Экзамен зачет учебный год 2023 / Арановский УСЛОВИЯ СОГЛАСОВАНИЯ ПРАКТИКИ МЕЖДУНАРОДНОГО И КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВОСУДИЯ

Документ предоставлен КонсультантПлюс

УСЛОВИЯ СОГЛАСОВАНИЯ ПРАКТИКИ МЕЖДУНАРОДНОГО И КОНСТИТУЦИОННОГО ПРАВОСУДИЯ

К.В. АРАНОВСКИЙ

Арановский К.В., судья Конституционного Суда Российской Федерации, доктор юридических наук, профессор.

В статье рассматриваются проблемы в отношениях международной и конституционной юстиции. Автор указывает, что в основе таких отношений должен лежать консенсус, поставленный в границы принципов, правил и обеспеченный их соблюдением. По его мнению, такое согласие уже сложилось между европейским правосудием, занятым защитой прав человека, и российской конституционной юстицией в том, что касается фундаментального единства ценностей. Главная цель юстиции обоих видов - защита прав человека в их собственном значении.

Ключевые слова: конституционные правосудие, Конституционный Суд Российской Федерации, Европейский суд по правам человека.

Conditions of harmonization of practice of supranational and constitutional justice

K. Aranovsky

Aranovsky Konstantin Viktorovich - judge at the Russian Constitutional Court, honoured lawyer of the Russian Federation, doctor of law, professor.

The article focuses on the issues of relationships between international and constitutional justice. The author points out that these relationships should base on a consensus put in the framework of principles and rules and ensured by compliance with them. On the author's opinion, such a consensus already exists between European justice aimed at the protection of human rights, and Russian constitutional justice as regards fundamental community of values. The main aim of both kinds of justice - the protection of human rights in their proper meaning.

Key words: constitutional justice, Constitutional Court of the Russian Federation, European court of human rights.

Обсуждая общие начала и примерные условия согласования практики конституционных судов с практикой международного, в частности европейского, правосудия, полезно сделать предварительные замечания о самом принципе согласия и о пределах допустимого в нем участия.

Взятые без оговорок и подробностей, мир и согласие кажутся общей бесспорной целью, а безмятежная гармония выглядит эстетическим идеалом. Идеальное оттого, может быть, и прекрасно, что недостижимо и, возвышаясь над обыденностью, остается беспорочным. Но, хотя утрата идеалов и лишает людей перспективы, неотступная к ним привязанность тоже небезвредна, так что и в стремлении к согласию можно дойти до крайностей единодушно-бессмысленного молчания или непримиримости в борьбе за единство. И поэтому, не отрекаясь от согласия, важно брать в расчет необходимые ограничения, которыми оно обставлено в различных отношениях и занятиях.

В судебной практике сплошное господство консенсуса неприемлемо по двум, во всяком случае, основаниям. Во-первых, слишком прочное согласие и единение взглядов плохо сказываются на развитии правосудия и на судебном правотворчестве, чрезмерно связывая суд, тогда как ему, чтобы исполнить свое предназначение, время от времени нужно отступать от консенсуса. Во-вторых, предмет согласия этически ограничен ценностями, от которых нельзя свободно отступать даже ради единения судов. Между тем не только разнонаправленные, но и одноименные и общепризнанные ценности получают иногда разное истолкование, например, в представлениях о свободе, о достоинстве, нравственности, государственности. При таких исходных расхождениях прийти к согласию можно ценою отказа от убеждений, а это, по крайней мере, подозрительно, ибо, пока стороны верят в свою правоту, подлинный между ними консенсус возможен, лишь если согласны между собой их убеждения. Если же убеждения разнятся, то возможен, в лучшем случае, компромисс, где значительная доля разногласий необходимо присутствует.

