рабочей смены, «корпоративный» выезд на природу и т. д.

Но это, скажем, из передового японского менеджмента. В на­ шей же, только формирующейся, а потому во многом еще сурро­ гатной рыночной культуре заметно присутствует соблазн восполь­ зоваться более «простыми» приемами солидаризации, некоторые из которых основываются и на квазитрайбалистских «стимулах».

Своеобразная рентабельность такого инструмента заключает­ ся в том, что трайбализм — это, прежде всего, одна из моделей ориентации на группоцентристские идеалы и ценности. А потому эксплуатация его квазиформ способна порождать в границах дан­ ной бизнес-организации некий корпоративный дух, правда, мягко говоря, весьма специфический.

Будучи воспроизведенным на символических конструкциях ата­ вистической архаики, такой «дух» представляется некоторым орга­ низаторам бизнеса (особенно из традиционалистско-маргинализи­ рованной среды) куда как более действенным, нежели «всякие там западные выдумки». И в этом с ними можно согласиться, но лишь в том смысле, что в данном случае достигается утилизация до­ статочно сильной эмоционально-психологической доминанты. Ведь ничто так не скрепляет группу, как миф об «общей крови».

Вступая в сконструированную на его образах коммуникацию, ее участники становятся носителями типизированных групповых смыслов, которые освобождают членов группы — «организации» от необходимости критически осмысленно думать, притупляют чувство личной социальной ответственности, заставляют слепо и почти зомбированно следовать исключительно внутригрупповой поведенческой матрице, т. е. образцам действий, санкционирован­ ных группой.

Иначе говоря, квазитрайбалистская рационализация освобож­ дает от личностного «я» и его бремени. Такой «корпоративный

274 Научное знание и мифотворчество...

дух» формирует не какого-то ординарного «человека организа­ ции», а буквально ее тождество. Посредством манипулирования «мифом крови» данная организация экспонируется ее работникам не только в стандартном соизмерении — как одна из множест­ ва прозаично-обычных единиц рыночной инфраструктуры, но и как своеобразное эзотерическое братство, сокровенно осознавае­ мое только посвященными в таинство этого мифа. В сознании участников организации она начинает восприниматься как «своя», «родная» моральная общность, принципы которой не подлежат какой-либо апелляции. Опираясь на такую символическую соли­ дарность, конструирующие ее «архитекторы» могут быть уверен­ ными в бескомпромиссной лояльности и беспредельной толерант­ ности «своих» рекуртов.

Но здесь можно задаться вопросом: а как же в таком случае с имманентно рыночным принципом меритизма (т. е. личност­ ных заслуг или качеств)? Неужели руководители бизнес-структур, приведенных здесь в пример, не заинтересованы в таком рекру­ тинге персонала, который концептуируется исключительно на кри­ териях профессиональной квалификации соискателей работы, их способности к инновационному творчеству, креативным действиям и т. д.? Могут ли они игнорировать принцип «профессионализм превыше всего» без риска снижения конкурентного потенциала своих предприятий? И, наконец, возможна ли вообще такая кад­ ровая политика в условиях рынка?

Представляется, что такие вопросы излишни. Если бы не было таких возможностей, то и всякие рассуждения о квазитрайбализ­ ме в отдельных сегментах предпринимательской среды утратили всякий смысл, ибо никто из манипуляторов этого феномена и не вспомнил бы о его инструментальных потенциях, а потому он тот­ час оказался бы вынесенным за скобки бизнес-практик. А так, раз сохраняются возможности, то есть и потребности.

Возможности же эти опосредуются, во-первых, тем, что поле рыночных взаимодействий еще не обрело характера плотно насы­ щенной конкурентными борениями «агрессивной» среды. Во-вто­ рых, как уже отмечалось, легитимно формализованные институци­ ональные отношения подчас демонстрируют свою неспособность к полному вытеснению институций неформального типа. Именно поэтому в условиях как первого, так и второго случаев в обеспе­

чении конкурентного выживания обретают свою действенность и такие факторы, которые весьма и весьма далеки от тех, что шту­ дируются по классическим учебникам «Экономикс» или западным теориям экономической социологии.

Ясно, что если пространство делового развития структуриру­ ется не только формальными институциональными отношениями, но и неформальными, например, через реификацию (вызывание к жизни) традиционалистской системы функционально-ролевого обмена и распределения, то предприниматель не забудет поза­ ботиться о найме и таких работников, которые гораздо увереннее ориентируются именно в последней, чем в закоулках формально­ правовых процедур.

