Экзамен зачет учебный год 2023 / _______ _______ _____

Р. Дворкин

3. Спорные права

До сих пор наша аргументация была гипотетической: если человек обладает некоторым моральным правом по отношению к государству, это право должно перевешивать противоположные ему законодательные акты и судебные решения. Но здесь не указывается, в чем именно состоят права индивида, а, как известно, здравомыслящие люди часто расходятся во мнениях по этому вопросу. Есть ясные и определенные случаи, в отношении которых существует единодушие; например, почти все, кто верит в права, согласятся, что человек имеет моральное право высказываться по политическим вопросам (если его высказывания не носят провокационного характера) и что это важное право, которое государство должно всеми силами охранять. Но возникают значительные разногласия по поводу границ, в которых действуют такие «образцовые» права. В качестве примера можно привести так называемый «закон о борьбе с беспорядками», примененный в знаменитом судебном деле прошлого десятилетия о Чикагской семерке.

Подсудимые обвинялись в том, что они сговорились пересечь границу штата с целью вызвать беспорядки. Это обвинение очень неопределенное, возможно, настолько, что его можно счесть неконституционным, но закон, по-видимому, относит к преступлениям эмоциональные высказывания о том, что ради достижения политического равенства может быть оправданно применение насилия. Защищает ли право на свободу слова подобного рола речи? Это, конечно, вопрос юридический, поскольку он затрагивает Первую поправку к Конституции. Но это и морально-этический вопрос, потому что, как я уже говорил, в Первой поправ­ке следует видеть попытку защитить некоторое моральное право. В задачи правительства входит «определение» моральных прав через законодательные акты и судебные решения, то есть, официальное установление тех пределов, в которых в правовой системе будут применяться моральные права. Именно такая задача стояла перед Конгрессом при голосовании по закону о борьбе с беспорядками и перед Верховным Судом в бесчисленном количестве судебных дел. Как же следует различным государственным органам подходить к вопросу об определении моральных прав?

[…]

… можно выбрать одну из двух совершенно разных моделей. В первой модели рекомендуется устанавливать равновесие между правами индивида и требованиями общества в целом. Если государство ущемляет какое-либо моральное право (например, давая праву на свободу слова более узкое определение, чем того требует справедливость), то оно поступает несправедливо по отношению к индивиду. С другой стороны, если государство «раздувает» какое-то право (давая ему более широкое определение, чем того требует справедливость), то оно лишает общество какого-либо общего блага, обходиться без которого у общества нет никаких оснований, например, лишает его безопасности на улицах. Итак, ошибка как в ту, так и в другую сторону одинаково серьезна. Задача правительства — придерживаться середины и уравновешивать общее благо и права личности, воздавая должное и тому и другому.

Согласно этой первой модели, когда государство или какая-то из ветвей власти «определяют» некоторое право, они должны учитывать социальную цену тех или иных проектов и осуществлять необходимые согласования. Не следует, например, предоставлять одну и ту же свободу тем, кто устраивает шумные демонстрации и кто ведет спокойные политические дискуссии, потому что первые причиняют больше неприятностей, чем последние. Приняв однажды решение о том, в каких рамках следует признавать то или иное право, государство должно в полной мере проводить в жизнь это свое решение. Это означает, что следует позволить индивиду действовать в рамках его прав, как их определило государство, но не следует позволять выходить за рамки этих прав, так что, если кто-то нарушает закон, хотя бы и по соображениям совести, он должен быть наказан. Несомненно, всякое правительство допускает ошибки и может впоследствии пожалеть о принятых решениях. Это неизбежно. Но благодаря такой политике «середины» ошибки в ту и в другую сторону в конечном итоге уравновесят друг друга.

В таком изложении первая модель выглядит весьма правдоподобной, и многие правоведы, как и многие неспециалисты, я думаю, горячо поддержали бы ее. Метафора установления равновесия между общественными интересами и личными требованиями прочно вошла в нашу политическую и правовую риторику, и благодаря этой метафоре данная модель представ­ляется знакомой и привлекательной. Тем не менее, первая модель является ложной, во всяком случае когда речь идет о тех правах, которые принято считать важными, и корень ошибки кроется в самой этой метафоре.

