рецензии / Зимин_Рецензия
.docЗимин Д. 3к, 7 гр.
Улицкая Л. Даниэль Штайн, переводчик: роман. М.: Эксмо, 2011.
(Впервые: 2006)
Мы привыкли к «играм» в литературе и отвыкли от того, что с нами могут быть откровенны. И ладно бы по-молодому откровенны, в патетическом запале разоблачения, но когда речь откровенна, мудра и трогательна, невольно ожидаешь подвох: в литературе нельзя говорить прямо! А если говорят, то тогда это не совсем литература, это — документальная проза (нон-фикшн). Другими словами, если автор говорит: «Это так», невольно спрашиваешь, можно ли ему верить, что это действительно так? Ключевое слово здесь «действительно», вопрос этот — о соотношении литературы и реальности. Попытки ответить на него уводят в философские дебри, но можем отметить, как он решается в литературоведении: произведение искусства — одна реальность, жизнь — другая и между ними сложные отношения, но четкая граница. Перед таким решением «наивная» часть нашего сознания стыдливо отступает. Но все-таки, когда мы читаем произведение, имитирующее «достоверность», в голове продолжает тихо звучать подавленный детский вопрос: «А это на самом деле?»
Прежде чем говорить о том, как роман «Даниэль Штайн, переводчик» связан с проблемой «реальность и литература», надо рассказать о его структуре. В романе пять частей. Каждая состоит из сымитированных «документов»: писем, дневников, аудиозаписей, газетных статей, документов КГБ, туристических проспектов и т.д. Каждый «документ» — это главка, почти все они пронумерованы, кроме шести. Главки без номера стоят после каждой части, и одна стоит внутри пятой. Эти главки — письма Людмилы Улицкой, которыми она сопровождает отсылаемые подруге Елене Костюкович готовые части романа. Можно называть их «метаписьма», поскольку в них речь идет о самом процессе написания романа, обсуждаются персонажи и методы. В то же время это личные письма: Улицкая передает приветы, делится семейными новостями. Но кто эта Улицкая? Совпадает она с автором или это один из персонажей? Можно сказать, что это новый, особый тип повествователя.
С одной стороны, этот повествователь встает в один ряд с персонажами-адресантами прочих писем в романе: он выступает не как объемлющий все повествование субъект, но как субъект среди субъектов, как автор некоторых из множества «документов», составляющих роман, он выражает свое мнение по тем же темам, что и персонажи, но не доминирует над их мнением. А «наивное» читательское восприятие соединяет этого адресанта с Людмилой Улицкой из нашей действительности.
С другой стороны, адресант метаписем «раскрывает карты» перед читателем, например, заявляя в первом письме, что отказывается от документального метода в пользу художественного, «анонсируя» во втором появление Терезы, новой героини, рассказывая о прототипе заглавного героя в пятом. Читатель оказывается на «кухне» произведения, узнает о болезненных переживаниях и трудностях, связанных с его созданием.
Получается, что такой повествователь одновременно сокращает расстояние между миром внехудожественной реальности и миром произведения и обнажает сугубую «литературность», «сделанность» последнего. Более того, «делается» этот литературный мир прямо на наших глазах. Читатель становится свидетелем «созидания», деяния, что важно для темы романа.
Но какую функцию выполняет этот особый повествователь, если он не является надсубъектом, включающим остальные повествовательные субъекты романа? Прежде, стоит сказать пару слов о жанре.
Исследователи уже ведут споры о сложной природе жанра романа, обнаруживают, например, элементы агиографии и документальной прозы. Мне кажется особенно важным, что в «Даниэле Штайне» развивается форма эпистолярного романа. Эта форма акцентирует речь, делает ее живой. Персонажи пишут дневники и письма, доносы и заявления, разговаривают и дают интервью, читают лекции и проповеди. В романе звучит речь, родившаяся в их сознании, создаваемая ими. Ни один текст («документ», главка) не обезличен, даже те, что из архива КГБ — за каждым виден человек.
Две главки, казалось бы, лишены персонажа-субъекта речи. После заявления в пятом письме Улицкой «Я смертельно устала от писем, документов, энциклопедий и справочников. Дальше — просто текст» следуют три главки, завершающие пятую часть. Две из них и правда представляют собой не «документы», а просто текст. Но в первой, со сценой гибели Даниэля, представлен его внутренний монолог, то есть читатель погружается внутрь этого «субъекта», внутрь сознания героя, к которому постепенно приближался на протяжении всего романа и вот оказался максимально близок. Во второй читателю открывается отчаянье и безумие «искателя истины» Федора, что так же сопряжено с «погружением» внутрь его сознания.
