!!Экзамен зачет 2023 год / Sobstvennost_v_grazhdanskom_prave

Не может быть сомнений, что деятельность собственника в принадлежащем ему вещном окружении, какими бы понятиями она ни описывалась, пусть даже это будет владение или пользование, всегда будет качественно, принципиально иной, чем поведение в чужой вещной среде всех прочих лиц. Абсурдом является само предположение, что права, созданные собственником иным лицам, - это те же права, которыми обладал и сам собственник.

Однако весь смысл триады для ее все еще многочисленных сторонников состоит в том, что входящие в эту кассету элементы - "правомочия" - представляются качественно равными себе и не претерпевающими никаких изменений при передаче <1>; соответственно, все богатство реальных правоотношений сводится к разным вариантам незатейливой мозаики из трех одинаковых камешков, а гибкость и многозначность жизни подменяется неодушевленными схемами. Но как только, следуя жизни и истине права, мы обнаруживаем нетождественность, пестроту разных владений и пользований у разных лиц в зависимости от степени присвоения ими вещи, то вся ценность триады, конечно, в тот же момент рассыпается сама собой, и остаются лишь связанные с нею затруднения и неудобства.

--------------------------------

<1> Против представления о передаваемости правомочий, входящих в триаду, в неизменном тождественном виде можно привести и доводы технического плана: во-первых, собственнику, конечно, принадлежит вещное право, но с передачей вещи на условиях аренды или иного титула, охватывающего владение и пользование, у арендатора и др. лица возникают права не вещного, а личного (обязательственного) типа, иначе пришлось бы прийти к невозможному выводу о цессии вещных прав. Передаваемыми без изменений посредством цессии являются лишь обязательственные права, а вещные следуют за вещью, подчиняясь действию традиции, и не могут быть переданы по частям, как не может по частям совершаться традиция. Во-вторых, права собственника ограничены лишь законом, а права временного владельца вещи - еще и договором. Как видим, права собственника и законного владельца отличаются как по типу (качеству), так и по объему (количеству). Говорить об их тождественности при таких обстоятельствах едва ли возможно.

Вообще говоря, субъективные права в принципе не могут быть переданы, об этом подробнее говорится в главе о механизме возникновения прав.

Практическим примером этому может, кажется, служить известная проблема права на размещение рекламы на стенах зданий. Имеются попытки применить к этим отношениям конструкции владения или "пользования внешней частью стены" и с их помощью либо применить, либо отказаться от применения аренды. Еще большие трудности возникают в дискуссиях о возможной кондикции вследствие несанкционированного размещения рекламы, если подходы к ней отыскиваются через анализ объема "пользования" собственника и тем самым выяснения того, что собственник "потерял".

Известны также споры о законности актов органов местного самоуправления о "порядке размещения рекламы на стенах зданий".

Между тем, если подходить к проблеме с позиций права собственности как наиболее полного права, а не набора правомочий, то мы можем видеть, что право собственника здания распространяется, конечно, и на внешние стены, причем он не обязан мотивировать полноту своего права собственной потребностью в рекламе. Полное право в том и состоит, что оно простирается до тех пор, пока не натолкнется на свои границы в виде закона (в том числе - установленного законом субъективного права другого лица), причем эти границы должны доказывать те, в чьих интересах они установлены. Собственник не обязан доказывать наличия того или иного правомочия ни с целью защиты права, ни для заключения договора с третьим лицом о своем имуществе. Любые договоры собственника с третьими лицами о размещении баннеров или иных изображений будут иметь юридическую силу <1> без всякой необходимости квалификации их в качестве арендных договоров.

--------------------------------

<1> Естественно, при соблюдении соответствующих норм публичного права.

Поскольку суть проблемы состоит в том, что собственник не совершает никаких действий, а напротив, противостоит совершению действий третьими лицами, иные правовые акты, кроме закона, не могут санкционировать вторжение в сферу права собственности на здание, включая его стены (п. 2 ст. 209 ГК).

Не обязан собственник допускать и претерпевать и действия по размещению рекламы третьими лицами, поскольку такие действия осуществляются без договора с собственником и без соответствующего закона. В то же время законом могут быть предписаны случаи размещения каких-либо объектов на стенах здания, причем собственник в любом случае сохраняет право на негаторный иск, исходя из конкретных фактических обстоятельств.

