JAUhoZSB6N

ется вакуумом собственного «Я» и ситуацией провала в бездну безопорности и одиночества. Человек не так одинок среди вещей…

Вещи, которые нас окружают – это символическое пространство. Мы не только создаем вещи, или располагаемся среди этих вещей, переделываем их, переставляем, наконец, просто проживаем и обживаем (как окружающий нас ландшафт или улицу, на которой мы живем, или дорогу, по которой мы идем), но символически инфицируем их. Вещь – всегда символическое пространство, как, впрочем, и все то, что включается в ойкумену нашего понимающего присутствия (культура). При этом в вещном пространстве запечатлеваются оба «типа» символа. И то, что является «уни- версально-культурным» символизмом, и то, что можно называть индивидуальными символическими конденсациями, запечатлены и, соответственно, могут быть отчасти подвергнуты герменевтическому прочтению.

Наиболее близкая и даже родная вещь – это дом. Дом, который и сам вещь и дает пространство «мириадам» других вещей, вещь, в которой мы бодрствуем, спим, едим, умираем, рождаемся, от которой мы уходим, чтобы вернуться снова и снова…. Дом – и сам символ и собирает в себе целый «универсум» символов-вещей, каждая из которых не просто предмет, обладающий своим местом в физическом пространстве дома, но «помещенный» в наше сознание символический конденсат нашей биографии и нашего присутствия в этом мире. Неслучайно Г. Башляр именно с феномена дома начинает свою микрофеноменологию в «Поэтике пространства»: дом «построен» не столько из физических блоков, бревен, камней или кирпичей, дом построен из символов, причудливо переплетающихся между собой, включающихся друг в друга, исчезающих в нашем «Я» и в друг друге, внезапно вспыхивающих или гаснувших, но, в любом случае, «населяющих» наше сознание, которое проживает не только и не столько в «физическом» пространстве дома, но в его символической вселенной.

Символизм вещей – это, конечно, тот символизм, который мы инфицируем в общем-то нейтральный предмет, включая его в сферу нашего присутствия (культуру). Но без этого символизма, без того, чтобы та или иная вещь включилась в общую символическую вселенную нашего жизненного мира, не обойтись: как только «независимый» предмет попадает в поле нашего внимания, зрения, манипулирования, он сразу же оказывается символически значим, в противном случае – он вообще не существует для нас, оставаясь за порогом нашего «влияния», «внимания» и т.п. наподобие «вещи-в-себе» (или, правильнее, вещи-самой-по-себе) И. Канта. Но, будучи включенной в символическую вселенную нашей культуры, вещь оказывается наделенной целым «набором» существенных и сущностных функций. Сейчас бегло промаркируем некоторые важные символические и онтические проблемные поля, в которых утверждается и развертывается значимость вещей, которые нас окружают. Символизм дома, подробный, но никогда не исчерпаемый, анализ которого осуществляет Г. Башляр, выяв-

11

ляет одну важную черту не только дома, но и мира окружающих нас вещей: дом – это прибежище, охрана, то, что нам дает зону нашей защищенности и независимости. Это место нашей укоренённости и стабильности, точка отсчета и постоянного возвращения: «… дом – одна из самых мощных сил, интегрирующих человеческие мысли, воспоминания и грезы. Связующий принцип этой интеграции – воображение. Прошлое, настоящее и будущее придают дому импульсы различной динамики, нередко эти импульсы вступают во взаимодействие, то противоборствуя, то стимулируя друг друга. Дом вытесняет случайное, незначащее из жизни человека, наставляя его в постоянстве. Если бы не дом, человек был бы существом распыленным. Дом – его опора в ненастьях и бурях житейских. Дом – это тело и душа. Это первомир для человека. Прежде чем быть «заброшенным в мир», как учат скороспелые метафизические теории, человек покоится в колыбели дома»1. Не бывает «дома-вообще», некоего нейтральносимволического понятия: любая наша мысль о доме, любое наше «высушенное» в эйдетическом пространстве понятие дома всегда будут ссылаться и хранить этот образ перводома, неисчерпаемый символизм его и вещей, которые в нем заключены. И этот символизм – символизм охранения, сбережения – один из существенных символизмов вещей, нас окружающих. Вещь для нас – это зона нашей самости, зона нашей независимости не только от бурь и волнений нашей биографии, прибежище в ненастье или стихийного бедствия, место, где мы без опасения за себя оказываемся в кругу близких нам людей и других вещей. Дом – это то, что сберегает нашу свободу и вещь – это то, что охраняет эту независимость и фундируемую в ней самость. Повторим: вещь (и в этом отношении многие вещи «собраны» по модели дома) не только обеспечивает прибежище и уединение, она – гарант нашей не-зависимости, свободы, в конечном итоге (чтобы не говорили о том, что вещи «порабощают» и «подчиняют») нашей самости.

