( А. Н. Солженицын "Один день Ивана Денисовича", "Архипелаг гулаг", "Матренин двор", в. Т. Шаламов "Колымские рассказы", ф. Абрамов "Поездка в прошлое".)

Прошли ад сталинских лагерей, выжили и вернулись, чтобы донести до нас правду об ужасе тех лет, Александр Исаевич Солженицын и Варлам Тихонович Шаламов. Вот что писал Шаламов в письме Солженицыну по поводу повести "Один день Ивана Денисовича", первой из произведений на запретную лагерную тему: "Я благодарю Вас от имени миллионов мертвых, десятков тысяч сохранивших жизнь. Я твердо убежден, что без честного решения этого главного вопроса (сталинского времени) литература не сможет двигаться вперед..."

Варлам Тихонович Шаламов (1907-1982г.г.) двадцать лет (лучших лет - с двадцати двух до сорока двух лет) провел в лагерях и ссылке.

Первый раз его арестовали в 1929 году. Шаламов был тогда студентом МГУ. Он обвинялся в распространении ленинского письма ХП съезду партии, так называемого "политического завещания Ленина". Почти три года ему пришлось отработать в лагерях Западного Урала, на Вишере.

В 1937 году - новый арест. На этот раз он оказался на Колыме. В 1953 году ему разрешили вернуться в Центральную Россию, но без права жить в больших городах. На два дня, тайно, Шаламов приехал в Москву, чтобы после шестнадцатилетней разлуки повидаться с женой и дочерью. В рассказе "Надгробное слово⁷' есть такой эпизод.

В рождественский вечер у печки заключенные высказывали свои заветные желания:

-Хорошо бы, братцы, вернуться нам домой. Ведь бывает же чудо, - сказал коногон Глебов, бывший профессор философии известный в нашем бараке, тем что месяц назад забыл имя своей жены...

-Домой?

-Да.

- Я скажу правду, - ответил я - Лучше бы в тюрьму. Я не шучу. Я не хотел бы сейчас возвращаться в свою семью. Там никогда не поймут, не смогут понять. То, что им кажется важным, я знаю, что это пустяк... Я принесу им новый страх, еще один страх к тысячи страхов, переполняющих их жизнь. То, что я видел, человеку не дано видеть и даже не дано знать. Тюрьма - это другое дело. Тюрьма это свобода. Это единственное место, которое я знаю, где люди, не боясь, говорили все, что они думали. Где они отдыхали душой. Отдыхали телом, потому что не работали.

До реабилитации в 1956 году Шаламов работал агентом по снабжению на торфоразработках.

Вернувшись в Москву, очень скоро тяжело заболел и до конца

своей жизни жил на скромную пенсию (72 рубля) и писал

"Колымские рассказы", которые, надеялся писатель, вызовут

читательский интерес и послужат делу нравственного очищения общества. Им было написано более трехсот рассказов, объединенных

в шесть сборников. Однако при жизни писателя ни один из рассказов

не был напечатан. Печатались только его стихи, поэт заучивал их

наизусть. И только, в 1946 году, когда Шаламову посчастливилось

попасть на фельдшерские курсы, он смог записать их.

Тяжело читать прозу Шаламова, в ней много пространства, которое одинаково способно и увлечь взгляд, и остановить его. Это родовое свойство его письма.

"Лагерный опыт не может быть кому-либо полезен, ибо в основе его нежизнь." Однако без шаламовских свидетельств уже не

может обойтись ни один историк войны, которую более семидесяти лет тоталитарное государство вело против своего народа; такая война не могла не вестись уголовным методом. Шаламов установил и доказал не просто близость, но родственность преступной среды и сановно-репрессивного бюрократического аппарата: его бесстрашные исследования заслужили лютую ненависть и тех, и других, не

способных уразуметь, что такое неподкупный судья.

"Колымские рассказы" - памятник миллионам мертвых и десяткам тысяч уцелевших в аду сталинских тюрем и лагерей.

Осужденных по 58 статье "врагов народа" помещали в один барак с самыми отпетыми уголовниками, которые считались "друзьями народа", "социально близкими", Подлежащими перевоспитанию. Уголовники буквально терроризировали "врагов народа", заставляли их работать вместо себя, отбирали теплые вещи, продукты, безнаказанно убивали, проигрывали в карты. Лагерное начальство эти издевательства не пресекало, а, наоборот, часто назначало уголовников на должность бригадиров.

В рассказе "На представку" описывается обычный случай в бараке коногонов, состоящих из блатных, так как "лошадей, как правило, контрреволюционерам не доверяли". Играли в карты

Севочка, вор и картежный шулер, и Наумов, железнодорожный вор

с Кубани. Проиграв все свои вещи, Наумов стал играть "на представку", то есть на вещи заключенного. Ему приглянулся шерстяной свитер Гаркунова, бывшего инженера-текстильщика, который вместе с автором-рассказчиком после рабочего дня за миску баланды и кусок хлеба пилили дрова для барака уголовников.

"Свитер это была последняя передача от жены передотправкой в дальнюю дорогу, и я знал, как он его берег, стирая его в бане, суша на себе, ни на минуту не выпуская из своих рук, - фуфайку украли бы сейчас же товарищи.

-Ну-ка, снимай, сказал Наумов...

-Не сниму, - сказал Гаркунов хрипло. - Только с кожей... На него кинулись, сбили с

ног.

-Он кусается, - крикнул кто-то...

и сейчас же Сашка, тот самый Сашка, который час назад наливал нам супчику за пилку дров, чуть присел и выдернул что-то из-за голенища валенка. Потом он протянул руку к Гаркунову, и Гаркунов всхлипнул и стал валиться на бок".

Потом окровавленный свитер был снят с убитого, бережно, чтобы не запачкать пальцев, был уложен в чемодан. Рассказ кончается буднично.

Ужасает количество смертей, описанных в рассказе "Надгробное слово".

"Все умерли...".

Так начинается рассказ.

Бригадир Дюков, попавший в лагерь за какое-то бытовое преступление, набрал бригаду из крестьян, которые вначале работали отлично. Когда же ослабевшие от голода заключенные уже с трудом выполняли норму, Дюков стал просить высокое начальство улучшить питание - в ответ на это вся бригада, вместе с самим бригадиром была расстреляна на знаменитой "Серпантинной".

Умирали от голода. Погибали от произвола начальства. Убивали непосильным трудом. Требовалось насыпать на тележку грунта, вынутого из забоя, примерно восемьсот пудов. Декабристам же сто лет назад давался урок - три пуда руды на человека(!).

А вот бытовые условия: "В бараке, набитом людьми, так тесно, что можно было спать стоя... Пространство под нарами было набито людьми до отказа, надо было ждать, чтобы присесть, опуститься на корточки, потом привалиться куда-нибудь к нарам, к столбу, к чужому телу - и заснуть..."

"Золотой забой" из здоровых людей делал инвалидов в три недели...Голод, отсутствие сна, многочасовая тяжелая работа, побои...

Шаламов ведет скорбный список погибших, погубленных: это и профессор философии Глебов, и бывший директор уральского треста Тимофеев, и Орлов, бывший референт Кирова, и экономист Шейнин и многие другие, названные поименно.

Нечеловеческие условия лагерной жизни не только убивают людей физически, но и калечат нравственно. "Ни один человек не становится ни лучше, ни сильнее после лагеря", - приходит к этому выводу Варлам Тихонович. Умирает заключенный. "Кончается, - сказал Денисов, сосед его. - У него портянки хорошие" - и ловко сдернул с его ног сапоги и с еще живого снял портянки. Кто-то тут же снял с умирающего шапку.