Институт прав индивида по отношению к государству — это не дар Божий, и не древний ритуал, и не национальная забава. Это сложная и многотрудная практика, значительно усложняющая и удорожающая работу правительства по обеспечению общего блага, и практика эта была бы несправедливой и легковесной, если бы она не позволяла выполнять определенную задачу. Всякий, кто заявляет о серьезном отношении к правам и восхваляет наше правительство за соблюдение этих прав, должен иметь какое-то представление о том, в чем состоит эта задача. Он должен, как минимум, признавать одну из двух важных идей или обе эти идеи. Первая — это неопределенная, но влиятельная идея человеческого достоинства. Эта идея ассоциируется с Кантом, но ее отстаивали философы разных школ, и она предполагает, что существуют способы обращения с человеком, несовместимые с признанием его полноправным членом человеческого общества, и поэтому такое обращение является глубоко несправедливым.

Вторая, более знакомая нам идея — это политическое равенство. Она предполагает, что более слабые члены политического сообщества имеют право на такую же заботу и уважение со стороны государства, какую обеспечивают для себя более могущественные его члены, а потому, если некоторые люди имеют свободу принимать решения, какими бы ни были последствия этих решений для общего блага, то и все люди должны обладать такой же свободой. Я не хочу здесь защищать или подробно разбирать эти идеи. Я утверждаю только, что всякий, кто признает наличие у граждан прав, должен придерживаться идей, очень близких к вышеназванным.

Утверждать, что человек обладает некоторым фундамен­тальным правом (в сильном смысле) по отношению к государ­ству, например, правом на свободу слова, имеет смысл, только если это право необходимо для защиты его достоинства или его статуса как обладающего равными с другими притязания­ми на заботу и уважение, или для защиты каких-то иных лич­ностных ценностей имеющих аналогичное значение. В про­тивном случае такое утверждение не имеет смысла.

Итак, если права вообще имеют какой-то смысл, то нарушение относительно важного права должно быть очень серьезным делом. Такое нарушение означает, что с человеком поступили так, как будто он в меньшей степени человек или менее достоин заботы, чем другие люди. Институт прав основан на убеждении, что это серьезнейшая несправедливость и ее предотвращение стоит той более высокой цены, которую придется заплатить в виде снижения эффективности социальной политики. Но в таком случае, должно быть, неправильно говорить, что раздувание прав является столь же серьезной ошибкой, как и их нарушение. Если государство ошиблось в пользу индивида, значит, оно просто заплатило чуть большую цену в виде снижения социальной эффективности, чем нужно; то есть, оно заплатило чуть больше той же самой монетой, которой уже и так решило заплатить. А вот если оно ошиблось в ущерб индивиду, то оно нанесло ему то оскорбление, предотвращение которого оно само считает достойным большей цены.

Итак, первую модель защитить невозможно. Она основана, по сути, на ошибке, о которой я уже говорил, а именно на смешении прав общества и прав отдельных членов общества. «Уравновешивание» уместно тогда, когда государству приходится выбирать между конкурирующими правами, например, между правом южанина на свободу объединений и правом чернокожего на равное образование. В этом случае государство может только оценить по достоинству конкурирующие права и действовать в соответствии со своей оценкой. Первая модель предполагает, что «право» большинства есть конкурирующее право, которое необходимо таким вот образом уравновесить; но здесь, как я говорил выше, имеет место путаница, грозящая разрушить само понятие прав индивида. Стоит отметить, что общество отвергает первую модель в той области, где ставки для индивида особенно высоки, то есть, в уголовном законодательстве. Мы говорим, что лучше оставить на свободе множество виновных, чем наказать одного невиновного, и в основе такой позиции лежит выбор второй модели действий правительства.