Мы готовы «воевать» за вещи как за сферу сбережения нашей самости, независимости и свободы: подобно тому, как вещь охраняет нас и нашу свободу, мы бережем ее от «владычества» других, и прежде всего, социальных инстанций. Не случайно, потому, то значение, которое придается т.н. частной собственности, фактически нашему неотъемлемому праву на владычество и распоряжение вещью. Вещь как наша собственность «ревниво» бережет нас от любых стремлений властных инстанций к захвату и порабощению нас: подчиняя вещь как последний редут нашей пускай часто чисто формальной независимости, социальный институт – например, государство – получает возможность к вторжению в нашу зону уникальной замкнутости (монада) и независимости. Именно поэтому проекты, которые

1 Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. С. 28.

12

стремились упразднить частное владение вещью – прежде всего, коммунизм – не только ввергают человека в удушающие «объятья» тоталитарных систем, но и – «онтически-культурное “алаверды”» – делают эти проекты хрупкими и неустойчивыми: через изъятие вещи у человека изымается не просто собственность, но важнейшая частица его укоренённости, его индивидуального «Я». Наоборот – опять же, что бы ни говорили о вещизме и меркантилизме – частная собственность, индивидуальное владение вещи обеспечивает стабильность в том числе и социальным инстанций, ибо через вещь, ее владение и выстраивание собственного мира, где вещь и человек выступают единым целым в диалектике взаимоподдержки – частный собственник, гражданин, обыватель «голосует действием и вещью» за стабильность социального пространства, которое обеспечивает его стабильность, независимость и свободу. Таким образом, вещь – это редут нашей независимости, который позволяет нам избегнуть диктата социальных инстанций. Более того, именно вещь, ее «поддержка», владение вещью позволяет обрести власть как над природой (над тем, что маркируют как природу, т.е. как «якобы» независимую от нас часть мира) и над другими людьми. Вещь как собственность позволяет эксплуатировать, покупать, заставлять «работать на нас» окружающий мир. Мир вещей – это проводник наших желаний, в том числе желания власти. А потому вещь – это и власть, и независимость от любой формы подчинения, от подчинения природе, человеку и социальному миру, постоянно вторгающегося в нашу «самость» и предписывающего модели нашего поведения и, соответственно, подчинения.

Таким образом, вещь, вселенная вещного мира – сущностная часть нашего мира, более того, сущностная часть нашего «Я», обеспечивающая нашу независимость, свободу и идентичность. А потому тот «диалог», который мы ведем с вещью, используя ее, «вписывая» ее в свой жизненный мир, создавая ее, «повинуясь» ей – это сущностный диалог. И, надо сказать, не всегда простой диалог. «Материальность» вещи зримо являет нам наши пределы, пределы нашей символизации, пределы нашей спонтанности, пределы, в конечном итоге, нашего «Я». С вещью не всегда можно «договорить», как можно «договориться» с социальным миром или с другим человеком. Я уже мельком упоминал сюжет с личным автомобилем, когда «удрученный» его владелец может обнаружить, что не «гаджет» «работает» на человека, а человек делает все необходимое (а это бывает весьма обременительно как в плане личного участия и времени, так и финансового) для того, чтобы автомобиль выполнял свои функции. С ним, автомобилем, бесполезно договариваться, например, относительно потребляемого топлива и необходимости менять зимой шины или производить безотлагательный ремонт: автомобиль просто не поедет. Человеку можно не заплатить за выполняемую работу, договориться о том, что-де расчет за произведенный труд будет выплачен позднее или каким-нибудь другим,