Рассказы Шаламова читать тяжело, под час невыносимо. Этот запредельный ужас существования, который длятся годами, губит в человеке все человеческое, лишает его воли, способности к сопротивлению. Однако что-то изменилось в лагерной жизни в послевоенное время. Лагеря пополнились узниками немецких концлагерей, которые приравнивались к изменникам и предателям. "Это были люди с иными навыками, привычками, приобретенными во время войны, - со смелостью, умением рисковать, верившие только в оружие. Командиры и солдаты, летчики и разведчики..." - так пишет Шаламов. в рассказе "Последний бой майора Пугачева" о том, как майор Пугачев с одиннадцатью товарищами предприняли отчаянную, поразительную по дерзости и отваге попытку побега из лагеря. "Он обещал им свободу, они получили свободу. Он вел их на смерть - они не боялись смерти". Они предпочли умереть в бою свободными людьми, дух которых не был сломлен ни фашистскими концлагерями, ни сталинскими лагерями.

Майор Пугачев бежал из немецкого лагеря в 1944 году, когда фронт приближался к городу. Он, работая шофером на грузовике внутри огромного лагеря на уборке, разогнал грузовик и повалил колючую проволоку, вырывая столбы. Погоня. Брошенная машина. Дорога ногами к линии фронта. И, наконец, встреча со своими. Допрос в особом отделе, обвинение в шпионаже, приговор - двадцать пять лет тюрьмы.

Летчик капитан Хрусталев. Судьба та же. "Подбитый немцами самолет, плен, голод, побег - трибунал и лагерь". Ливицкий и Игнатович - оба летчики, товарищи капитана Хрусталева.

Иващенко - бывший разведчик.

Саша Малинин - бывший военный фельдшер.

Солдатов... единственный оставшийся в живых. Его, израненного, долго лечили, чтобы потом расстрелять.

Так Родина обошлась с людьми, единственная вина которых была в том, что они оказались не по своей воле в немецком плену.

После прочтения рассказов Шаламова остается светлое впечатление от личности самого автора, который, пройдя все круги лагерного ада на Колыме, описывать которые не решился и Солженицын, все-таки сумел через искусство подняться и победить в себе растоптанного человека.

Варлам Тихонович Шаламов замечательный мастер слова, колымские же рассказы - вершина его творчества.

Александр Солженицын впервые вошел в наше сознание 40 лет назад. Читая тогда, в начале 60-х годов, "Один день Ивана Денисовича" большинство из людей, думаю, было потрясено прежде всего знанием, новым и страшным, о лагерной жизни при Сталине. Твердая рука разом сорвала завесу многолетней неприкосновенной лжи. Впервые открылся один из бесчисленных островков архипелага ГУЛАГ. Отброшенная завеса была хотя совершенно реальной, но и как бы не существующей. Одни из нас в самом деле ничего такого не знали и не могли даже представить, чтобы такое могло быть; другие догадывались, но отводили глаза, понимая, что посмевший увидеть, взглянуть в упор погибнет. Ну, а миллионы, что населяли ту страну, - те оставались в ней, как правило пожизненно. "И конца срока в этом лагере еще ни у кого не было", - думает про себя Иван Денисович.

Но тут пришел неумолимый март 53-го. Затем нагрянул неизбежный 56-ой, Тьма хоть и густо заволакивала ту жизнь, но уже заметно поредела. "Один день Ивана Денисовича" выставил ее на свет божий.

"Слово правды весь мир перевесит!"

Ах, как бросились через несколько лет снова "темнить" и затыкать ложью и угрозами пробитую Солженицыным брешь! Изо всех библиотек солженицынскую книгу - изъять! Считать за крамолу, всякое неругательное упоминание о ней. А лучше всего -вообще ни слова, ни звука об "Об одном дне"!

Но правды Солженицына было уже не удержать. Стена запретов развалилась быстрее, чем ее воздвигали и подпирали. Русский писатель, вставший едва ли не в одиночку против злобного многоглавого чудища тоталитарной лжи и насилия, - победил.

Созданию обобщенной картины ада, на который был обречен народ, способствует в рассказе введенные в повествование эпизодические персонажи с их трагическими судьбами.

Внимательный читатель не может не заметить, что историю тоталитаризма Солженицын ведет не с 1937 года, не со сталинских, как тогда говорили "нарушение норм государственной и партийной жизни", а с первых послеоктябрьских лет. Только на полстраницы появляется в рассказе безымянный старик зэк, сидящий с основания советской власти, беззубый, вымотанный, но, как и всегда народные персонажи у Солженицына, "не до слабости фитиля-инвалида, а до камня тесаного, темного". Простой подсчет скрупулезно указанных писателем сроков заключения солагерников Ивана Денисовича показывает, что первый бригадир Шухова Кузьмин был арестован в "год великого перелома", в 1929 году; а нынешний Андрей Прокофьевич Тюрин в 1933, названном в советских учебниках истории "годом победы колхозного строя".

В небольшом рассказе уместился целый перечень несправедливостей, рожденных системой: наградой за мужество в плену стал для сибиряка Ермолаева и героя Сопротивления Сеньки Клевшина десятилетний срок, за веру в Бога при объявленной Сталинской Конституцией свободе веры страдает баптист Алешка. Система беспощадна и к 16-тилетнему Гопчику, носившему в лес еду; и к капитану второго ранга верному коммунисту Буйновскому; и к эстонцам, вся вина которых в желании свободы для своего народа. Злой иронией звучат слова о том, что Социалистический городок строят заключенные.

Таким образом, в одном дне и в одном лагере, изображенных в повести, писатель сконцентрировал ту оборотную сторону жизни, которая была до него тайной за семью печатями. Осудив бесчеловечную систему, писатель вместе с тем создал реалистический характер подлинно народного героя, сумевшего пронести через все испытания и сохранить лучшие качества русского народа.

"Правдивая" повесть "Один день Ивана Денисовича" несет не только знание, пурть даже новое и страшное. Это был не только портрет нашей истории. Это и книга о сопротивлении человеческого духа лагерному насилию. Больше того, сюжет внутреннего сопротивления, противоборства человека и ГУЛАГа заявлен на самой первой страницы "Одного дня". Рано утром Иван Денисович Шухов, рядовой голодный лагерник, прикидывает, что накормить его могут в столовой, если собирать миски и уносить их в посудомойку, но там - "если в миске что осталось_, не удержишься, начнешь их лизать". А Шухову крепко запомнились слова его первого бригадира Кузьмина:

"Здесь, ребята, закон - тайга. Но люди и здесь живут. В лагере вот кто погибает: кто миски лижет, кто на санчасть надеется, да кто к "куму" стучать ходит".

Вот суть лагерной философии! А как сказано, какая точность русского слова! Какой опыт вместился в трех фразах, определивших границы человеческого выживания в лагере. Погибает тот, кто падает духом. Кто становится рабом больной или голодной плота, кто не в силах укрепить себя изнутри, устояв и перед искушеним подбирать объедки, и перед немощью тела, надеющегося на исцеление, которое придет из вне. А вернее всего погибает тот, кто нравственно падает ниже всех, кто губит свою душу, становясь доносчиком.

Что же такое лагерь у Солженицына в этой повести? И как в нем человеку жить и выжить?

Лагерь одновременно реальный и ирреальный, иррациональный, абсурдный. Это и обыденность, и - символ.

Воплощение вечного Зла и обычной низкой злобы, ненависти, лени, грязи, насилия, недомыслия, взятых на вооружение системой.