В свою очередь, расхождение во взглядах, где каждый остается при своем, необходимо и полезно, когда оно протекает мирно, по правилам. К тому же в перспективе разногласия не исключают консенсуса, причем убежденного и надежного. Если же сторона слишком легко идет на согласие, она действует, вероятно, в заблуждении, притворстве или в уступках, непринужденно отрекаясь от слабых своих и бедных убеждений. Не умея ими дорожить, она не удержит и убеждений, усвоенных в согласии. Такой консенсус недорого стоит и, доставляя, в лучшем случае, радости душевного покоя, действительному единству решений и действий опоры не дает. В общем, согласие любой ценой - сомнительная цель с неприятными издержками.

В отношениях международной и конституционной юстиции имеет смысл убежденный консенсус, поставленный в границы принципов, правил и обеспеченный их соблюдением. Такое согласие, вероятно, уже сложилось между европейским правосудием, занятым защитой прав человека, и российской конституционной юстицией, по крайней мере, в том, что касается фундаментального единства ценностей. Во всяком случае, юстиция обоих видов имеет главной целью защиту прав человека в их собственном значении.

Тот и другой вид юстиции, исполняя свою миссию, поставлены в надзаконное положение в том смысле, что от их правосудных решений зависит судьба национального закона. Оба они связаны общностью вызовов и оппонентов, что также объективно располагает их к согласию как союзников. Произвол и бесправие всегда ищут благовидные предлоги в политической, административной целесообразности и ловко их находят, чтобы оправдать притеснения гражданской свободы. Они красиво апеллируют к воле народа или интересам государства, к общей пользе и социальной справедливости, к традиции и морали. Их доводы не всегда добросовестны, но достаточно внушительны, чтобы с ними считаться. Чтобы достойно их встретить, правосудию нужны не только моральная сила с верой в свободу, но и общая неуступчивость, обеспеченная, насколько это возможно, согласием в позициях высоких судов.

Поддерживая фундаментальное единство, международная юстиция и конституционное правосудие нуждаются и в демонстративном единстве, наглядно подтвержденном выразительными актами согласия. Открытые же расхождения между учреждениями правосудия, авторитет которых сопоставим, вредят любой юстиции, отнимая часть ее убеждающей силы, снижая моральный, утверждающий смысл юрисдикционных суждений <1>. Они вынуждают оправдываться и настаивать на том, что должно звучать непререкаемо, ставят под сомнение уважение к судам и обязательность их решений. Действительно, высокопоставленный суд, громко опровергая и вместе с тем не имея полномочий отменить решение другой высокой судебной инстанции, дает поводы думать, что не все действующие акты правосудия достойны признания. Отсюда несложно перейти и к выводу о том, что не всякое судебное постановление следует исполнять. Разобщенность судебной практики по однородным и по сходным делам вооружает аргументами тех, кого тяготят "обременения" права, кто считает непозволительными "дерзости" правосудия, полагая, что они посягают на державность, мешают народному процветанию и полицейскому благочинию. В общем, в междоусобных спорах правосудие расточает свою влиятельную силу <2>.

--------------------------------

<1> Ни европейскому правосудию, ни Конвенции о защите прав человека и основных свобод не идут на пользу открытые разногласия, например, с британским правосудием. В известном споре об ограничении избирательных прав заключенных британская сторона приблизились к риторике военного столкновения, где Лорд - главный судья Англии и Уэльса сказал: "Страсбург не должен всегда побеждать, и побеждать ему не обязательно". Глава же Верховного суда Великобритании лорд Филипп в тонких выражениях обсуждал едва ли не выход из Конвенции и замену Акта о ее инкорпорации сугубо британским Биллем. См.: Английский лорд - главный судья засомневался в ЕСПЧ // Право.ru. 21 октября 2011 г. URL: http://pravo.ru/interpravo/news/view/62841. В другом случае восьмилетнее разбирательство по делу об экстрадиции лица, обвиняемого в терроризме, приблизило высокопоставленного судью, по его признанию, к "бешенству" (правда, лишь половину из этих восьми лет дело провело в ЕСПЧ, а первую - в британских судах). См.: Главный судья Великобритании недоволен медлительностью страсбургских коллег // Право.ru. 1 октября 2012 г. URL: http://pravo.ru/interpravo/news/view/77980.