13

нежели денежный эквивалент затраченного труда, способом. Машину не уговоришь тронуться с места без залитого в бак бензина, дверь в дом не откроется, если по различным причинам замок заржавел, лампочка не включится в доме, если она не подсоединена к питанию или произошло отключение электросети и т.п.

Вещный мир в этом отношении демонстрирует «несгибаемость», которая манифестирует неизменность порядка и закона, их независимость от людского произвола и сиюминутной прихоти. Эта неизменность установленного порядка и функционирования вещного мира не так уж плоха: это неизменность почвы, это уверенность, от которой можно «танцевать», проектировать, планировать и выстраивать будущее. Вещь гарантирует не только наше настоящее, его «наполненность» предвидимыми исходя из горизонта прошлого и устоявшемся набором наших собственных действий, но обеспечивает наш жизненный проект, который, протекает (и, соответственно, всегда под большим вопросом и всегда непредсказуем в своем течении и завершении) под регистрами всегда неожиданного и катастрофичного будущего. Вещный мир, гарантируя нам нашу независимость, даже в своей несговорчивости и неуступчивости, гарантирует нам наше будущее, выстраивая некую зону стабильности и неизменности. Вещь – это та часть нашего «Я», которая подобно сартровскому бытию-в-себе (позволю себе напомнить, что у Ж.-П. Сартра в его работе «Бытие и Ничто», речь идет не о «внешней» реальности, но о феноменологии сознания, т.е. о том, как конституируется в том числе и «внешняя» данность в самом сознании) уже совпала сама с собой. Человеческое же «Я» не совпадает само с собой, оно находится в потоке постоянных изменений и проектов самого себя; совпадает сам собой (т.е. получает, фактически, «окончательную определенность») только труп. Вещь – это не только то, что стоит в своей независимости от нас («символически» вещь уже изначально приручена и помещена в горизонт нашего жизненного мира) как внешняя и независимая от нас данность, но то, что этой своей не-зависимостью, которая отчетливее всего проявляется в нашем диалоге-монологе с вещами, позволяет реализоваться нашей проективности и обеспечивает опору нашей направленности в непредсказуемое будущее.

Когда я говорил о том, что с вещью невозможно договориться, я, конечно, несколько абсолютизировал ситуацию: в реальности вещи все равно «договариваются» с человеком, принимая подчас его «форму». Иногда буквально, когда каменное сидение в римских амфитеатрах «полируется» и принимает форму сидящего человека, или рукоятка меча «потихоньку» протирается рукой и становится «индивидуально» пригнанной рукояткой, или – другой, не менее красноречивый пример – когда каменная мостовая в Помпеях хранит следы-выбоины от тысяч проехавших по ней повозок «прорезанной» колеей. Вещь, при всей своей «неуступчивостью» все же

14

договаривается с человеком, вернее, в вещи с человеком «договаривается» та часть, которая и есть жизненный мир человека.