Солженицынский каторжный лагерь, один из. ГУЛАГовского архипелага, - при всей страшной и несомненной реальности его существования в нашей истории. В судьбах миллионах людей своего рода знак помрачения души и разума, извращения смысла жизни народа и общества. Бездарная, опасная, жестокая машина, перемалывающая всех, кто в нее попадает...

Каторжный лагерь взят у Солженицына не как исключение, а как порядок жизни. Писать что-либо в зоне, в лагерных бараках, в тюремных вагонах было, как известно, строжайше запрещено. Солженицын обходил запрет по-своему: в лагере он писал, например, автобиографическую эпопею "Дороженька" в стихах и заучивал ее. Кое-какие главы из нее он затем восстановит. Рождались и, к счастью, не умирали другие замыслы... "Секрет" возникновения повести "Один день Ивана Денисовича" и жанровую форму ее писатель объяснял так:

"Я в 1950 году, в какой-то долгий лагерный зимний день таскал носилки с напарником и думал: как описать всю нашу лагерную жизнь? По сути дела, достаточно описать всего один день в подробностях, в мельчайших подробностях, и день самого простого работяги, и тут отразится вся наша жизнь_; И даже не надо нагнетать каких-то ужасов, не надо, чтоб это был какой-то особенный день, а - рядовой, вот тот самый день, из которого складывается жизнь".

С первых слов интонация повести - "эпическая": "В пять часов утра, как всегда, пробило подъем - молотком об рельс у штабного барака. Прерывистый звон слабо прошел сквозь стекла, намерзшие в два пальца, и скоро затих: холодно было_, и надзирателю неохота было долго звонить".

Весь сюжет, "ели всмотреться, это сюжет сопротивления живого - неживому, Человека - Лагерю.

Машина лагеря, заведена, работает в заданном режиме, к секретам (да их и нет!) его к функционирования привыкли все: и лагерные работяги, и пристроившиеся "потеплее" ловкачи, и подлецы, и сама охрана. Выжить здесь - значит "забыть" о том, что сам лагерь это катастрофа, это провал... Лагерь создан ради убийства. Нацелен на погубление в человеке его главного внутреннего мира: мысли, совести, памяти. "Здешняя жизнь трепала его (Ивана Денисовича) от подъема и до отбоя, не оставляя праздных воспоминаний..."

Так кто же кого. Лагерь - Человека? Или Человек - Лагерь? И многих, страшно многих лагерь победил, перемолол в пыль... лагерную пыль.

Иван Денисович идет через искушения лагеря, которые могут быть сильнее или слабее, но - неотступны. Через весь этот бесконечный день разыгрывается драма сопротивления лагерю.

Одни побеждают в ней: Иван Денисович, Кавторанг, Алешка баптист и другие.

Но судьба иных колеблется, а иные прямо обречены на погибель. Тут неопределенны и безотрадны многие прогнозы: чем кончат Цезарь Маркович - кинорежиссер, шакал Фетюков, десятник Дэр и другие зэки, особенно из "придурков"?.. А кое - кто, если и сберегает себя, то бережение их на чужой крови как у "суки Пантелеева", живущего за счет бригады, но "закладывающего" своих однобригадников...

Жизнь жестока. Здесь, в лагере, она особенно беспощадно преследует все человеческое. И насаждает все человеческое.

...Что же в людях, в их душах делает выбор? Об этом думаешь, читая "Один день", думаешь - прочитав.

Лагерь на каждом шагу и всеми способами пригнетает человека. Он обессмысливает любое здоровое и разумное человеческое действие. Скажем, ведет Ивана Денисовича надзиратель Татарин мыть полы в надзирательской. Но сами же охранники почитаю! ненужной чистоту, а мытье полов, занятием излишним: "Ты вот что_, слышь, 854-ый! Ты легонько протри, чтоб только мокровато было и вали отсюда". Что ж, думает про себя Иван Денисович: "Работа - она как палка, конца в ней два: для людей делаешь - качество дай, для дурака делаешь - дай показуху.

А иначе б давно все подохли, дело известное".

Отстаивать свободу в каторжном лагере - значит, как можно меньше внутренне зависеть от его режима, от его разрушительного "порядка". Принадлежать себе. "Не считая сна, лагерник живет для себя только утром 10 минут за завтраком, да за обедом 5, да 5 за ужином". Поэтому ест Шухов "медленно, внимчиво". В этом тоже освобождение. Человек может, должен отстаивать себя во всем, в каждом движении. Он воюет с лагерем на любой "площадке", ибо и лагерь повсюду отнимает у человека свободу жить для себя, быть собой. "Не подставляться" лагерю нигде в этом тактика сопротивления. "Да и никогда зевать нельзя. Стараться надо, чтобы никакой надзиратель тебя в одиночку не видел, а в толпе только". Ибо человеческий контакт: лицом к лицу - у Человека и Лагеря невозможен.

Кто эти люди, противостоящие лагерю? Да разве не видно, что все они из самой глубины русской народной жизни. Они и есть народ! Одни - насильственно вырваны из жизни в годы кровавой "сплошной коллективизации". Другие - длинными руками ГУЛАГа выхвачены для рабского лагерного труда из военного потока.

Осознание подлинной. ценности человеческой жизни противостоит жестокой бессмыслице, чудовищному в своей привычности надругательству над людьми, над жизнью, над здравым смыслом. Вот конвой ведет тщательный пересчет "по головам" всех заключенных: "человек дороже золота".

Многое и разное, как видим, слилось, в ГУЛАГе...

Закрываешь повесть с ощущением незаконченного спора. Спора сильных сторон, мощных доводов. Лагерь собрал множество незаурядных людей со своими голосами и лицами. Лишь безликие оставались вне зловещего внимания ГУЛАГа. Все они могут быть собраны в одном неподкупном всеобъемлющем голосе.

Перед этим горем гнутся горы,

Не течет великая река.

Но крепки тюремные запоры,

А за ними "каторжные норы"

И смертельная тоска,

А. Ахматова.

Победа в тяжелейшей войне, достигнута в значительной степени в результате отказа от мертвящих бюрократических крайностей системы, тем не менее, создала в послевоенный период уверенность в том, что именно действующая система руководства является наилучшей. Репрессии против партийно-политического аппарата в годы войны были по сравнению _ предвоенным периодом незначительным. Стало казаться, что худшие времена теперь позади и люди смогут без опаски работать при существующей системе отношений. Большинство из этих работников выдвинулось на освободившиеся места после "большого террора" и, пройдя годы войны, уверовало в непогрешимость административных методов руководства.

Война привела к существенным потерям в интеллектуальном и нравственном потенциале общества. Ничем нельзя было восполнить и - утрату миллионов молодых людей, так и не успевших проявить свои таланты и способности в мирном созидании, а в условиях господства командно-администратативной системы, номенклатурного принципа подбора кадров это приводило зачастую к продвижению по ступеням служебной лестницы людей, чьи интересы сосредоточивались на карьере, на достижении личного благополучия.

Война породила и слой людей, которые смогли беззастенчиво нажиться на народном горе. Разного рода жулики, дельцы составили состояния на сокрытии товаров. Государственные и партийные органы, принимая ряд неизбежных мер против лиц, вызывающих возмущение граждан, закрепляли в сознании людей надежду, что могут стать высшим гарантом справедливости. Особое место в укреплении тоталитарного режима принадлежало репрессивным органам, контролировавшимся Сталиным и Берией. Работала хорошо налаженная система слежки, доносительства, контроля за мыслями.

Что же такое тоталитаризм?

