Зло на престоле добра

Эти переживания людей беззлобных были так болезненны, что испытывавшие

их в гражданской жизни, те, кто не проливал крови и не видел смерти и

разрушений собственными глазами, даже старались скрывать свои личные беды.

Однако и тем, кому приходилось писать и говорить о войне, сидя у себя дома,

в безопасности, не легко было отбрасывать в сторону свою высшую совесть и

работать, сознательно равняясь на уровень неизбежного зла, забывая об идеале

более полной жизни. Поручусь по крайней мере за одного человека, для

которого переход от мудрости Иисуса Христа и святого Франциска к нравам

Ричарда Третьего и безумию Дон Кихота оказался чрезвычайно неприятным. Но

этот переход надо было сделать, и все мы очень пострадали от него, кроме

тех, для кого это вовсе не несло никаких перемен, а, напротив, освободило от

маскировки.

Подумайте также о тех, кому хотя и не пришлось ни писать, ни воевать,

ни терять собственных детей, но кому было ясно, какая неисчислимая потеря

для мира эти четыре года в жизни одного поколения, зря потраченные на дело

уничтожения. Наверное, любая из сделавших эпоху работ - плодов человеческого

разума - была бы испорчена или совсем погублена, если бы ее творцов на

четыре критических года оторвали от нормального труда. Не только были бы на

месте убиты Шекспир и Платон, но и оставшимся в живых пришлось бы не однажды

высевать свои лучшие плоды в скудную землю окопов. И это соображения не

только британские. Для истинно цивилизованного человека, для порядочного

европейца, то, что немецкая молодежь оказалась перебитой, было таким же

несчастьем, как и то, что перебита была и молодежь английская. Дураки

радовались "германским потерям". Эти потери были и нашими потерями.

Представьте себе, что радуются смерти Бетховена, потому что Билл Сайке нанес

ему смертельный удар!

"Когда отцеживают комара и проглатывают верблюда..."

Но большинство не понимало таких печалей. Легкомысленно радовались

смерти ради нее самой, но, по сути дела, их радость была неспособностью

усвоить, что смерть случалась на самом деле, а не происходила на подмостках.

Когда воздушный налетчик сбрасывал бомбу и та в куски разрывала мать с

ребенком, люди, видевшие это, разражались яростными проклятиями против

"гуннов", называя их убийцами и требуя беспощадной и справедливой мести,

хотя эти же люди с превеликой радостью ежедневно читали в своих газетах о

тысячах подобных происшествий. В такие минуты становилось ясно, что смерть,

которую они не видели, для них значила не больше, чем смерть на экране кино.

Иногда им не требовалось действительно наблюдать смерть, надо было только,

чтобы она случилась в обстоятельствах достаточной новизны и в

непосредственной близости, - тогда ее действие было почти так же ощутимо и

сильно, как если бы ее видели на самом деле.

Например, весной 1915 года наши молодые солдаты подверглись страшной

бойне в Нев-Шапель и при высадке в Галлиполи. Не стану заходить далеко и

утверждать, будто наши штатские англичане с восторгом читали за завтраком

такие волнующие новости. Но не стану и делать вид, будто заметил в газетах

или разговорах какое-нибудь волнение, что-нибудь сверх обычного:

кинофильм-де на фронте разворачивается отлично, а наши парни храбрей

храброго. И вдруг пришло сообщение, что торпедирован атлантический лайнер

"Лузитания" и что утонули многие известные пассажиры первого класса, включая

знаменитого театрального менеджера и автора популярных фарсов. В число

"прочих" входил сэр Хью Лейн; но так как Англия была ему многим обязана лишь

в области изящных искусств, на этой потере не делалось особого ударения.

Немедленно по всей стране поднялось удивительное неистовство. Люди, до

сей поры еще сохранявшие рассудок, сейчас начисто потеряли его. "Погибают

пассажиры первого класса! Что же будет дальше?!" - вот в чем была сущность

всего волнения. Однако эта тривиальная фраза не передавала и малой толики

охватившей нас ярости. Для меня, когда я только и думал что об ужасной цене,

в которую нам обошлись Нев-Шапель, Ипр и высадка в Галлиполи, весь этот шум

вокруг "Лузитании" явился признаком неуместной черствости, хотя я был лично

и близко знаком с тремя из самых известных жертв и, быть может, лучше других

понимал, каким несчастьем была смерть Лейна. Я даже испытывал весьма

понятное всем солдатам мрачное удовлетворение от того факта, что штатские,

считавшие войну таким прекрасным британским спортом, теперь хорошо

почувствовали, что значила война для настоящих участников боев. Я выражал

свое раздражение откровенно, и оказалось, что мое прямое и естественное

чувство в этом случае воспринимается как чудовищный и черствый парадокс.

Когда я спрашивал тех, кто мне дивился, могут ли они сказать что-нибудь о

гибели Фестюбера, они дивились мне еще больше, так как совершенно позабыли о

ней, а вернее, так никогда и не уяснили себе ее значения. Они не были

бессердечней меня; но великая катастрофа была слишком велика для их

понимания, а небольшая была им как раз по плечу. Я не был удивлен: разве мне

не приходилось видеть, как целое учреждение по той же причине без единого

возражения согласилось истратить 30000 фунтов, а затем провело целых три

специальных заседания, затянувшихся до самой ночи, в спорах по поводу суммы

в семь шиллингов для оплаты завтраков?