Во второй модели ущемление прав считается намного более серьезной ошибкой, нежели их раздувание, и отсюда вытекают соответствующие рекомендации. Эта модель предусматривает, что, если некоторое право признается в простых и ясных случаях, то правительство может ограничивать это право только тогда, когда имеется некоторая вынуждающая к этому причина, не противо­речащая предположениям, на которых должно основываться это право в исходных случаях. Не может служить основанием для ограничения однажды дарованного права тот факт, что, расширяя область применения этого права, общество заплатит дополнительную цену. Должно быть что-то особенное в этой дополнительной цене, или должны быть какие-то другие обстоятельства, позволяющие обоснованно утверждать, что, хотя ради зашиты исходного права можно согласиться заплатить значительную цену, нет необходимости платить данную конкретную цену. Иначе тот факт, что правительство не распространяет это право на данный случай, станет доказательством того, что признание этого права в исходных случаях было ложным, оно было одним из тех обещаний, которые даются с намерением выполнять их лишь до тех пор, пока это удобно.

Каким образом можно доказать, что данную конкретную цену не стоит платить, не отменяя при этом первоначального признания соответствующего права? Я могу представить только три вида оснований, которые можно, не противореча себе, использовать для ограничения некоторого права. Во-первых, государство может доказать, что ценности, которые защищает исходное право, на самом деле не затронуты в рассматриваемом пограничном случае или же затронуты лишь в смягченном виде. Во-вторых, оно может доказать, что, если определить данное право таким образом, чтобы оно охватывало и рассматриваемый пограничный случай, то окажется ущемленным какое-то конкурирующее право в сильном смысле, описанном выше. В-третьих, государство может доказать, что при таком определении рассматриваемого права цена для общества не просто возросла бы, но достигла бы размеров, настолько превосходящих цену, уплаченную за исходное право, что это оправдывает в данном случае возможное посягательство на достоинство или равенство.

Довольно легко применить эти основания к одной из тех совокупностей проблем, с которыми столкнулся Верховный Суд и которые связаны с конституционными вопросами. Закон предусматривал освобождение от призыва для тех, кто отказывается от военной службы по соображениям совести, но призывные комиссии истолковывали это положение как относящееся только к тем, кто возражает против всех войн по религиозным соображениям. Если предположить, что освобождение от призыва оправдано на том основании, что у индивида имеется моральное право не убивать, когда это противоречит его принципам, то возникает вопрос: правильно ли в этом случае исключить тех, чьи моральные соображения не основаны на религии или чья мораль достаточно сложна, чтобы позволять проводить различие между войнами? Суд постановил, что согласно конституционному праву призывные комиссии поступали неправильно, отказываясь освобождать от призыва первых, но что их отказ освободить от призыва вторых был правомочным.

Ни одно из трех перечисленных мною оснований не может оправдать отказ ни в том, ни в другом случае, если речь идет о политической морали. Когда людей, считающих убийство безнравственным, заставляют убивать, посягательство на их личность ничуть не меньше, если их убеждения основаны не на религиозных соображениях или если в этих убеждениях учитывается, что войны бывают разными в нравственном отношении, и тут ничего не меняют ни конкурирующие права, ни чрезвычайность ситуации в стране. Разумеется, есть и разница между рассматриваемыми случаями, но она недостаточно велика, чтобы оправдать разное к ним отношение. Государство, которое из принципиальных соображений отделено от церкви, не может отдавать предпочтение религиозной морали перед нерелигиозной. Существуют утилитаристские доводы в пользу того, чтобы освобождать от военной службы только по религиозным соображениям или при неприятии человеком всех войн; возможно, такое освобождение требует меньших административных затрат, да и легче проверить искренность претендующего на освобождение от призыва. Но эти утилитаристские соображения к делу не относятся, поскольку они не могут служить основанием для ограничения прав.

А как же закон о борьбе с беспорядками, примененный в чикагском судебном процессе? Является ли этот закон ошибочным ограничением права на свободу слова, которую, как предполагается, должна защищать Первая поправка? Если в этом вопросе следовать первой модели, то аргументация в пользу закона о борьбе с беспорядками выглядит довольно сильной. Но если мы оставим в стороне разговоры об уравновешивании как неуместные и обратимся к надлежащим основаниям для ограничения прав, то аргументация в пользу данного закона становится значительно слабее. Как должно предполагать исходное право на свободу слова, когда человеку не дают высказывать свои подлинные убеждения, особенно по вопросам, от которых зависит, как им будут управлять, это является оскорблением личности. Безусловно, это оскорбление еще более серьезно, а не наоборот, если человеку не дают вы­сказываться по поводу тех принципов политической морали, которые он отстаивает наиболее страстно перед лицом, как он считает, их грубого нарушения.