<2> Обсуждение разногласий между ЕСПЧ и Конституционным Судом России содействовало законодательным начинаниям, которые позволяли бы, в случае их успеха, с помощью Конституционного Суда препятствовать исполнению решений ЕСПЧ в той части, в какой эти решения предполагают пересмотр дел в российских судах. Законопроекты от 16 июня 2011 г. N 564346-5 и N 564315-5 об изменении отдельных законов, включая УПК и АПК Российской Федерации, см. на: http://docs.pravo.ru//document/view/16769560/15567016/, а также на: http://docs.pravo.ru//document/view/16769559/15567015/.

Впрочем, едва ли отношения обсуждаемых юстиций осложняет воинственность на почве ценностей и принципов. Напротив, немало случаев видимой общности в их позициях. Например, в том, что касается поддержки практики Европейского суда по правам человека, то в России нет, пожалуй, иного, чем Конституционный Суд, юрисдикционного органа (тем более политического или административного), который стоял бы к ней ближе по настроениям, смыслу принимаемых решений и верности гражданской свободе. Так, именно российский Конституционный Суд в согласии с Конвенцией и практикой ЕСПЧ довел до полной определенности запрет смертной казни, т.е. по сути установил его, когда законодательная власть медлит с окончательным решением. В аргументации своих решений Конституционный Суд столь часто и так обильно обращается к доводам, изложенным в актах ЕСПЧ, что это создает впечатление, будто европейская судебная практика стала для российского конституционного правосудия обязательным источником права <3>.

--------------------------------

<3> Это преувеличение, конечно, поскольку применяет Конституционный Суд в тесном смысле слова Конституцию Российской Федерации, ФКЗ "О Конституционном Суде Российской Федерации", положения Федеративного договора, международных договоров, принципы международного права... Оставаясь источниками права, "оказывающими непосредственное и весьма существенное влияние на правотворчество и правоприменительную практику России" (Эбзеев Б.С. Личность и государство в России: взаимная ответственность и конституционные обязанности. М.: Норма, 2011. С. 33), решения ЕСПЧ не являются источниками права в российском конституционном правосудии в том смысле, что Конституционный Суд России не связан обязанностью применять выраженные в них правоположения. Другое дело, что смысл применяемого права он обычно понимает в согласии с позициями ЕСПЧ, что и высказывает в своих решениях. Упоминание и цитирование акта ЕСПЧ создают внешнее сходство с применением извлеченных из него положений. Но актам международных судов, чтобы быть собственно источником применяемого права, нужна обязательная для применяющего суда сила, а в российском конституционном судопроизводстве они имеют значение убедительных сообщений о праве. Это, впрочем, никак не роняет их достоинства - ведь и национальным законам Конституционный Суд не столько подчиняет свои решения как источнику права, сколько вводит их в описание законодательной, правовой обстановки, в которую поставлен проверяемый нормативный акт. И когда он согласится с истолкованием конвенционного права, которое дает ЕСПЧ, он, конечно, применяя Конвенцию, последует именно этому толкованию. Сходным образом, "например, французский Кассационный суд порой ссылается на "Конвенцию, как она истолкована в постановлениях Европейского суда", порой - просто на Конвенцию" (см.: Лобов М. Прямое действие постановлений Европейского суда по правам человека во внутреннем праве: сравнительный обзор // Имплементация решений Европейского суда по правам человека в практике конституционных судов стран Европы. М.: Институт права и публичной политики, 2006. С. 34, 35 и далее).

Со своей стороны, признавая правовые позиции Конституционного Суда источником российского права (с прямыми ссылками на них во многих постановлениях по российским делам), ЕСПЧ не обязан им следовать. Вместе с тем в практике ЕСПЧ, по словам бывшего его Председателя Ж.-П. Коста, решение национального конституционного суда, "пусть и необязательное для европейских судей, будет иметь известное влияние на их выводы о нарушении Конвенции" (Коста Ж.-П. Европейский суд по правам человека: диалог с национальными судами состоялся // Конституционный контроль: доктрина и практика. М.: Норма, 2012. С. 351).