Это понятие употребляется для обозначения политического режима, в котором государственная власть, сосредоточивалась у узкой группы лиц и основываясь на свертывании демократии, ликвидирует конституционные гарантии прав и свобод личности, посредством насилия полицейско-приказных методов воздействия на население, духовного порабощения людей, полностью поглощает все формы и сферы самопроявления общественного человека.

Минимальный набор признаков тоталитаризма, позволяющих причислить то или иное общество к разряду тоталитарных, включает такие параметры, как: единоличная власть вождя (фараон, царь, "отец народов"...), открыто террористический политический строй, однопартийность, жесткая структурированность и одновременно консолидировавшись общества на основе массовой мифологии, внедряющей идеи чрезвычайщины и базового национального "согласия". Тоталитаризм есть там, где существует культ жесткой централизованной власти, индуцирующей огосударствление, расчеловечение многообразия отношений общественных индивидов на макросоциальном уровне.

Под "машину репрессий" попали многие известные деятели науки, культуры, политработники, философы... Список - бесконечен. В число репрессированных вошел Солженицын - один из величайших писателей XX века. Он в своих произведениях выразил всю эпоху тоталитаризма

Александр Исаевич появился на свет в декабре 1918 года в Кисловодске. Отец происходил из крестьян, затем стал студентом, добровольцем ушел на 1-ую Мировую войну и был награжден Георгиевским крестом. Погиб на охоте от несчастного случая за шесть месяцев до рождения Александра. Мать Александра Исаевича звали Таисия. Она была очень добропорядочной и заботливой женщиной.

После средней школы Солженицын заканчивает в Ростове-на-Дону физико-математический факультет одновременно поступает заочником в Московский институт философии и литературы. Не закончив в последнем двух курсов, уходит на войну. С 1942-го по 1945-й командует на фронте батареей, награжден несколькими орденами и медалями. В феврале 1945-го года в звании капитана арестован из-за подслеженной в переписке критике Сталина и осужден на 8 лет, из которых почти год провел на следствии и пересылках, три в тюремном НИИ, и четыре самых трудных на общих работах в политическом Особлаге. Затем был сослан в Казахстан "навечно". Однако рукотворная "вечность" продолжалась лишь три года, после чего определением Верховного Суда СССР от 6 февраля 1957 года последовала реабилитация.

По реабилитации работал школьным учителем Рязани. Вслед за публикацией в 11-ом номере "Нового мира" за 1962 года произведения "Один день Ивана Денисовича" принят в Союз писателей, но кроме еще нескольких рассказов и одной статьи, все написанное вынужден был отдавать в "Самиздат" или печатать в Зарубежье. В 1969 году из Союза писателей исключен, в 1970 году удостоен Нобелевской премии по литературе. В 1974 году в связи с выходом первого тома книги "Архипелаг Гулаг" насильственно изгнан на Запад. До 1976 года жил в Цюрихе, затем перебрался в американский штат Вермонт, природою, напоминающий среднюю полосу России.

Женат вторым браком, на Наталье Светловой, у них трое детей: Ермолай, Игнат и Степан. Они вместе с матерью помогали отцу в историческом и издательском труде.

...Главная работа писателя, повествование о революции, начата была более полувека назад с описания катастрофы армии Самсонова в 1914 году, - и от "неожиданным" подарком судьбы стала: боевая дорога капитана Солженицына в 1944 году, проходящая в точности по тем же местам Восточной Пруссии.

Вместо творческого труда в самом конце пережитой бойны его постигает арест, тюрьма, лагерь, но "Страшно подумать, чтоб я стал за писатель, если б меня не посадили."

Лагерный срок окончился вдень смерти Сталина-5 марта 1953 года, и тут же обнаруживается рак, когда по приговору врачей остается жизни не больше трех недель. "Это был страшный момент моей жизни: смерть на пороге освобождения и гибель всего написанного, всего смысла прожитого до тех пор... Однако, я не умер (при моей безнадежно запущенной острозлакачественной опухоли, это было Божье чудо, я никак иначе не понимал. Вся возвращенная мне жизнь с тех пор - не моя в полном смысле этого слова, она имеет вложенную цель" (Солженицын). Он считал, что Бог дал ему шанс существования, для того, чтобы он рассказал о жизни русского народа после ужасного 1917 года.

Излечась, писатель стал пытаться собрать по крохам историю Архипелага, но вскоре понял, что одному ему это не под силу. И тогда "случайная", почти чудесная публикация "Ивана Денисовича" приносит со всей страны сотни свидетельств очевидцев, на основе которых в несколько лет выполнена художественно-историческая работа, до сих пор не посильная многорукому полку Академий наук и Союза писателей.

Зарытый, в полном смысле, в землю "Архипелаг" ему предназначалось отлежаться там, покуда будет идти работа над главным повествованием о революции, получившим окончательное имя "Красного колеса", - без разрешения автора сохранен в ходе работы одной из помощниц, затем вырван у нее враждебной силой, поневоле печатается раньше срока за границей, и вот в самом разгаре работы над заветной эпопеей прерывается.

Во время "лагерной жизни" он пишет не мало произведений. Обобщающее произведение о лагерном мире Солженицын задумал весной 1958 года; выработанный тогда план сохранился в основном и в дальнейшем: последовательные главы о тюремной системе и законодательстве, следствии, судах, этапах, лагерях "исправительно-трудовых", каторжных, ссылке и душевных изменениях за тюремные годы. "Однако, работа прервалась, так как материала - событий, случаев, лиц на основе одного лишь личного опыта автора и его друзей - явно не доставало.

Затем, после напечатания "Одного дня Ивана Денисовича", хлынул целый поток писем, благодаря которым в. течение 1963-1964 годов отобран опыт 227 свидетелей, со многими из которых Солженицын встречался и беседовал лично. С 1964-1968 года созданы три редакции произведения, теперь уже, состоявшего из 64 глав в трех томах. Зимой 1967/68 года, вспоминает Солженицын, "за декабрь - февраль я сделал последнюю редакцию "Архипелага".

Сперва предполагалось отложить печатание "Архипелага" до 1975 года, чтобы дать возможность писателю спокойно поработать над возобновленном, наконец, "Колесом". Однако, в августе 1973 года после многодневных допросов 67-летней Е. Д. Воронянской в Ленинграде, она выдала тайну хранившегося ею без разрешения автора одного из неокончательных вариантах, книги, и та была изъята. Немного спустя старая женщина была найдена повешенной в своей комнате при невыясненных обстоятельствах. И тогда, была дана команда к изданию, которое предварялось такими словами: "Со стеснением в сердце я годами воздерживался от печатания этой уже готовой книги: долг - еще перед живыми перевешивал долг перед умершими. Но теперь... мне ничего, не остается, как немедленно публиковать ее."

Как же объяснить название этого трехтомника? Солженицын упрощенно объяснил это так: "Лагеря рассыпаны по всему Советскому Союзу маленькими островками и побольше. Все это вместе нельзя представить иначе, сравнить с чем-то другим, как с архипелагом. Они разорваны друг от друга как бы другой средой-волей, то есть не лагерным миром. И, вместе с тем эти островки, во множестве составляют как бы архипелаг". Слово, следующее после "Архипелага", имеет в книге двойное написание: "ГУЛАГ" - для сокращения главного управления лагерей МВД; "ГУЛАГ"- как обозначение лагерной страны, Архипелага.

Непосредственно в предисловии к самой книги, речью уже не пояснительной, а художественной, автор повествует об "этой удивительной стране ГУЛАГ" - "географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, - почти невидимой, почти не осязаемой стране, которую и населял народ зэков. Архипелаг этот чересполосицей иссек и испестрил другую, включающую страну _т он врезался в ее города, навис над ее улицами - и все ж иные совсем не догадывались, очень многие слышали что-то -смутно, только побывавшие знали все. Но будто лишившись речи на островах Архипелага, они хранили молчание...