Если исходить из того, что единственным основанием размещения объектов на стене является договор с собственником, то возникает и почва для кондикционного иска в размере сбережения соответствующей суммы, определяемой, однако, не как объем утраченного собственником "пользования", а по правилам п. 3 ст. 424 ГК. В этом отношении цена вещи, исчисляемая как сумма ее полезных качеств (и тем самым неявно отсылающая к логике агрегата полномочий), может быть ниже (как правило, и будет ниже), чем сумма тех доходов, которые может получить собственник от различных договоров с третьими лицами по поводу той же вещи. Понятно, что для отношений из неосновательного обогащения (во многих случаях также и из деликта) более применим второй подход.

После долгих дискуссий было высказано мнение, что "может быть заключен договор пользования несущей стеной или крышей здания для размещения наружной рекламы", причем сторона такого договора владельцем здания ни в каком смысле не становится, а к договору применяются по аналогии нормы об аренде, в том числе - о регистрации права <1>.

--------------------------------

<1> Пункт 7 Постановления Пленума ВАС РФ от 23 июля 2009 г. N 64 "О некоторых вопросах практики рассмотрения споров о правах собственников помещений на общее имущество здания".

Заметно, что вывод дался не без труда, причем основные усилия, как кажется, были направлены на преодоление логики триады вместо того, чтобы просто отбросить ее.

Отсюда, видимо, выяснение того, чем именно пользуется сторона договора, и особенное подчеркивание того, что при этом не возникает владения. Едва ли могут быть сомнения, что в будущем (поскольку кроме возможностей размещения рекламы имущество будет обнаруживать много других качеств, способных заинтересовать участников оборота) отношения заинтересованных третьих лиц с собственниками зданий следует выстраивать на почве обычного договора, без всякой полной или частичной передачи "правомочий собственника" либо (что тоже продиктовано идеями "триады") частей здания "в пользование без владения". В этом смысле приведенное выше решение частной задачи может оказаться слабой подмогой, поскольку оно определенно избегает общих подходов и само по себе чревато собственными сложностями.

Взять хотя бы регистрацию договора о рекламе по аналогии с арендой. Во-первых, нет никакой уверенности, что правила о регистрации прав (сделок) могут применяться по аналогии. Скорее, наоборот. Во-вторых, смысл и ценность такой регистрации не вполне ясны. Ведь на здании можно разместить много плакатов и т.п. Значит, отметка о наличии договора или многих договоров о рекламе ничего не может сказать участникам оборота. Остается лишь право следования, но и его ценность не очевидна. Едва ли реклама нуждается в такой повышенной защите. Да и применительно к зданиям, в которых существует множественность собственников помещений (о них говорится в Постановлении Пленума ВАС РФ N 64), не приходится ожидать ситуации отчуждения здания только для того, чтобы избавиться от размещенной на здании рекламы.

В целом анализ этой задачи и ее решения, как представляется, опять свидетельствует о непродуктивности, в самом лучшем случае, конструкции триады не только для теории, но и для практики.

Примером очевидной практической ошибки, вытекающей из концепции триады, является, скажем, дело, помещенное ФАС МО в Обзор, где покупатель имел намерение на получение объекта в собственность, тогда как фактически получил срочное владение. Суд посчитал заблуждение истца несущественным, т.к. оно относится к "объему прав, передаваемых по сделке" <1>. Между тем, никакого сопоставимого объема прав (понятно, что суд имеет в виду "владение без распоряжения") здесь нет: налицо разные по своей природе права, которые вообще количественно нельзя сравнивать.

--------------------------------

<1> Критика этого Постановления в части применения ст. 178 ГК дана А. Зезекало в ст.: Заблуждение в тождестве предмета и в природе сделки: теория и практика // Вестник ВАС РФ. 2007. N 9. С. 71 - 72.

Немало трудностей вызывают и споры о правах владения и/или пользования, внесенных в уставный капитал хозяйственных обществ, прежде всего, по той же причине связанности логикой триады правомочий (эти вопросы будут рассмотрены отдельно в дальнейшем, в главе о владении).