Общность практики европейского и конституционного правосудия явно дополняет собой ресурсы их влияния в российской политико-правовой среде, а иные из проявлений и последствий этой взаимности еще предстоит заметить и оценить. Международное правосудие не имело бы столь влиятельных последствий без опоры на согласованную практику национальных судов, на конституционную юстицию, а та, в свою очередь, многое успела и смогла при поддержке международной юрисдикции.

Однако в установлении согласия и еще больше - в его продолжении мало фундаментального единства и готовности оставаться в нем. Консенсус важно обеспечить по возможности еще и стилистически, технически. Не менее важно иметь в виду не только предметную общность, но и разницу в предметах многосторонних договоров о правах человека и, с другой стороны - в предмете конституций, а также связанные с этим предметные несовпадения между конституционной и международной юрисдикциями. Без уважения к таким подробностям столкновения остаются возможными и при гармонии настроений, потому что недопонимание в деталях, разнобой в обрядовых "мелочах" даже единомышленников иной раз могут довести до раздора. С другой стороны, по сравнению с единением в ценностях достичь и поддерживать взаимопонимание в области стиля, техники, предметных границ проще, если старательно соблюдать условленные правила, процедуры и держаться согласованных ограничений.

В области стиля многое решает наглядное сходство в представлениях, общность символики, оглашаемых аксиом, логики изложения актов правосудия. В этой части бремя консенсуса в большей мере ложится на конституционные суды, которых больше, чем судов международных, и манеры которых довольно разнообразны. Выделить в них общую линию международному правосудию сложнее, чем конституционному суду войти в созвучие с наднациональной юстицией. Конституционный Суд России в этом смысле заметно сблизился с практикой ЕСПЧ, прилагая намеренные к тому усилия, но еще больше - в непринужденном с ней согласии, давая знать о нем в отдельных частностях и в значительных частях своих решений <4>.

--------------------------------

<4> Ссылки на решения ЕСПЧ обычно следуют в постановлениях Конституционного Суда РФ за положениями Конституции, международных договоров и сообщаются со ссылками на законодательство и на правовые позиции российского Конституционного Суда, выявляя между ними "корреспонденции", аналогии и прочие сходства.

Местами это сближение заходит далеко. Российский Конституционный Суд, например, вовлекается в дискурс на тему европейского прецедентного права, хотя в юридической компаративистике определенно известно, что в историческом, структурном, методологическом, процессуальном и в других смыслах прецедент системно связан с англо-американским - общим - правом (common law) <5>. Не только собственные наклонности, но и пример ЕСПЧ поощряют Конституционный Суд России к употреблению воодушевленных выражений, так что в профессиональном сообществе практикующих юристов иные из них могут казаться избыточными и причудливыми. Скажем, оба суда время от времени грозят "иллюзорным правом", которым какое-либо из прав может сделаться, если оставить его необеспеченным. Из практики ЕСПЧ конституционная юстиция России заимствовала логику обоснования допустимых правоограничений тем доводом, что право, то или иное, "не является абсолютным" и оттого "может быть ограничено". В представления о правах человека это внесло неудобные противоречия, обязанные тому, что, поддерживая эту логику, образовательная и прикладная юриспруденция вместе с тем не могла (и не должна) была упразднить ту базовую классификацию, в которой абсолютные права противопоставлены правам относительным.

--------------------------------

<5> Председатель Верховного суда Соединенного Королевства заметил, что практику Страсбургского суда применяют в британском Суде "в тех случаях, когда она достаточно ясна" (см.: Филипс Н. Верховный суд - новый шаг в конституционной истории Соединенного Королевства // Конституционный контроль: доктрина и практика. М.: Норма, 2012. С. 132). Этим он вежливо обозначил настолько значительную разницу между практикой ЕСПЧ и прецедентом, что это мешает британскому суду извлечь из европейской практики право. Видеть в этой практике род прецедентного права было бы слишком смело, если в той системе, где прецедент господствует, ее не вполне понимают как источник права.