"Свои одиннадцать лет, проведенные там, усвоив не, как позор, не как проклятый сон, но почти полюбив тот уродливый мир, а теперь еще, по счастливому обороту, став доверенным многих поздних рассказов и писем, - может быть, сумею донести -что-нибудь из косточек и мяса? - еще, впрочем, живого мяса..."

С публикацией "Архипелага" эра "гласности" закончилась: рядом с потрясающей правдой о ГУЛАГе, рядом с книгой, раскрывавшей смысл и сущность советской тоталитарной системы - от ее истоков в 1918 году до ее апофеоза в 1935-1939-м и медленной конвульсивной агонии с конца 1940-х по конец 19&0-Х годов, никакая критика, никакое разоблачение и обличение не выдерживали сравнения; все казалось жалкой полуправдой, бледным самооправданием преступной власти, террористического Государства...

Пелена лжи и самообмана, все еще застилавшая глаза многим нашим согражданам, продолжавшим быть во всем советскими людьми, спадала. События, служившие саморазоблачению режима, двигались как будто навстречу прозрению, которое нес читателям солженицыиский "Архипелаг". Фергана, Тбилиси, Баку, Вильнюс - этот "пунктир" судорожных "огрызаний" тоталитарного монстра, натиск акций устрашения, неуклонно стягивавшийся к Москве августа 1991 года, уже не был страшен тем, кто прочитал "Архипелаг ГУЛАГ" Солженицына, После всего, что было собрано в этой книге, что было раскрыто с поразительной силой эмоционального воздействия, с одной стороны, документального свидетельства, с другой искусства слова, после того, как в памяти запечатлелся чудовищный, фантастический мартиролог жертв "строительства коммунизма" в россии за годы, советской власти, к тому же безымянный...

В самом начале первого тома "Архипелага" Солженицын называет 227 своих соавторов (без имен, конечно): "Я не выражаю им здесь личной признательности: это наш общий дружный памятник всем замученным и убитым". Вот и Посвящение "Архипелага": "ПОСВЯЩАЮ всем, кому не хватило жизни 1го этом рассказать. И да простят они мне, что я не все увидел, не все вспомнил, не обо всем догадался".

"Не из пустой прихоти надел он на себя вериги, не напрасно в разговоре с приятелями или даже с величавыми осанистыми редакторами поглядывал на часы, не попусту, сам буквально по пятам преследуемый и гонимый, гонял себя по всей стране, чтобы разыскать еще одного свидетеля, пережить еще чей-нибудь рассказ, проверить еще один факт. И чужими родными судьбами переполненный, снова спешил за стол, в мастерскую человечьих воскрешений. Памятник запытанным на следствии, расстрелянным в подвалах, умерщвленным на этапах и в лагерях созданы" (И К. Чуковская о работе Солженицына над "Архипелагом").

В лаконичной преамбуле своего грандиозного повествования Солженицын замечает: "В этой книге нет ни вымышленных яиц, ни вымышленных событий. Люди и места названы их собственными именами. Если названы инициалами, то по соображениям личным. Если не названы вовсе, то лишь потому, что память людская не сохранила имен, а все было именно так". Автор называет свой труд "опытом художественного исследования". Удивительный жанр! При строгой документальности это вполне художественное произведение, в котором, наряду с известными и безызвестными, но одинаково реальными узниками режима, действует еще одно фантастическое действующее лицо сам Архипелаг. Все эти "острова", соединенные между собой "трубами канализации", но которым "протекают" люди, переваренные чудовищной машиной тоталитаризма в жидкость - кровь, пот, мочу; архипелаг, живущий собственной жизнью, испытывающий то голод, то злобную радость и веселье, то любовь, то ненависть; архипелаг, расползающийся, как раковая опухоль страны, метастазами во все стороны; окаменевающий, превращающийся в континент в континенте.

"...На Руси будет пыточное следствие, будут сжимать череп железным кольцом, спускать человека в ванну с кислотами, голого и привязанного пытать муравьями, клопами, загонять раскаленный на примусе шомпол в анальное отверстие, медленно раздавливать сапогом половые части, а в виде самого легкого - пытать по неделе бессонницей, жаждой и избивать в кровавое мясо". Ни кто не мог и представить, что советское правительство будет так измываться над своим же народом. И, обращаясь прямо к тем, кто делал вид, что ничего не происходит, а если и происходит, то где-то стороной, вдалеке, а если и рядом, то по принципу "авось меня обойдет", автор "Архипелага" бросает от имени миллионов ГУЛАГовского населения: "пока вы в свое удовольствие занимались безопасными тайнами атомного ядра, изучали влияние Хайдеггера на Сартра и коллекционировали репродукции Пикассо, ехали купейными вагонами на курорт или достраивали подмосковные дачи, - а воронки непрерывно шныряли по улицам, а гебисты стучали и звонили в двери" - "Органы никогда не ели хлеба зря"; "пустых тюрем у нас не бывало никогда, а либо полные, либо чрезмерно переполненные"; "в выбивании миллионов и в заселении ГУЛАГа была хладнокровно задуманная последовательность и неослабевающее упорство".

Архипелаг ГУЛАГ - это какой-то иной мир, и границы между "тем" и "этим" миром эфемерны, размыты; это одно пространство! " По долгой кривой улице нашей жизни мы счастливо неслись или несчастливо брели мимо каких-то заборов, заборов, заборов гнилых деревянных, глинобитных дувалов, кирпичных, бетонных, чугунных оград. Мы не задумывались, что за ними? Ни глазом, ни разумением мы не пытались за них заглянуть - а там-то и начинается страна ГУЛАГ, совсем рядом, в двух метрах от нас. И еще мы не замечали в этих заборах несметного числа плотно подогнанных, хорошо замаскированных дверок, калиток. Все, все эти калитки были приготовлены для нас! и вот распахнулась быстро роковая одна, и четыре белых мужских руки, непривыкших к труду, но схватчивых, уцепляют нас за ногу, за руку, за воротник, за шапку, за ухо - вволакивают как куль. А калитку за нами, калитку в нашу прошлую жизнь, захлопывают навсегда.

Пойманный "кролик", трясущийся и бледный, не имеющий права никому написать, никому позвонить по телефону, ничего принести с воли, лишенный сна, еды, бумаги, карандаша и даже пуговиц, посаженный на голую табуретку в углу кабинета, должен сам изыскать и разложить перед бездельником-следователем доказательства, что не имел враждебных намерений! И если он не изыскивал их, то тем самым и приносил следствию приблизительные доказательства своей виновности!

"Мама! Скажи, напиши, виновата ты или нет?.. Я лучше хочу, чтоб ты была не виновата, и я тогда в комсомол не вступлю и за тебя не прощу. А если ты виновата - я больше писать не буду и буду тебя ненавидеть". И угрызается мать в сырой гробовидной камере подслеповатой лампочкой: как же дочери жить без комсомола? как же ей ненавидеть советскую власть? Уж лучше пусть ненавидит меня. И пишет: "Я виновата... Вступай в комсомол". (Письмо пятнадцатилетней дочери к осужденной матери). Вот ярчайший пример самодеградации в сталинскую эпоху. И это только первый этап деградации.