В. Белов справедливо замечает, что "субъективное право вообще не терпит каких-либо изменений в правомочиях. Как только происходит хотя бы одно изменение, субъективное право обретает иное качество" <1>. Это высказывание, из которого очевидно вытекает невозможность передачи отдельных правомочий, может быть, и не следовало приводить ввиду бесспорности как тезиса, так и его следствий, если бы автор, насколько можно судить, не относился терпимо к концепции триады <2>. При таком подходе трудно понять, в чем В. Белов видит ценность этой концепции. Может быть, дело в том, что цессия, которой посвящена цитируемая работа, допускает, как известно, передачу части обязательственного права, а автор с достаточными основаниями полагает, что передачи на самом деле нет: у получателя право возникает, а не передается. При доказывании этого тезиса В. Белов опирается и на аналогии из движения вещных прав, хотя и в этом случае нужды в триаде и вообще в идее дробления собственности на полномочия не возникает <3>.

--------------------------------

<1> Белов В. Сингулярное правопреемство в обязательстве. М., 2000. С. 28.

<2> Там же. С. 20.

<3> Подробнее этот вопрос рассмотрен далее.

По-видимому, все же нельзя закончить эту главу, если не обратиться вновь к наиболее известной из всей проблематики триады задаче о сохранении собственности при отпадении всех трех элементов: владения, пользования, распоряжения в результате ареста и изъятия вещи.

Во-первых, нужно отметить, что утрата собственником возможности владеть, пользоваться и распоряжаться вещью в этом случае не означает возникновения этих прав у иных лиц; вопрос может возникнуть лишь относительно распоряжения, но он легко устраняется: право продажи вещи с торгов вытекает, конечно, не из ареста, а из судебного решения (или иного акта с исполнительной силой).

Во-вторых, и теперь понятно почему, у органа власти, осуществляющего арест и изъятие вещи, имеются относительно этой вещи полномочия только административного характера, но никак не частные (гражданские) права.

Иными словами, утрата собственником указанных возможностей в полном составе триады не означает приобретения их иными лицами, а это в значительной мере лишает, как уже говорилось, ценности всю концепцию триады, которая, по строгой логике, должна сохранять где-то существование, пока сохраняется и право собственности.

Но мы должны все же решить давно поставленную задачу: что происходит с собственностью после ареста вещи. Различные ее решения обычно исходили из того, что собственность бралась в отрыве от собственника, сама по себе. Но если мы считаем собственность продолжением личности, рефлексом собственника в материальном мире, то обязаны следовать этой сути собственности и при решении всех частных задач. Есть смысл процитировать высказывание Ж. Карбонье, направленное на преодоление "удаления юридической доктрины от реальности": существует "нечто вроде лицемерия, в силу которого все всегда сводится к вопросу: что же такое собственность? не осмеливаясь при этом задать другой вопрос: а кто же такой собственник? Будучи ослеплены блеском статьи 544 ГК Франции, мы сочли, что лишь атрибуты собственности достойны нашей философии..." <1>. Характерно, что Н. Рулан обращается к этому высказыванию, имеющему в виду "ужасающую социальную реальность" приобретения собственности, для обоснования своего тезиса: "...нельзя изучать собственность в отрыве от статуса ее обладателей" <2>. Хотя это трезвое суждение снижает пафос Ж. Карбонье, трудно к нему не присоединиться. Но тогда и наша задача с арестом имущества должна решаться не только на почве доктринального определения права собственности, как это делалось до сих пор, но и с привлечением уходящего в социальные и юридические глубины понятия статуса лица.

--------------------------------

<1> Цит. по: Рулан Н. Указ. соч. С. 120.

<2> Там же.

Для права арест вещи, т.е. административное вмешательство, осуществляемое на различных стадиях отправления правосудия, является официальной реакцией публичной власти на предосудительное поведение ответчика, а затем - должника.

В римском праве принудительное исполнение судебного решения (bonorum venditio), внешне выступающее как сделка продажи имущества должника в форме публичного аукциона "под копьем", выражала "факт гражданской смерти продавца" <1>.

--------------------------------

<1> Дождев Д.В. Римское частное право. С. 218 - 219.

Известно, что первоначально должника убивали кредиторы, а затем стали продавать в рабство; гражданская смерть, стало быть, лишь встала на место смерти физической и юридической (рабство).

Bonorum emptor, выигравший этот аукцион, "становился универсальным правопреемником должника". Это означает, что номинальным собственником считался не должник, а bonorum emptor, соответственно, и иски кредиторов предъявлялись ему. Римское право "последовательно воплощало принцип, по которому bonorum emptor замещает в гражданском обороте лицо (persona) экспроприированного" <1>.

--------------------------------

<1> Там же. С. 219.