Учитывая, что очаговой сферой воспроизводства традиционных ценностей и стереотипов всегда выступала, а во многом продол­ жает выступать и сейчас сельская субкультура, то понятно, что на отдельных «специфических» участках производственного процесса той или иной фирмы будет больше востребован выходец именно из этой субкультуры, нежели работник, «закомплексованный» социа­ лизацией урбанизированного социокультурного этоса. Ведь в слу­ чае необходимости оперировать моментами традиционалистского функционально-ролевого обмена сельчанин может воспользовать­ ся «домашним опытом» ориентации в неформальных межлично­ стных отношениях и традиционных взаимодействиях. Кроме того, такой работник повышенно восприимчив и податлив описанным выше инструментам солидаризации. Сотрудник же из городской среды, где в силу чрезвычайно высокой плотности и диверсифици­ рованное™ информационно-межличностных сетей традиционные стереотипы как бы растворяются, будет в этом отношении менее лоялен и полезен, ибо его сознание во многом уже атрофировано на «традиционалистские сигналы».

Понятно, что, помимо обыденно-бытовых практик и предпри­ нимательской среды, квазитрайбалистский контекст распространя­ ется и на неформальные коммуникативные сети в сфере властных отношений. Пожалуй, именно здесь наиболее изощренно эксплуа­ тируются инструментальные возможности стереотипов былых пове­ денческих установок традиционного общества, которые продолжают виртуально жить в мифологизированных символах и образах.

Вначальном разделе этой книги уже рассматривалась специ­ фика распределительных отношений в традиционно-аграрном об­ ществе. В частности, обращалось внимание на тот момент, что здесь порядок распределения строился, помимо прочего, и на таких принципах, как патернализм («отеческая забота», покро­ вительство) и иерархичность. Во многом именно они выступа­ ли регулятивами процесса допущения субъектов к материальным

ивластно-идеологическим ресурсам. (В традиционном социуме последние были, по сути, равнозначны, ибо тут имел место фено­ мен слияния власти-собственности, при котором величина сегмента обладаемой собственности определяла возможности приватизации властных функций и, точно так же, в обратной зависимости).

Ваграрно-традиционном обществе доступ к распределитель­ ному механизму и его рычагам осуществлялся в соответствии со строгой иерархией, зиждившийся на явных или завуалированных отношениях господства и подчинения. Именно они составляли суть функционирования иерархической вертикали (конечно, имела место и горизонтальная иерархия, когда воля подавлялась равным, но имеющим «выход» на «вертикаль»).

Степень модальности (возможности) приобщения к «распреде­ лительному» пирогу нижестоящих звеньев этой вертикали зависела от их послушания «вышестоящим», готовности первых поступать сообразно стремлениям и желаниям последних. Естественно, это порождало в среде зависимых не просто конформизм, но «комп­ лекс раба», беспрекословную услужливость, лакейское холуйство, льстивость и т. п. Всякие попытки воспрепятствовать такому со­ стоянию сопряжены (мы уже не говорим об отчуждении ослушни­ ка от «кормушки») с внутренним конфликтом личности, разреша­ ющимся посредством либо «защитной» рационализации (поиском приемлемого самооправдания), либо переходом в адаптивный ре­ жим многослойного (многосложного) существования: думать од­ но, но говорить другое; хотеть так, однако поступать иначе.

Примечательно, что господство и подчинение в пределах ие­ рархической вертикали воспринимаются как само собой разумею­ щееся во внутригрупповых отношениях между людьми, как «нор­ мальные» взаимные обязательства, своеобразный «эквивалентный обмен» (за послушание и выполнение желаний, исходящих «сни­ зу», покровительственные услуги, идущие «сверху»). Более того,

они выступают здесь в качестве фактора социальной интеграции и своеобразной демонстрации солидарности «своей» моральной общ­ ности. Одним словом, данные отношения являются нормой для всей группы [31].

Если член этой группы выбился в «элиту» (стал, скажем, большим чиновником в городе), то он все равно «продолжает оставаться частью этой моральной общности (это может быть деревня, откуда он родом, регион, семейно-родственная группа, этнос и т. д. и т. п.), и от него ожидается, что он будет нести ответственность и определенные обязательства перед членами общности, а то, что эти обязательства могут вступать в конфликт с его новыми ролями, в расчет не принимается», а потому этот человек «должен внимательно следить за своим поведением, не упуская из виду, какую из своих ролей он представляет в данный момент» [32].

Отсюда — очень часто двойной стандарт поведения такой «элиты». По отношению к людям «своей» моральной общности (ведомственной, региональной, клановой, этнической и т. д.) она может пойти на игнорирование своих служебных обязанностей и профессиональной этики, вступая при этом даже в конфликт с законом (повторим, опять-таки отнюдь не безвозмездно, а в об­ мен на услуги). Просители же, ассоциирующиеся с «чужой» мо­ ральной общностью, в той же ситуации будут наталкиваться на апелляцию к строгим инструкциям и принципам. Сказанное во многом объясняет причину почти что массового распространения в аграрном обществе такого явления, как непотизм — служебное покровительство родственникам и «своим» людям.