А вот и следующая ступенька. "Всей твердости посаженных правоверных хватало лишь для разрушения традиций политических заключенных. Они чуждались инакомыслящих однокамерников, таились от них, шептались об ужасах следствиях так чтобы не слышали беспартийные или эсеры - "не давать им материала против партии!" (комсомолка Катя Широкова спрашивает у Гинзбург в шмональном помещении: вон та немецкая коммунистка спрятала золото в волосы, но тюрьма-то наша, советская, - так не надо ли донести надзирательнице?!").

И наконец последняя: помогать партии в ее борьбе с врагами, хотя бы ценой жизни своих товарищей, включая и свою собственную: партия всегда права! ^"Чем больше посадят тем скорее вверху поймут ошибку! А поэтому -- стараться как можно больше называть фамилий! Как можно больше давать фантастических показаний на невиновных! Всю партию не арестуют!

Вот с таким комплексам миропонимания, вот с таким уровнем сознания вступают благомыслящие на свой долгий лагерный путь. Ничего не поняв с, самого начала ни в аресте, ни в следствии, ни в общих событиях, они по упорству, по преданности (или по безвыходности?) будут теперь всю дорогу считать себя светоносными, будут объявлять только себя знающими суть вещей". А лагерники, встречая их, этих правоверных коммунистов, этих "благонамеренных ортодоксов", этих "настоящих советских людей", "с ненавистью им говорят: "там, на воле, вы нас, здесь будем мы вас!" И главная их вина в самооправдании, в оправдании родной партии и родной советской власти, в снятии со всех, включая Ленина и Сталина, ответственности за большой террор, за государственный терроризм как основу своей политики, за кровожадную теорию классовой борьбы, делающей уничтожение "врагов", насилие нормальным, естественным явлением общественной жизни. И Солженицын выносит "благонамеренным" свой нравственный приговор: "Как можно было бы им всем посочувствовать! Но как хорошо все видят они, в чем пострадали, не видят, в чем виноваты.

Этих людей не брали до 1937 года. И после 1938-го их очень мало брали. Поэтому их называют "набор 37-го года", и так можно было бы, но чтоб это не затемняло общую картину, что даже в месяцы пик сажали не их одних, а все те же тянулись и мужики, и рабочие, и молодежь, инженеры и техники, агрономы и экономисты, и просто верующие.

"Набор 37-го года", очень говорливый, имеющий доступ к печати и радио, создал "легенду 37-го года", легенду из двух пунктов:

1 .если когда при советской власти сажали, то только в 37-м, и только о 37-м надо говорить и возмущаться;

2.сажали в 37-м - только их".

Вина "благонамерных" не в одном самооправдании или апологии партийной истины. Их вина была в том, что ни кто из них не хотел "падать" в одиночку. Как говорится: "Умирать, так всем вместе". Им было больно падать. Но падать, они все равно падали.

Сказать, что им было больно - это почти ничего не сказать. Им -

невместимо было испытать такой удар, такое крушение и от "своих", от родной партии, и по видимости - ни за что. Ведь перед

партией они ни в чем не были виноваты, перед партией - ни в чем. Их вина была перед миллионами погибших и замученных некоммунистов, перед теми, кого коммунисты, в том числе пострадавшие от собственной партии, "благонамеренные" узники (ГУЛАГа, честно и откровенно считали "врагами", которых необходимо без всякой жалости уничтожать. В это число миллионов входили: "контрреволюционеры, бывшие дворяне, священники, "буржуазные интеллигенты", "кулаки", верующие, представители

депортированных народов, националисты.

И вот, уже после смерти "вождя народов", "неожиданным поворотом нашей истории кое-что, ничтожно малое, об Архипелаге выступило на свет. Но те же самые руки, которые завинчивали наши наручники, теперь примирительно выставляют ладони: "Не надо!..

Не надо ворошить прошлое!.. Кто старое помянет - тому глаз вон!"

Однако доканчивает пословица: "А кто забудет - тому два!" Кто-то

из благонамеренных говорит о самом себе: "если когда-нибудь

выйду от сюда - буду жить, как будто ничего не произошло"; кто-то

о партии: "Мы верили партии - и мы не ошиблись!"; кто-то, работая

в лагере, рассуждает, "в капиталистических странах рабочие борются против рабского труда, но мы-то, хоть и рабы, работаем на социалистическое государство, не для частных лиц. Это чиновники лишь временно стоят у власти, одно движение народа - и они слетят, а государство народа останется"; кто-то апеллирует к "давности", применяясь "к своим доморощенным палачам, уничтожавшим соотечественников многократно больше, чем вся гражданская война"... А у кого-то из "нежелающих вспоминать, довольно уже было времени уничтожить все документы дочиста". А в сумме получается, что и ГУЛАГа-то никакого не было, и миллионов репрессированных не было.

Сама идея лагерей, этого орудия "перековки" человека рождалась ли она в головах теоретиков военного коммунизма Ленина и Троцкого, Дзержинского и Сталина, не говоря уже о практических организаторах Архипелага Ягоды, Ежова, Бери, Франкеля, была безнравственно, порочна, бесчеловечна.

Кто же противостоит благонамеренным? Всем им противостоит интеллигенция. "С годами мне пришлось задумываться над этим словом интеллигенция. Мы все очень любим относить себя к ней - а ведь не все относимся. В Советском Союзе это слово приобрело совершенно извращенный смысл. К интеллигенции стали относить всех, кто не работает руками. Сюда попали все партийные и государственные, военные и профсоюзные бюрократы..." (Солженицын). Интеллигент не определяется профессиональной принадлежностью и родом занятий. Хорошее воспитание и хорошая семья тоже еще не обязательно выращивают интеллигента. Интеллигент это тот, чьи интересы и воля к духовной стороне жизни настойчивы и постоянны, не понуждаемы внешними обстоятельствами и даже вопреки им. Интеллигент это тот, чья мысль не подражательна.

К началу 30-х годов Сталин перешел к чудовищным погромам инакомыслящих. Для того, чтобы приучить народ к мысли об огромном числе врагов в стране, Сталин вначале решил расправиться со старыми кадрами инженерной и научной интеллигенции, обвинив их во всех неудачах. Поставив цель внушить народу мысль о "подлинных виновниках" коллизий в экономике, технике, социальной жизни Сталин готовился к разгрому интеллигенции вообще, к уничтожению всех, кто был ему неугоден.

Чтобы создать видимость правдоподобия обвинения, указанные процессы обставлялись юридическими декларациями и на них допускались делегации "трудящихся масс" для подогрева "народного негодования". Активным разжиганием возмущения населения против подсудимых была пресса, радио, а также спешно издаваемая "научно-политическая литература" брошюры, сборники статей.

Будучи непревзойденным лидером, Сталин сумел заставить народ, художественную и творческую интеллигенцию поверить в "преступную" деятельность своих жертв, примириться с чудовищным правовым конвейером политических преследований и террора, который рьяно осуществлял подчиненный ему карательно-инквизиторский и пропагандистский аппарат. Сталин требовал самоотверженности во имя светлого завтра, дисциплины, бдительности, любви к родине, и людей невольно тянуло к нему.

Размышляя над трагическими судьбами отечественной интеллигенции, изуродованной, онемевшей, сгинувшей в ГУЛАГе, Солженицын неожиданно приходит к парадоксальному открытию: "...Архипелаг давал единственную, исключительную возможность для нашей литературы, а может быть - для мировой. Небывалое крепостное право в расцвете XX века в этом одном, ничего не искушающем смысле открывало для писателей плодотворный, хотя и гибельный путь". Этот путь, пройденный самим Солженицыным, а вместе с ним еще несколькими интеллигентами учеными и писателями, мыслителями - путь подвижничества и избранничества. По истине крестный путь!