Известные архаичным системам права не связанные прямо с публичным вмешательством формы судебного поручительства, основанные в значительной мере на инерции коллективной ответственности, также несли в себе идею замещения, вытеснения личности должника, если в конечном счете отвечал поручитель, вплоть до утраты должником свободы.

Можно указать и на нормы ст. 34 Новгородской Судной грамоты, ст. ст. 203, 204, 206 Соборного уложения 1649 г. (обобщившего право предыдущего периода в этой части), согласно которым должник с помощью власти выдавался головой "до искупу" <1>.

--------------------------------

<1> Российское законодательство X - XX веков: В 9 т. / Отв. ред. В.Л. Янин. М., 1984. Т. 1: Законодательство Древней Руси. С. 307; Соборное уложение 1649 г. / Ред. кол.: В.И. Буганов и др. Л., 1987. С. 54.

Во всех этих формах достаточно отчетливо видны архетипы права, согласно которым "оковы", "сеть", "узы" - это "метафоры смерти" <1>. Возникающее из архаичной обязательственной связанности рабство также устойчиво связано со смертью: "Раб - смерть; поэтому в Риме каждый приговоренный к смерти зачислялся в рабы, и только одних рабов можно было предавать смерти. Но суть в том, что "рабом" первоначально и был умерший - тот, кого убивали в схватке с врагами; раб - это враг" <2>.

--------------------------------

<1> Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. М., 1997. С. 85. Эти представления - традиционный материал для анализа древних законов. Они уже упоминались в связи с работой Л. Кофанова.

М. Элиаде в более широком контексте отмечает универсальность "образов нити, веревки, обязательства": они одновременно означают и "общение с Создателем (Ткачом)" и "обусловленность, закованность". "В обоих случаях человек не свободен" (Элиаде М. Азиатская алхимия / Пер. с рум., англ., франц.; отв. ред. Н.Л. Сухачев. М.: Янус-К, 1998. С. 450 - 452).

<2> Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. С. 85. Конечно, нельзя не заметить, что мы, с другой стороны, коснулись проблемы, подробнее рассмотренной применительно к дуализму права; здесь крайность дуального противопоставления врагам выражена через оппозицию жизнь - смерть.

Наконец, и архаичный суд "вовсе не связан с правом", это - поединок, тяжба <1>, дающие либо жизнь, либо обрекающие на смерть, причем, что важно для нашей темы, уже "акт обвинения - тот же акт убийства" <2>. Интересно, что распространившийся в эпоху принципата обычай самоубийства по приказу принцепса или в ожидании осуждения как замены казни объясняют тем, что в этом случае лицо "через statuere de se гарантирует себе возвращение в общество, из которого бы его исключило исполнение наказания", причем тем самым достигалось и сохранение имущества, передача его наследникам. Казнь, в отличие от самоубийства, влекла publicatio bonorum <3>.

--------------------------------

<1> В известных этимологиях это слово связано только с понятиями силы (тяги, натягивания), но не имеет никаких значений, затрагивающих право, правду (см.: Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1987. Т. IV. С. 139 - 140; Чернъх П.Я. Историко-этимологический словарь современного русского языка. М., 1994. Т. 2. С. 278).

Здесь, конечно, затронут гораздо более широкий вопрос генезиса правовых форм. Есть основания доверять выводам Хейзинги, поскольку речь идет о процессуальных формах, что судопроизводство первоначально выступало как состязание. Хотя пространство суда на время делает участников неприкосновенными, судебный спор - это "спор о победе и поражении". И над ним постоянно витает более древнее и устойчивое представление, что состязание, ритуальный турнир "влечет за собой смерть побежденного, а о победе нравственной истины пока еще нет и речи" (Хейзинга Й. Homo Ludens: Статьи по истории культуры / Пер., сост. и вступ. ст. Д.В. Сильвестрова. М.: Прогресс-Традиция, 1997. С. 85 - 88, 68).

"...Спор, "прение" (препирательство) жизни и смерти (происходит) в форме перебрасывания камнями или словами (вопросами и ответами, "да" и "нет"). Известно, что загадка без разгадывания приносит смерть, а разгадка - жизнь" (Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. М., 1998. С. 77).

Возможно, именно это качество суда как поединка привлекало амбициозных европейских феодалов, которые, как отмечает Г. Берман, имели страсть к постоянному сутяжничеству (и передали ее своим потомкам), которое тогда было лишь одной из форм состязания, занимавшего центральное место в феодальной культуре.