Пригнанность «мира вещей» и мира человека заставляет изменяться и саму вещь и номенклатуру окружающих нас вещей. Вещь в этом отношении «приспосабливается» к изменениям человека, его сознания, его жизненного мира и к изменению способов конституирования жизненного мира. Примитивные орудия труда и не сильно «травмированный» человеческим воздействием окружающий мир вполне соответствуют самому человеку в эпоху неолита. Более развитые и содержащие рефлексивную мысль орудия труда и преобразованный ландшафт, повседневная расписная утварь, более сложный технологический процесс изготовления вещей – это уже эпоха рабовладельческого общества, где вещь уравнивается (а, вернее наоборот: человек уравнивается в «правах» с вещью) в своих «правах» с рабом, который есть говорящее орудие. Можно довольно долго описывать и генезис, и соответствие «мира вещей» и человека: это захватывающий роман соседства, «диалога», «соперничества» и взаимовлияния, роман исторический, роман технологический и культурологический, даже «временами» сакральный роман. Современность вносит свои коррективы в этот роман: ныне в мире вещей происходит довольно интересные и кардинальные изменения, которые коррелятивны тем эпохальным изменениям в нашем глобализационном и информационном мире. Изменения в самой реальности – исчезновение реальности, дефицит реальности, возникновение виртуального мира как полноправного, а иногда и доминирующего, подчиняющего все другие «миры», пространства не может обойти вселенную вещей. Возникшая ныне «буйная поросль вещей», по меткой метафоре Ж. Бодрийяра – «Поддаётся ли классификации буйная поросль вещей – наподобие флоры и фауны, где бывают виды тропические и полярные, резкие мутации, исчезающие виды? В нашей городской цивилизации все быстрее сменяют друг друга новые поколения продуктов, приборов, «гаджетов», в сравнении с которыми человек выступает как вид чрезвычайно устойчивый»1 – ставит перед исследователями культуры не только вопросы классификационные, но заставляет вторгнуться в то пространство, которое можно маркировать как онтическая сфера, сфера, где «закладываются» и «проигрываются» на архетипическом уровне, сценарии выстраивания жизненного мира, базовые процедуры его конституирования и символизации. В самом деле, если сейчас жизненный мир обычного подростка или взрослого обывателя все больше и больше развертывается в виртуальном пространстве интернета, если «основные финансовые потоки» порождаются и функционируют в «заоблачном мире» Интернета, то может ли и человек, и его жизненный мир, и вещи, его окружающие оставаться неизменными? Ответ очевиден. Происходящим мутациям жизненного пространства чело-

1 Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Рудомино, 1995. С. 7. 15

века захватывается и мир вещей: вещь другая, да и ее диалог уже другой, более виртуальный и «оцифрованный», а пространство где он протекает уже все больше и больше «перетекает» в медийную среду Интернета… Все эти трансформации и мутации, перекодировки уже существующих вещей и др. нуждаются в прояснении и анализе. Роман с вещью продолжается и современный его этап – не менее, а подчас и более, интересен и поучителен, чем то, что происходило в истории…

А потому, еще раз повторим, перевернув фразу Протагора, донесенную до нас Платоном: ВЕЩЬ ЕСТЬ МЕРА ЧЕЛОВЕКА

Литература

1.Башляр Г. Избранное: Поэтика пространства. М.: Российская политическая энциклопедия (РОССПЭН), 2004. 373 с.

2.Бодрийяр Ж. Система вещей. М.: Рудомино, 1995. 168 с.

3.Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб: A-cad, 1994. 405 с.

4.Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad marginem. 1997. 451 с.

16

УДК 1 ББК 87

Ю.Л. Войтеховский

ФБГОУ ВО «Санкт-Петербургский горный университет» г. Санкт-Петербург, Россия

МЕРЫ И МЕТРИКИ – ФОРМЫ ОСВОЕНИЯ ПРОТЯЖЁННОСТИ, НЕРАЗДЕЛЬНЫЕ И НЕСЛИЯННЫЕ

Аннотация. В статье автор опирается на субстанциональный подход. В качестве атрибутов субстанции понимаются протяжённость и движение. Рассматривается специфика и связь мер и метрик как форм логического (мыслительного) освоения этих атрибутов.

Ключевые слова: Субстанция, атрибуты, протяжённость, движение, мера, метрика.

Yu.L. Voytekhovsky

Saint-Petersburg Mining University Saint-Petersburg, Russia

MEASURES AND METRICS AS FORMS OF LENGTH DEVELOPMENT, INDIVISIBLE AND UNMERGED

Abstract. In the article, the author relies on the substantive approach. The attributes of substance are understood as length and motion. The specificity and connection of measures and metrics are considered as forms of logical (mental) development of these attribute.