"В лагере образованных не любят, интеллигенцию травят, как полевых вредителей. Бригадиры, десятники, надзиратели, охранники вымещают на них свою злобу. Уголовники истребляют учителей, писателей, профессоров с таким старанием, будто по директиве сверху действуют. А "кум" (оперуполномоченный), тот при виде мыслящего зэка аж загорается в охотничьем азарте. В соседней бригаде работает математик: мягкая улыбка на изможденном лице, неизменная вежливость, спокойный тон медлительной речи, а в глазах, в безвольное пущенных плечах -полная обреченность. Такие в лагере не выживают."

"Миллионы русских интеллигентов бросили сюда не на экскурсию: на увечья, на смерть, и без надежды на возврат. Впервые в истории такое множество людей развитых, зрелых, богатых культурой оказались без придумки и на всегда в шкуре раба, невольника, лесоруба и шахтера. Так впервые в мировой истории слились опыт верхнего и нижнего слоев общества! Растаяло очень важное, как будто прозрачное, но не пробиваемое прежде перегородка, мешавшая, верхним понять нижних: жалость. Жалость двигала благородными соболезнователями прошлого - и жалость же ослепляла их. Их мучили угрызения, что они сами не делят этой доли, и от того они считали себя обязанными втрое кричать о несправедливости, упуская при этом доосновное рассмотрение человеческой природы нижних, верхних, всех.

Только у интеллигентных зэков Архипелага эти угрызения, наконец, отпали: они полностью делили злую долю народа! Только сам став крепостным, русский образованный человек мог теперь писать крепостного мужика изнутри.

Но теперь не стало у него карандаша, бумаги, времени и мягких пальцев. Но теперь надзиратели трясли его вещи, заглядывали в пищеварительный вход и выход, а оперчекисты - в глаза...

Опыт верхнего и нижнего слоев слились но носители слившегося опыта умерли...

Так не виданная философия и литература при рождении погреблись под чугунной коркой Архипелага".

И лишь единицам было дано - историей ли, судьбой, Божьей волей - донести до читателей этот страшный слившийся опыт интеллигенции и народа. В этом видел свою миссию Солженицын. "Особая, исключительная роль Солженицына в духовной истории страны связана с бескомпромиссной, точным и глубоким освещением страданий людей и преступлений режима, неслыханных по своей массовой жестокости и скрытости. Эта роль Солженицына очень ярко проявилась уже в его повести "Один день Ивана Денисовича" и теперь в великой книге " Архипелаг ГУЛАГ", перед которой я преклоняюсь. Солженицын является гигантом борьбы за человеческое достоинство в современном трагическом мире.

Ирония истории заключалась именно в том, что две страшные тайны советского тоталитаризма, на которых держался коммунистический режим, - создание сверхоружия, термоядерной бомбы, и существования чудовищной истребительной системы концлагерей, Архипелаг ГУЛАГ, - подвели его к "последней черте", к роковому его крушению, гибели. У истоков одной тайны стоял физик-теоретик Сахаров, совесть которого устрашилась ужасного создания, поставившего мир на грань самоуничтожения, и заставила его вступиться за права человека в одной из самых милитаризованных л агрессивных стран - в СССР. У истоков другой тайны был узник ГУЛАГа, ставший писателем для того, чтобы поведать миру и своей Родине о бесчеловечной системе насилия и лжи, удерживавшей более 70-летий у власти тиранический режим. В лице ученого Сахарова и художника Солженицына русская культура открыла внутри себя источник своего спасения, освобождения, возрождения. С двух сторон круг позора, рабства, обезличивания, отделявший Россию от остального мира, был разорван, и никакие усилия заинтересованных в сохранении тоталитаризма теней прошлого уже никогда не смогут восстановить его в прежнем виде.

Рассказ "Матренин двор" написан Солженицыным в 1959 году, впервые опубликован в 1963-м в журнале "Новый мир". Первоначальное его название - "Не стоит село без праведника". Но во избежание тогдашних цензурных препятствий по совету А. Т. Твардовского оно было изменено. По этим же причинам год действия в рассказе (1956) заменен автором на 1953.

"Матренин двор" - одно из первых произведений той части деревенской прозы, которую представляют очерки В. Овечкина, книги Е. Дороша, Ф. Абрамова. В центре рассказа - судьба деревенской женщины. Основной смысл его - нравственно-духовный. Это дает основание педагогу, избирая форму изучения рассказа с учетом возможностей класса, остановиться на уроках углубления восприятия и анализа или на семинарском занятии. Предложенный здесь материал может быть использован и для организации индивидуальных сообщений учащихся, беседы с ними.

А. Солженицын разделил свой рассказ на три части, обозначив тем самым обстоятельства, при которых ему постепенно открывался образ удивительной героини. Поэтому ученикам заранее можно предложить такие темы для выступлений: "Матрёна в восприятии рассказчика" (часть первая), "Прошлое героини! (часть вторая), "После смерти) (часть третья).

В сообщении, основанном на первом части рассказа, и в последующем его обсуждении большее внимание, естественно, будет уделено изображению писателем жизни русской деревни в начале 50-х годов.

Волею обстоятельств, после освобождения из сталинских лагерей, писатель соприкоснулся с судьбой старой одинокой женщины. Проработавшая всю жизнь в колхозе не за деньги, а за "палочки", она не получала пенсии. Скудным убранством и единственным украшением её избы были горшки и кадки с фикусами, тусклое зеркало да два ярких дешёвых плаката на стене. На склоне лет, тяжелобольная, Матрёна не имеет покоя и вынуждена буквально в поте лица добывать свой кусок хлеба. Без какой-либо особой демонстрации и нарочитости автор повествует, как бесконечно долго и упорно, почти ежедневно преодолевает эта женщина неблизкий путь до сельсовета, хлопоча о пенсии. И не потому дело Матрёны не продвигается, что она не заслужила ее у государства. Причина бесплодности этих усилий самая, к сожалению, обычная. Мы сталкиваемся в рассказе с совсем будничной картиной: "Сходит в сельсовет, а секретаря сегодня нет, просто так вот нет, как это бывает в сёлах. Завтра, значит, опять иди. Теперь секретарь есть, да печати у него нет. Третий день опять иди. А четвёртый день иди потому, что сослепу они не на той бумажке расписались..."

В рассказе достаточно наглядно раскрыты отношения власти и человека. У Матрены есть одна-единственная коза, но и для неё собрать сена - "труд великий". "У полотна,- объясняет Матрёна,- не скоси - там свои хозяева, и в лесу косить нету - лесничество хозяин, и в колхозе мне не велят - не колхозница, мол, теперь... Председатель новый, недавний, присланный из города, первым делом обрезал всем инвалидам огороды. Пятнадцать соток песочка оставил Матрёне, а десять соток так и пустовало за забором".

Но ещё труднее старой женщине разживаться топливом: "Стояли вокруг леса, а топки взять было негде. Рычали кругом экскаваторы на болотах, но не продавалось торфу жителям, а только везли начальству, да кто при начальстве, да по машине - учителям, врачам, рабочим завода. Топлива не было положено, и спрашивать о нём не полагалось. Председатель колхоза ходил по деревне, смотрел в глаза требовательно или мутно, или простодушно, о чём угодно говорил, кроме топлива. Потому что сам он запасся..." Вот и приходилось деревенским женщинам собираться по несколько человек для смелости и носить торф тайком в мешках. Иногда по два пуда несли за три километра. "Спина у меня никогда не заживает,- признается Матрёна.- Зимой салазки на себе, летом вязанки на себе, ей-богу правда!" Да ещё к тому же страх - постоянный спутник её и без того безрадостной жизни: по деревне иногда ходили с обыском, составляли протокол на незаконный торф и передавали в суд. Но наступающие холода снова по ночам гнали Матрёну с мешкомилисанками.