Могут сказать, что закон о борьбе с беспорядками разрешает выражать свои принципиальные убеждения не в провоцирующей форме. Но при таком подходе упускается из виду взаимосвязь между формой выражения и человеческим достоинством. Человек не может высказываться свободно, если ему не позволяют соразмерять свои речи со степенью своего негодования или если ему приходится лавировать, соблюдая ценности, которые он и в грош не ставит по сравнению с теми, которые он стремится отстаивать. Правда, некоторые приверженцы неортодоксальных политических взглядов своими высказываниями шокируют большинство населения, но было бы высокомерно со стороны большинства полагать, будто выражать свои мысли всегда следует только ортодоксальным способом, ибо это означает отрицание равной заботы и уважения. Если смысл права на свободу слова состоит в защите достоинства несогласных, то при вынесении решений об уместности тех или иных речей необходимо учитывать личностные особенности несогласных, а не «молчаливого» большинства, для которого закон о борьбе с беспорядками вовсе не является ограничением.

Таким образом, не удается доказать, будто личные ценности людей, защищаемые исходным правом, оказываются менее затронутыми в пограничном случае. Мы должны рассмотреть, нельзя ли в таком случае оправдать закон о борьбе с беспорядками существованием конкурирующих прав или наличием какой-либо серьезной угрозы для общества. Оба эти основания можно рассматривать вместе, потому что единственным конкурирующим правом здесь, вероятно, является право не быть подвергнутым насилию, так как насилие служит единственной реальной угрозой для общества в данной ситуации.

Я не имею права поджигать ваш дом, бросать камни в вас или в вашу машину, или бить вас по голове велосипедной цепью, даже если я считаю естественными все эти формы самовыражения. Но подсудимые в чикагском процессе не обвинялись в прямых насильственных действиях; утверждалось, что запланированные ими публичные выступления создавали вероятность того, что другие люди станут осуществлять насильственные действия либо в поддержку их высказываний, либо из враждебного к ним отношения. Может ли это служить основанием для запрета их выступлений?

Вопрос стоял бы иначе, если бы мы могли с уверенностью предсказать, в какой мере и какие именно насильственные действия будут предотвращены благодаря закону о борьбе с беспорядками. Будут ли спасены две жизни в год, или двести, или две тысячи? Будет ли сохранено имущество стоимостью в две тысячи долларов, или в двести тысяч, или в два миллиона? Никто не может этого сказать и не просто потому, что предсказание здесь практически невозможно, а потому, что у нас нет четкого понимания того, каким образом демонстрация перерастает в беспорядки и какую, в частности, роль в этом играют зажигательные речи наряду с другими факторами, такими как бедность, зверства полиции, жажда крови и все прочие человеческие и экономические пороки. Правительство может, конечно, попытаться сократить потери среди человеческих жизней и имущества, связанные с насильственными действиями, но при этом следует понимать, что всякая попытка установить и устранить причину беспорядков, если только это не будет реорганизацией всего общества, неизбежно окажется упражнением в умозрительных рассуждениях и применении метода проб и ошибок. Правительству приходится принимать решения в условиях большой неопределенности, а институт прав, принимаемый всерьез, ограничивает свободу экспериментирования в таких условиях.

Он вынуждает правительство учитывать, что, запрещая че­ловеку высказываться или участвовать в демонстрациях, оно неизбежно наносит ему глубокое оскорбление, обеспечивая при этом лишь умозрительное благо, которое в любом случае можно было бы достичь и другими, пусть требующими больших затрат, способами. Когда юристы говорят, что права можно ограничивать ради защиты других прав или ради предотвращения бедствий, они имеют в виду те случаи, в которых причины и следствия относительно ясны, как в известном примере, когда человек вероломно крикнул «Пожар!» в переполненном театре.