<2> Фрейденберг О.М. Поэтика сюжета и жанра. С. 89 - 91.

<3> Федерико д'Ипполито. Этика и государство в эпоху Юлиев - Клавдиев // Древнее право. 1999. N 2 (5). С. 23.

Эти архетипы, положенные в основу права, позволяют понять источник и основание устранения на известной стадии (при отказе от защиты (неявке в суд), побеге от судебного преследования и пр., и во всяком случае на этапе принудительного исполнения решения) личности ответчика вплоть до лишения его всех или основных качеств полноправного члена общества. Как указано применительно к более древнему и потому более ясному по смыслу ритуалу consecratio capitis et bonorum, "индивид утрачивает правовую значимость и становится res" <1>.

--------------------------------

<1> Челинцева М.Н. Рецензия на кн.: Fiori R. Homo sacer: Dinamica politico-costituzionale di una sanzione giuridico-religiosa. Napoli, 1996 // Древнее право. М., 1999. N 1 (4). С. 236.

Мосс обращает внимание на то, что эта формула, обозначающая принесение нарушителя в жертву, предполагала обязательное уничтожение, ведь жертва всегда должна быть уничтожена. Осуждение в форме consecratio bonorum et capitis означает "одновременно наказание и жертвоприношение" <1>. Отсюда, по-видимому, идет столь сильный, что не исчез до сих пор, как, впрочем, и другие феномены, связанные с жертвоприношением (причащение, искупление, освящение и пр.), импульс обязательности гибели нарушителя. Юридическому прогрессу мы обязаны лишь замещением (но замещение означает сохранность идеи) буквальной гибели ее аналогами: рабством, умалением статуса и т.п. В то же время лично-имущественный эффект жертвы нарушителя подвергся меньшим изменениям.

--------------------------------

<1> Мосс М. Социальные функции священного. С. 19. Затронутое здесь и упоминаемое и раньше влияние всего круга представлений, вытекающих из акта жертвоприношения, на складывание права (впрочем, никем серьезно и не оспариваемое) проявилось, как об этом много пишет М. Мосс, и в такой сфере, как судебный процесс: суть жертвоприношения составляет следующее: "Самое важное из видимых действующих лиц, принимающих участие в церемонии - жертва", от жертвоприношения "требуется абсолютная непрерывность"; хотя жертва обязательно должна быть уничтожена, но не за ее вину, у жертвы просили прощения; вина за гибель жертвы возлагалась на палача, который нес грех убийства (в Афинах приговор выносился ножу, и он бросался в море); начало и конец акта жертвоприношения - выход и уход участников - носят торжественный характер, выстроены по зеркальному принципу (см. там же. С. 36, 43, 57).

Нетрудно заметить, что многие из этих представлений лежат в самой основе современного судебного процесса, хотя обоснованы вполне рационально. Что касается вины жертвы (обвиняемого, ответчика), находящейся в центре процесса, то и она происходит от заимствованного у религии понятия греха (для уголовного процесса важно христианское понимание греха - не только внешнее поведение, но и внутреннее, сознательное отношение к нему; хотя в гражданских делах по-прежнему важнее внешнее поведение, причем ответчик может быть наказан при полном сочувствии суда к нему); в то же время греховность, униженность палача все же предполагаются. И если цель судебного процесса, как принято считать, - установление истины, то цель жертвоприношения - "превращение вещи в чистый дух" (Мосс М. Очерк о природе и функции жертвоприношения // Мосс М. Социальные функции священного. С. 74). (Эти идеи впоследствии развивались Ж. Бодрийяром, Ж. Батаем и другими авторами.)

Хотя современное право, конечно, отказалось от отобрания статусных качеств лица вместе с отказом от различных статусов в целом, суть публичной реакции на нарушение права по-прежнему в значительной мере состоит в лишении нарушителя определенных базовых юридических возможностей, причем формы этой реакции, естественно, сохранили известное сходство со своими архетипами, хотя, "несомненно, мягче" <1>.

--------------------------------

<1> Новоселова Л.А. Публичные торги и исполнительное производство. О понятии публичного торга (публичных торгов) // Закон. 2005. N 1. С. 95. Л.А. Новоселова присоединяется к тем исследователям, которые квалифицируют позицию должника опираясь на исторический генезис несостоятельности. Хочу отметить, что проведение этого подхода в судебной практике, чему в значительной мере посвящены усилия Л.А. Новоселовой, позволяет удовлетворительно решить ряд запутанных вопросов реализации имущества с публичных торгов.