Из традиционной же системы распределения и обмена проис­ текает и такой исторически сложившийся и до сих пор сохраня­ ющий свою неформальную функцию институт, как реципрокация. В понятийно-категориальном аппарате культурантропологии под последней понимают такую циркуляцию материальных благ и услуг между людьми, которая выступает как проявление и подтвержде­ ние существующих между ними обязательств [33]. Другими сло­ вами, речь идет о дарообмене, формула которого — «на каж­ дую дачу — эквивалентную отдачу». «Эквивалентную» в прин­ ципе, ибо в действительности отдача может оказаться гораздо существенной. Например, затратив немалые деньги на «презент»

278 Научное знание и мифотворчество...

к свадьбе чьей-то дочери, даритель (помимо престижа) получит многократно больше к свадьбе уже своей дочери или сына. Но главная суть дарообмена, подчеркнем это еще раз, состоит в том, что его актом подписывается как бы вексель на взаимные обяза­ тельства и услуги.

Реципрокация — важнейший фрагмент когнитивной карты1тра­ диционного общества, общепринятая норма, отклонение и иссле­ дование которой вызывает не только непонимание, но и осужде­ ние. Вот почему то, что в постаграрном этосе квалифицируется как взятка и коррупция, в традиционной ментальности получает совершенно иную интерпретацию. Стороны «дарообмена» могут даже не осознавать, что поступают вопреки закону, а если и по­ нимают это, то, во всяком случае, не испытывают чувства вины и ущемления совести, ибо закон законом, но «традиционные добро­ детели» прежде всего. Нарушившие их (т. е. не ответившие услу­ гой на услугу) обречены быть отмеченными печатью «внутреннего долга».

М. Салинз в своей классификации реципрокации выделял ее так называемую генерализованную форму, при которой ответная услуга (эквивалентная отдача) может реализовываться в течение длительного времени [34]. «Человек, принимающий услугу, как бы обязывается всю жизнь быть благодарным своему благодете­ лю, и только смерть (того или другого. — Ж. А .) может положить конец отношениям (взаимных услуг. — Ж. А .) ...» [33]. Однако и на этом точка может быть не поставлена, так как отношения вза­ имных обязательств, когда-то скрепленных «дарообменом» (ма­ териальными благами или услугами), переносятся на последующие поколения. «Я ему помог сделать карьеру (поступить в универси­ тет, получить льготный кредит в банке и т. п.), поскольку он сын (племянник, внук, зять и т. п.) моего хорошего знакомого» — вот обычное объяснение при этом для не посвященных в суть когда-то состоявшегося «дарообмена».

1 Под термином «когнитивная карта» подразумевают этос, ми­ ровоззрение, коллективные представления, ценности, идеологию и более широко — культуру. См.: Ф. Дж. Бейли. Представления крестьян о пло­ хой жизни.

Итак, институциональные отношения по поводу процессов рас­ пределения и обмена материальных благ и властных прерогатив выстраивались в традиционно-аграрном обществе согласно уста­ новкам неписаных законов своей моральной общности. Напомнив про этот механизм, не забудем и ту констатацию, что современное массовое сознание пока еще продолжает сохранять свои марги­ нальные, трансграничные характеристики. Они определяются поч­ ти амбивалентной (равнонаправленной) ориентацией как на тради­ ционные, так и на новые стереотипы мышления.

Именно поэтому, апеллируя к архаичным мифовоззренческим сегментам ментальной структуры, можно достаточно легко обыг­ рывать описанную выше модель взаимодействий, конструируя ее, в том числе и с помощью квазитрайбалистских инструмен­ тов. Посредством манипулирования территориально-землячески­ ми и патриархально-генеалогическими связями, «освященными» ореолом мифологизированных символов и образов, становится воз­ можным добиваться не только социального контроля над группой («своей» моральной общностью), но и осуществлять ее мобили­ зацию. Используя такую виртуально солидарную коалицию как инструмент партикуляризма, ее персонификаторы обретают конт­ роль над властью и, как следствие, могут узурпировать доступ к ресурсам. Другими словами, для элит квазитрайбалистская иден­ тичность способна играть роль ресурса состязательности. Поэтому они изобретают и конструируют историко-культурную традицию, инструментально манипулируя которой можно утвердить свой ста­ тус и кажущуюся легитимность [36].

Сказанное, возможно, и отчасти, но все же помогает понять, почему рецидивы квазитрайбализма, радикального этницизма или социокультурного фундаментализма столь множественны и функ­ ционально жизнестойки. Транзитное общество, оказавшись в оди­ наково доступном радиусе притяжения досоветских, советских и постсоветских стереотипов и ценностей, очутилось в пространстве, до предела заполненном процессами и явлениями маргинализации. Нетрудно понять, что в таком дезинтегрированном, «расколотом» социуме равновелик потенциал как регрессивно-консервативных, так и новых тенденций развития.

Для того чтобы вектор общественной динамики принял про­ грессивное направление, как никогда необходима воля государ­