Собственность, например, в этой классификации всегда считали абсолютным правом <6>. Абсолютны свободы передвижения, предпринимательства, совести, все виды неприкосновенности, право на получение и распространение информации, другие права того же рода. Абсолютны они не потому, что исключают ограничения, но оттого, что соотносятся (стоят в корреспонденции) с общим запретом препятствовать их осуществлению, а формула их защиты состоит в требовании прекратить нарушение. Тем они и отличаются от прав относительных, сопоставленных с обязанностью государства или иных субъектов выполнить нечто положительное, чтобы исполнилось, например, избирательное право, - организовать выборы, зарегистрировать кандидатов, учесть избирателей, выдать им бюллетени и т.п. Праву на судебную защиту тоже нужны судебная система, исполнение надлежащей процедуры, другие положительные действия, что и делает это право относительным. Защита таких прав предполагает не просто воздержание третьих лиц от нарушений, но прежде всего понуждение к исполнению того, что обязанный должен сделать в пользу управомоченного. В европейской же судебной логике не абсолютны ни собственность, ни свобода передвижения, ни другие абсолютные права, ибо их можно ограничить <7>. Когда абсолютных прав, по сути, не осталось, теряет смысл вся классификация прав на абсолютные и относительные, общеизвестная, между прочим, не только в России <8>. В подобных случаях даже ради солидарности не обязательно поддерживать единство стиля. Его побочные последствия напоминают разрыв мышления в представлениях о праве и неблагополучие в профессиональной этике и психике, которая вынуждена ради согласия примирять логически непримиримое или, что еще хуже, с готовностью это делает.

--------------------------------

<6> Несмотря на то что ЕСПЧ, а с ним и Конституционный Суд России отказывают собственности в звании абсолютного права, ее позиции среди абсолютных прав непоколебимы. Иные из коллег, более чем близких конституционной юстиции, буквально "вздрагивают", по их признанию, встречая в текстах обоих судов утверждение о том, что "собственность абсолютным правом не является и может быть ограничена...". Они, пока нужно держаться консенсуса, оставляют это без возражений, но едва лишь выйдут из его контекста, возвращаются к нормальным представлениям, где собственность имеет истинный статус абсолютного права.

<7> Строго говоря, ограничения сопровождают каждое право. Их выражают или подразумевают сами определения прав и ограничительные к ним оговорки. Изящна, но малоубедительна та догматическая идея, что законные и конвенционные определения или оговорки не ограничивают право, а лишь называют его объективные пределы. Понятия пределов, границ, ограничений лежат в одном семантическом поле и создают синонимию даже в юридической речи с ее претензией на точность. "Мирно и без оружия", "в случаях, установленных законом" и тому подобные оговорки присутствуют в конституционных и международных определениях прав, не исключая прав абсолютных. Конституционное и международное право позволяют и даже обязывают обставить всевозможные права ограничениями. Так, согласно части второй ст. 2 Европейской конвенции право на жизнь не нарушает даже лишение жизни, если оно является результатом абсолютно необходимого применения силы в оговоренных там же случаях; часть первая той же статьи не дает забыть о том, что в Европе для живущих еще поколений смертная казнь - не экзотика. Европа знает и легальную эвтаназию с остановкой искусственного поддержания жизни. Безоговорочно, казалось бы, ст. 3 Конвенции запрещает пытки, бесчеловечное и унижающее обращение и наказание. Эта статья, однако, определяет не само право, а недопустимые ограничения прав на достоинство, неприкосновенность, иных прав человека и, кстати, тем самым выводит из-под запрета другие виды вторжения в его права, чувствительные для неприкосновенности и достоинства. Она оставляет закону и европейскому консенсусу решать, что унизительно и что бесчеловечно. Между тем вполне законные притеснения, например лишение свободы, тоже могут унижать, причем обычную личность, в которой чувство достоинства не возвышается над этической нормой и не делает из человека эгоистического недотрогу. Так что и здесь, рассуждая в представлениях ЕСПЧ, ничего абсолютного не остается, если свобода от унижения и право на человечное обращение ограничены без решающего участия самого человека.