Но ведь мы считаем собственность отражением личности собственника. Не может быть, чтобы лишение личности ее основных юридических качеств не сказалось на ее способности влияния, воплощения в принадлежащем ей вещном мире, на ее вещной власти, т.е. на праве собственности. Конечно, в этом случае само право утрачивает свое наполнение, сворачивается в ожидании возвращения его обладателю утраченных личных качеств.

Именно это и происходит в случае ареста. Арест, как и вообще административное вмешательство, направлен, конечно, не против вещи, а против лица, он парализует именно его юридически значимую волю - его главное правовое качество, обрекает его на пассивность в течение всего времени вмешательства и в целом игнорирует волю лица в отношении его имущества, по общему правилу не придавая ей никакого значения, хотя орган власти и не игнорирует интересы должника, только присваивая себе их соблюдение. У. Маттеи пишет по этому поводу о замене ("суброгации") ответчика государством: "...если нарушение субъективного имущественного права установлено в судебном порядке, никто иной, как машина правосудия, принимает меры к устранению нарушения посредством официальной процедуры ad hoc замены отказывающегося от сотрудничества с судом ответчика" <1>. (Это объяснение, хотя и ограничивающееся описанием внешней стороны явления, все же предпочтительнее, чем простое заявление о том, что "должник лишен правомерного процессуального интереса" <2>, которое мы найдем в большинстве бытующих юридических текстов и которое оставляет без ответа вопрос: почему "интерес" должника считается "неправомерным"? А без понимания фундаментальной сути феномена нелегко решать и текущие проблемы, как это будет показано дальше.)

--------------------------------

<1> Маттеи У., Суханов Е.А. Основные положения права собственности. С. 257. Там же автор проводит различие между системой "суброгации" и системой судебного приказа, принятой в общем праве, полагая, что идея замены неисправного ответчика государством находится под влиянием государственного централизма. Между тем невыполнение судебного приказа прямо ведет ответчика в тюрьму за неуважение к суду и тем самым возрождает уже выясненную нами выше ситуацию умерщвления лица путем лишения свободы, "наложения оков".

Итак, и замена неисправного должника государством, и применение к нарушителю частного права уголовных санкций восходят к единой исходной ситуации утраты лицом социального существования, а эта утрата моделирует еще более древнюю утрату им всякого существования.

<2> Утка В. Арест имущества должника // ЭЖ-Юрист. 2000. N 13. С. 8.

Следовательно, юридическая суть ареста имущества - игнорирование публичной властью, а значит и обществом основных юридических качеств должника и, прежде всего, возможности, пользуясь выражением Гегеля, "помещения своей воли в вещь", или возможности волеизъявления себя в своих вещах, что несколько ближе языку позитивного права. Лицо не может быть лишено воли - это не в силах власти. Но игнорировать, не замечать этой воли, лишить ее возможности реализации публичный правопорядок, конечно, может. Именно в эту точку и направляется административное вмешательство, подкрепляемое силой лишь постольку, поскольку должник пытается придать своей воле материальное воплощение собственными действиями <1>.

--------------------------------

<1> Д. Новак, отыскивая основание кондикции, распространил этот вывод, сделанный мной только для неисправного должника, далеко за пределы ареста имущества, в частности на сферу признания сделок недействительными, таким образом, что сама по себе недействительность, по его мнению, - это следствие игнорирования воли лица (см.: Новак Д. Кауза имущественного предоставления и ее значение в обязательствах из неосновательного обогащения // Вестник ВАС РФ. 2004. N 3. С. 172 - 173). Мне кажется, что такое расширение идеи лишено оснований. Речь идет о том, что к неисправному должнику применяется сила. Углубляясь в генезис этого феномена, мы можем видеть, что применение силы замещает более архаичную идею умерщвления (изгнания, лишения гражданства и свободы) лица так, что лишение лица воли - прямое следствие лишения его жизни или личного статуса (правоспособности). С логической точки зрения применение силы также подразумевает невозможность какого-либо учета воли того лица, которое является объектом насилия; само насилие и означает игнорирование воли, ведь никто не может желать применения к нему силы. Санкционированное насилие само собой означает санкционированное игнорирование воли лица, постольку поскольку воля затрагивает предмет насилия. Это, в сущности, тождество.