Но чикагская история показывает, насколько неясными могут быть причинно-следственные связи. Являлись ли выступления Хоффмана или Рубина необходимым условием возникновения беспорядков? Или же тысячи людей в любом случае собрались бы в Чикаго с намерением учинить беспорядки, как утверждает само правительство? Являлись ли эти выступления достаточным условием? Могла бы полиция сдержать насилие, если бы выступавшие, как утверждали члены президентской комиссии, не внесли свой активный вклад в разжигание беспорядков?

Это непростые вопросы, но если права личности хоть что-нибудь значат, то правительство не может просто принять те ответы, которые оправдывают его действия. Если человек имеет право высказываться, если основания, на которых зиждется это право, распространяются и на провоцирующие политические высказывания, и если роль таких высказываний в возникновении насильственных действий неясна, то правительство не вправе начинать решение данной проблемы с отмены этого права. Возможно, ограничение свободы слова представляет собой наименее дорогостоящий способ, или наносящий наименьший урон боевому духу полиции, или наиболее популярный в политическом плане. Но все это — утилитаристские доводы в пользу одного из возможных путей решения проблемы, а понятие прав исключает такие доводы.

Некоторую неясность здесь, возможно, вносит распространенное представление о том, что политические активисты своими выступлениями стремятся к насильственным действиям и «напрашиваются на неприятности». По общему мнению, им не следует жаловаться, если в них видят источник того на­силия, на который они рассчитывали, и поступают с ними соответствующим образом. Но здесь мы снова имеем ту же путаницу, которую я пытался разъяснить выше, путаницу между понятиями «иметь право» и «поступать правильно». Побуждения выступающего могут учитываться при принятии решения о том, правильно ли он поступает, высказываясь столь страстно на темы, которые могут разжигать страсти или приводить слушателей в ярость. Но если он имеет право высказываться, поскольку опасность, связанная с подобными выступлениями, носит умозрительный характер, то его побуждения нельзя считать независимым доводом в аргументации, оправдывающей запрет на его высказывания.

А как же индивидуальные права тех, кто погибнет во время беспорядков, тех прохожих, которые будут убиты снайперской пулей, или тех торговцев, чьи магазины будут разграблены? При такой постановке вопроса, когда затрагиваются конкурирующие права, предполагается, что какой-то принцип снижает значение фактора неопределенности. Не признать ли нам, что некоторые права на защиту настолько важны, что государство вправе делать все возможное для их соблюдения? Не признать ли нам поэтому, что правительству допускается ограничивать права других людей, когда их действия всего лишь могут повысить риск несоблюдения чьего-либо права на жизнь или имущество, сколь бы незначительным или умозрительным ни было такое повышение?

На некий подобный принцип и опираются противники недавних либеральных решений Верховного Суда по поводу по­лицейских процедур. Эти решения повышают вероятность, что виновный останется на свободе и, следовательно, несколько увеличивают риск, что кто-то из членов общества будет убит, изнасилован или ограблен. Некоторые критики по этой причине считают решения Суда неправильными.

Но никакое общество, претендующее на то, что в нем признаются разнообразные права (ибо возможны разнообразные посягательства на человеческое достоинство или равенство), не может согласиться с таким принципом. Если, принуждая человека давать показания против себя самого или запрещая ему свободно высказываться, мы наносим ему ущерб, от которого его должно защитить право, исключающее самообвинение, или право на свободу слова, значит, государство попирает эти права, когда предписывает человеку терпеть этот ущерб ради возможного минимального снижения риска ущерба для других людей. Если права имеют смысл, то они не могут настолько различаться по степени значимости, чтобы одни права можно было совсем не принимать в расчет, как только заходит речь о других.

Разумеется, правительство может иметь дифференцированный подход и может не позволять человеку осуществлять свое право на свободу слова, если имеется очевидный и значительный риск того, что его высказывания принесут серьезный ущерб личности или имуществу других людей, и если не имеется иных средств для предотвращения этого ущерба, как в случае с человеком, крикнувшим «Пожар!» в театре. Но мы должны отвергнуть предлагаемый нам принцип, согласно которому государство может просто игнорировать право на свободу слова, как только речь заходит о жизни и имуществе. Пока влияние свободы слова на соблюдение этих других прав остается умозрительным и незначительным, правительство должно искать иные подходы.

Дворкин Р. О правах всерьёз. М.: РОСПЭН, 2004. 392 с.

16