Key words: Substance, attributes, length, movement, measure, metric.

Субстанция – то, чьё бытие самодостаточно, что не нуждается в причине, кроме самой себя, что не ищет иного логического оправдания. Два её атрибута, узнаваемые во всём – протяжённость и движение. Протяжённость требует интерпретации логической возможности своего осуществления в меньшей или большей полноте бытия, наличия, свершения субстанции. Это тем более верно для её движения, ибо оно есть то или иное изменение, деформация, искажение субстанции, допускающие возможность сравнения её исходного и конечного состояний, подразумевающего не столько их разную качественность, сколько инаковость положения. Мышление предоставляет протяжённости и движению нужные логические определённости, конкретизации, обоснования в виде мер и метрик.

Мера – (1) вещественная, (2) неотрицательная, (3) монотонная и (4) аддитивная функция субстанции-множества. Определённая таким образом, она есть вещественно-числовое (было бы излишним усложнением использовать для этого мнимые числа) выражение полноты бытия субстанции как части универсума, меру которого естественно принять за бесконечность. Её логическая противоположность – нуль как предел малости бытия, отве-

17

чающий вырождению субстанции в ничто. Вполне очевидно, что отрицательной мере не может быть сопоставлена никакая субстанция.

Если субстанция А есть собственная часть субстанции В, иначе говоря, если В включает А и отличается от неё хотя бы предельно малыми частями, в совокупности имеющими нулевую меру, то логично положить, что мера субстанции А не превышает меры субстанции В. В этом состоит свойство монотонности меры. Если субстанция разделена на части, не имеющие общих элементов, за исключением предельно малых, в совокупности имеющих нулевую меру, то логично положить, что мера субстанции равна сумме мер её частей. В этом состоит свойство аддитивности меры.

Несмотря на то, что в приведенном рассуждении субстанции А и В поставлены в логическое отношение части и целого, монотонность и аддитивность меры не требуют физической однородности субстанции, поскольку в конечном счёте всякая мера апеллирует лишь к её протяжённости. Будучи корректно определённой, всякая мера обеспечивает целый спектр логических процедур: сравнение, упорядочение, интегрирование субстанций-множеств, а также введение их преобразований, сохраняющих и не сохраняющих меру. Примеры корректных мер: длина 1-мерных, площадь 2-мерных, объём 3-мерных многообразий. Производные меры: масса, вес. Не меры (несмотря на привычное употребление по отношению к ним слова «измерение»): температура, давление, энтропия, концентрация и многие другие.

Характеризация относительного положения частей субстанции, различных её положений при движении или различных субстанций в системе универсума требует дополнительной логической процедуры, известной как метрика (синоним – расстояние). Это (1) вещественная, (2) неотрицательная, причём, если равна нулю, то это равносильно тому, что она измерена между субстанцией и ею же самой в тождественном положении, (3) симметричная и (4) удовлетворяет «неравенству треугольника».

Вещественность и неотрицательность метрики апеллируют к аналогичным свойствам меры. Ведь интуитивно ясно, что, характеризуя взаимное расположение двух субстанций в объемлющем универсуме, в общем случае – их несовпадение, метрика одновременно характеризует пространственный «зазор» между ними, условно вмещающий третью субстанцию (хотя бы, в качестве метафоры, всё проникающий эфир). Естественно положить, что равенство метрики нулю означает, что такого «зазора» нет, метрика измерена между субстанцией и ею же самой в тождественном положении.

Симметричность метрики имеет своей подоплёкой изначальное отсутствие ориентаций в анализе относительного положения частей субстанции, различных её положений при движении или различных субстанций в системе универсума. В системе представлений о протяжённости субстанции в составе универсума необходимость определения метрики возникает

18

ранее, чем представление о системе координат. Симметричность метрики как раз даёт такую возможность, имея достаточное для этого логическое содержание. Но не в том смысле, что две различные субстанции перестановочны в пространстве в процедуре измерения, а в том, что они перестановочны относительно символа логической процедуры измерения того пространственного «зазора», что характеризуется метрикой.