Итак, каждая главка — это речь, развертывание сознания говорящего персонажа. Этих персонажей много, но каждый со своим голосом. Вообще роман — вершина мастерства стилизации. Язык каждого субъекта речи оригинален, невозможно спутать письма, созданные одним персонажем с письмами другого. Внешность лишь некоторых персонажей обозначена хотя бы какой-то деталью, портретом же всем персонажам служит язык. Более того, язык этот зависит от условий речи и даже меняется вместе с персонажем. Например, в языке Риты Ковач, убежденной «железной» коммунистки, после того, как она приняла христианство, обычная для нее агрессивность начинает причудливо переплетаться с одухотворенностью. Стоит отметить, что и язык писем Улицкой, хотя и близок к языку некоторых персонажей (Эвы, Хильды), но не совпадает с ними.
Перед нами истинное многоголосье, роман «полифоничен» до предела — оголенная «полифония». Из второго письма Улицкой: «Безумной сложности монтажные задачи. Весь огромный материал толпится, все просят слова, и мне трудно решать, кого выпускать на поверхность, с кем подождать, а кого и вообще попросить помолчать».
Таким образом, функция этого особого повествователя сродни функции монтажера, который расставляет элементы произведения в необходимой последовательности и отсекает лишнее. Или лучше, если развивать метафору «многоголосья», дирижера, который руководит партиями персонажей, и множество голосов превращает в хор.
Такой взгляд на промежуточный между автором и персонажами субъект открывает то, насколько глубоко тема романа уходит в его форму, структуру. Этому и посвящен роман: хору, возникающему из отдельных голосов, всеобщему возникающему из частного, цельному — из частей.
В заглавии романа за именем центрального персонажа стоит «переводчик». Это не профессия Даниэля Штайна, но призвание, которое получает в романе онтологическую основу. Он всю жизнь занимается переводом, помогает людям высказаться и договориться. У него дар понимания: «(…) тут она заговорила на дикой и страшно забавной смеси языков — сербского, польского, французского и испанского. (…) Даниэль переводил — он как-то извлекал из этой бессвязной речи смысл.»
Понимание между людьми, преодоление собственной ограниченности, собственных идей и ценностей ради понимания — ключевая нравственная тема романа. Вот что Даниэль отвечает своему племяннику, когда тот жалуется на непонимание родителей: «Честно говоря, ты попал в мое больное место — всю жизнь я об этом думаю: почему мир полон непонимания? На всех уровнях! Старики не понимают молодежь, а молодежь — стариков, друг друга не понимают соседи, учителя и ученики, начальники и подчиненные, государства не понимают свои народы, а народы — своих правителей. Нет понимания между классами — это Карл Маркс придумал, что одни классы должны непременно ненавидеть другие. Все это даже в тех случаях, когда люди говорят на одном языке! А когда на разных? Как один народ может понять другой? Вот и ненавидят друг друга от непонимания! (…)
Человек не понимает природы (…), он не воспринимает языка, которым природа яснее ясного указывает ему на то, что он причиняет земле вред, боль и того гляди вовсе уничтожит. И главное непонимание — человек не понимает Бога (…)»
С пониманием связан парадоксальный конфликт романа: понимание мира, познание истины сопряжено с формированием идей, которые мешают понимать людей с другими идеями. Кому-то из персонажей легко, а кому-то невозможно признать, что важнее не знать истину, не обладать правдой, а делать то, что нужно. Читатель обречен оказаться на месте каждого персонажа: и закоренелого сиониста, и его мягкосердечной матери; и Алекса, осознавшего, что он гомосексуалист, и его матери Эвы, которая не хочет с этим смириться. Симпатии читателя не могут зависеть от его убеждений.
То, что речь каждого персонажа развертывается на глазах читателя и то, что на глазах читателя из отдельных речей складывается цельный роман, утверждает еще одну тему романа: деяние, деятельность, созидание. Вот какое завершение эта тема получает в последнем письме Улицкой, где она пересказывает свой сон: «В общем, брожу я по этим залам, ищу неизвестно кого, но ищу очень страстно — до смерти он мне нужен. И он подходит, как собака, тычется в меня, и я сразу понимаю — он! И вдруг из маленького, компактного и мягкого существа он разворачивается, расширяется, превращается в огромное, и все помещение, и все другие исчезают, и сам он оказывается больше, чем все эти помещения — целый мир в себя вмещает, и я тоже оказываюсь внутри его мира. Содержание этого мира — Победа. Только в длящемся залоге, правильнее сказать — Побеждение». Пафосом побеждения милосердия и отзывчивости над ненавистью и безразличием пропитан весь роман.
В рассказе «Однажды любившие» Андрея Платонова есть следующие слова: «По-моему, достаточно собрать письма людей (слегка коснуться их опытной, осторожной и разумной рукой редактора) и опубликовать их — и получится новая литература мирового значения. Литература, конечно, выходит из наблюдения людей. Но где больше их можно наблюдать, как не в их письмах». Кокетство, конечно, говорить о «легком касании руки редактора», но, без сомнения, из документа получилась новая литература мирового значения.
Роман до безумия «литературен»: он открывает новый способ повествования, он весь о сложностях речи, о языке, о понимании языков в самом широком смысле. И одновременно — предельно человечен, весь о сочувствии, жизни, деле.