Похоронившая шестерых детей, потерявшая на фронте мужа, больная, Матрёна не утратила способности откликаться на чужую нужду, ми одна пахота в деревне не обходилась без неё. Вместе с другими женщинами впрягалась она в соху и тащила ее на себе. Ни одной родственнице, близкой или дальней, не могла Матрёна отказать в помощи, оставляя часто свои неотложные дела. Не без некоторого удивления рассказчик подмечает и то, как искренне радуется она чужому хорошему урожаю, хотя у самой на песке никогда такого не бывает. Ничего, в сущности, не имея, эта женщина умеет отдавать. Она смущается и волнуется, стараясь угодить своему постояльцу: варит ему в отдельном котелке картошку покрупнее - это лучшее, что у неё есть.

Если в первой части рассказа всё повествование о Матрёне дано через восприятие рассказчика, то во второй - героиня сама рассказывает о себе, о своём прошлом, вспоминает молодость, любовь.

Эта часть очень тесно связана с заключительной, третьей.

При этом важно сформулировать проблему. Это можно сделать так: Каков диапазон идейно-художественных исканий Солженицына в рассказе?

В самые юные годы судьба круто обошлась с Матрёной: не дождалась она своего любимого, пропавшего на войне без вести. Смерть матери Фаддея, сватовство его младшего брата как бы определили её судьбу. И она решилась войти в тот дом, где, казалось, уже давно и навсегда поселилась её душа. И всё же не о себе думала тогда Матрёна - "Мать у них умерла... Рук у них не хватало". Понял ли её жертвенность вернувшийся вскоре из венгерского плена Фаддей? Страшная, жестокая его угроза: "...если б то не брат мой родной - я бы вас порубал обоих", - о которой спустя десятилетия вспоминает Матрёна, заставляет содрогнуться её постояльца.

Десять лет воспитывала Матрёна "кровиночку Фаддея" - его младшую дочь Киру. Сама и замуж выдала. Своей воспитаннице отдаёт она горницу. Нелегко ей решиться ломать дом, в котором прожила сорок лет. И хотя для неё самой это означает конец жизни, не жалко ей "горницу, стоявшую без дела, как вообще ни труда, ни добра своего не жалела Матрёна никогда".

Однако всё заканчивается трагично: погибает Матрёна, а вместе с нею один из сыновей Фаддея и тракторист. Писатель рисует потрясение людей от происшедшего на железнодорожном переезде. И только один Фаддей всецело поглощен другим - стремлением спасти брошенные бревна горницы. Именно это "терзало душу чернобородого Фаддея всю пятницу и всю субботу".

Дочь его трогалась разумом, над зятем висел суд, в собственном доме его лежал погибший сын, на той же улице - убитая им женщина, которую он любил когда-то, - Фаддей только ненадолго приходил постоять у гробов, держась за бороду. Высокий лоб его был омрачён тяжёлой думой, но дума эта была - спасти брёвна горницы от огня и козней Матрёниных сестёр".

Оказывается, столько долгих лет грело её сердце это вспыхнувшее однажды и не погасшее чувство. А Фаддей? Ничто не дрогнуло в нём при виде мёртвой Матрёны. Сразу после похорон он заботится только о разделе её имущества и не успокаивается до тех пор, пока не перевозит к себе домой на санках доставшиеся ему сарай и забор. Почему же они такие разные - Фаддей и Матрёна? В сострадательном и негодующем тоне рассказа как бы всё время звучит этот вопрос. Ответ же заключён в самом сопоставлении героев: как бы тяжела и неотвратима ни была судьба, она только ярче проявляет меру человеческого в каждом из людей.

Разные стороны жизни русской деревни 50-х годов отражены им в рассказе, но нравственно-духовное содержание является в нём доминирующим. Героиня Солженицына неистово набожна, хотя рассказчик подмечает, что никогда даже не видел, чтобы она молилась.

Но всё поступки и помыслы Матрёны как бы освящены особой святостью, не всегда понятной окружающим. Вот почему такое разное отношение к ней у людей. Все отзывы золовки, например, неодобрительны: "...и нечистоплотная она была; и за обзаводком не гналась; и не бережная; и даже поросёнка не держала... и глупая, помогала чужим людям бесплатно... И даже о сердечности и простоте Матрёны, которые золовка за ней признавала, она говорила с презрительным сожалением". Но такая чудная Матрёна хоть и немногим, но была дорога. Сын Фаддея признаётся квартиранту, что очень любит свою тётю. Безутешна в горе воспитанница Кира.

Вместе с этим важно понять, что образ рассказчика тесно связан с образом автора, родственен ему. Особенность "Матрениного двора" состоит в том, что главная героиня раскрывается в нём не только через восприятие постояльца и не только через его личные отношения с ней. Читатель узнаёт Матрёну и через её участие в происходящих событиях, в описании которых слышится голос автора, но ещё явственнее он звучит в обрисовке того, что происходит на глазах рассказчика. И здесь оба они становятся почти неразличимыми. Именно автор позволяет нам увидеть героев в экстремальных условиях, когда активно действующим лицом становится и сам рассказчик.

Невозможно не заметить, с какой самоотверженностью Матрёна накатывает на сани тяжёлые брёвна. Автор до мельчайших подробностей описывает хлопоты этой женщины. В тот момент и лицо её, подмечает он, грел тёплый свет морозного солнца: "У тех людей всегда лица хороши - кто в ладах с совестью своей". Именно здесь мы, впервые видим не ту Матрёну, которая несправедливо обделена судьбой, обижена людьми и властью,- вызывающую жалость, а ту, которая, вопреки всему, сохранила способность любить и делать добро,- сильную и счастливую.

"Все мы жили рядом с ней и не поняли, что есть она тот самый праведник, без которого, по пословице, не стоит село.

Ни город

Ни вся земля наша".

"Скажут нам: что ж может литература против безжалостного натиска открытого насилия? А не забудем, что насилие не живет одно и не способно жить одно: оно непременно сплетено с ложью. Между ними самая родственная, самая природная глубокая связь: насилию нечем прикрыться кроме лжи, а лжи нечем удержаться, кроме как насилия. Всякий, кто однажды провозгласил насилие своим методом, неумолимо должен избрать ложь своим принципом.

И простой шаг мужественного человека: не участвовать во лжи, не поддерживать ложных действий! Пусть это приходит в мир и даже царит в мире, но не через меня. Писателям же и художникам доступно большее: победить ложь! Уж в борьбе-то с ложью искусство всегда побеждал и всегда побеждает! зримо, неопровержимо для всех! Против много в мире может выстоять ложь - но только против искусства. А едва развеяна будет ложь отвратительно откроется нагота насилия - и насилие дряхлое падет.

В русском языке излюбленны пословицы о правде. Они настойчиво выражают немалый тяжелый народный опыт, и иногда поразительно: ОДНО СЛОВО ПРАВДЫ ВЕСЬ МИР ПЕРЕТЯНЕТ.

Вот на этом мнимо-фантастическом нарушении закона сохранения масс и энергией основана и моя собственная деятельность, и мой призыв к писателям всего мира".

Жизнь подтвердила менее чем два десятилетия спустя правоту нашего великого соотечественника, предсказавшего в своей "Нобелевской лекции" победу "слова правды" над "миром насилия". Именно в этом проявилось величие русской литературы XX века.