Кажется парадоксальным, что свойства метрики были определены и ныне объясняются для субстанций-точек, понимаемых в пределе малости бытия, то есть с нулевой мерой, непрерывно непротяжённых, применительно к пространству, геометрия которого регламентирована евклидовой аксиоматикой. Именно в ней доказана справедливость «неравенства треугольника», принятого затем в качестве свойства любой метрики. Заметим, что в нём неявно заложено свойство отрезка прямой как кратчайшего – и быстрейшего для светового луча – пути из одной точки в другую. Но это верно лишь для однородных (гомогенных) пространств. Кратчайший и быстрейший пути не совпадают в неоднородных (гетерогенных) пространствах, ибо второй ломается на границах однородности (границах 1-го рода).

Мир заполнен протяжёнными субстанциями. Это побудило к определению соответствующих метрик. Фундаментальной здесь является минимаксная метрика Хаусдорфа, интегрирующая евклидовы метрики, заданные на парах точек, в метрику для протяжённых субстанций, имеющих ненулевые меры. Наконец, самым замечательным в этом поле мысли представляется то, что известны корректные метрики, явно заданные через меры соотносимых субстанций, например, мера их объединения минус мера пересечения.

Хотя представление протяжённой субстанции естественнее, чем представление точки как предела малости бытия, никто ещё не пытался изложить концепции метрики и меры «от большого к малому», то есть от осязаемой к исчезающе малой полноте бытия субстанции. В этом автору видится более парадоксальность, чем инертность мышления. Ясно лишь, что при любом подходе меры и метрики проявляют себя как две формы освоения протяжённости субстанции, нераздельные и неслиянные.

19

УДК 11+13 ББК 87.1 + 87.5

А.М. Сергеев

ФГБОУ ВО «Мурманский арктический государственный университет» г. Мурманск, Россия

УСТАНОВЛЕНИЕ МЕРЫ СОЗНАНИЯ В ЯЗЫКЕ: ФЕНОМЕНЫ КРИКА, РОВНОГО ГОЛОСА И РОВНОЙ РЕЧИ

Аннотация. В статье автор обращает внимание на феномены крика, ровного голоса и ровной речи, которые понимаются в качестве маркеров взрослости или, напротив, детскости (крик) человека. Переход от ситуации ребёнка через ситуацию подростка к взрослому состоянию интерпретируется в качестве процесса нарастания сознательного отношения к разным аспектам жизни. Одно из таких сознательных установлений – это установление определённой меры в голосе и речи, т.е. переход от крика к ровности. В качестве примера обратной ситуации – нарастания и усиления языка крика рассматривается ситуация революции, порождающая язык митингов и лозунгов.

Ключевые слова: Сознание, язык, речь, голос, ребёнок, взрослый, подросток, мера сознания, крик, ровный голос, ровная речь, революция.

A.M. Sergeev

Murmansk Arctic State University

Murmansk, Russia

ESTABLISHMENT OF MEASURES OF CONSCIOUSNESS IN THE LANGUAGE: PHENOMENONS OF CRY, EVEN VOICE AND

EVEN SPEECH

Abstract. In the article, the author draws attention to the phenomena of cry, even voice and even speech, which are understood as markers of adulthood or, conversely, childishness (cry) of a person. The transition from a child’s situation through a teenager’s situation to an adult’s state is interpreted as an increase of conscious attitude to various aspects of life. This might be a specific measure in voice and speech, i.e. transition from cry to an evenness. In contrast, there is a situation related to the revolution, which generates the language of rallies and slogans.

Key words: Consciousness, language, speech, voice, child, adult, teenager, measure of consciousness, cry, even voice, even speech, revolution.

Само появление меры, свидетельствующее о способности человека, связанной с умением осознанно относиться к себе и выстраивать взаимоотношение с самим собою и с другим(-и) на основе сознания, определяется постепенно. У человека есть потенциальная возможность задавать меру чему-либо, однако стоит обратить внимание на то, что такая возможность

20