<8> "...Объясняется ли абсолютный характер права собственности субъективными отношениями с себе подобными и не лучше ли он объясняется тем объективным, гарантированным властью состоянием, в котором собственник оказывается по отношению к вещи?" М. Ориу в самой постановке вопроса сообщает, что всевозможные дискуссии оставляют бесспорным абсолютный характер обсуждаемого права. Спор может затронуть многое, но "концепция вещного права, непосредственно воздействующего на вещь и могущего быть выдвинутым против третьих лиц в качестве объективного социального института, является традиционным понятием". (Ориу М. Основы публичного права. М., 1929. С. 76). Абсолютное право собственности - общее место в российской теории права, в современной цивилистике. Но оставим их, чтобы не обсуждать, вполне ли их положения авторитетны, не слишком ли они отвлеченные, не чрезмерно ли российские и не сугубо ли специальные. Пусть истину ненамеренно, как само собой очевидное, повторит Морис Ориу - старый и авторитетный французский автор, известный в юридической истории и в современном публичном праве, а равно в юридической социологии.

Не исключено, что и обыкновение обращаться к "законодателю" с предписаниями, признавать за ним полномочия, давать оценку его намерениям и деяниям, имея академические в первую очередь корни, укрепилось в манерах конституционного правосудия не без влияния практики ЕСПЧ. Международному суду позволительно и естественно обращаться с требованиями к национальным властям, государству-ответчику, договаривающимся сторонам и т.п., не исключая "национального законодателя", имея в виду среди прочего правотворческую власть государства-участника безразлично к тому, какие из его органов и с какими полномочиями эту власть осуществляют. Конституция же России называет Федеральное Собрание и его палаты с полномочиями каждой, что позволяет ясно определить субъекта ответственности за исполнение актов конституционного правосудия <9>. И если понятие государства, укоренившись не только в ученой юриспруденции, но и в народной, политической традиции, целесообразно заключает в этом собирательном образе все институты государственности для того, например, чтобы внушить им общий смысл деятельности, обязать их всех к признанию, уважению и защите прав человека, то "федерального законодателя" Конституция России не упоминает и не возлагает на него ни полномочий, ни ответственности. На проверку Конституционному Суду поступают, в частности, законы (ст. 125 Конституции, ст. 3 ФКЗ <10> и др.), но не замыслы, цели или упущения "законодателя". Конституционный закон нельзя дисквалифицировать безотносительно к тому, виноват ли в чем-нибудь "законодатель". Равным образом закон, принятый в добрых намерениях и в правосообразных целях, не может оставаться конституционным, когда он противоречит Конституции. Достоинство законодательных намерений не создает критерия конституционности. Они и сама персона законодателя ничего не дают конституционному правосудию, увлекают его в беспредметную законодательную субъективность и в занимательные, но юридически безразличные подробности. Даже процессуальной правосубъектности у "законодателя" нет. Конституционное судопроизводство знает стороны, в том числе "сторону, принявшую и подписавшую оспариваемый акт", - она объединяет в условную процессуальную роль-фигуру палаты парламента и Президента. В судопроизводстве этом участвуют заявитель, Правительство, субъекты Российской Федерации, даже "заинтересованные организации". Но "законодателя" в конституционном правосудии нет; его фигура не охватывает какой-либо процессуальной группы или категории участников правосудия; законодатель не имеет в деле ни прав, ни представителей.

--------------------------------

<9> Присутствие "законодателя" в словаре Конституционного Суда имело бы насущные основания, когда бы система основных институтов федеральной власти оставалась нестабильной, а органы с правом участия в законодательном процессе и сами эти права непредсказуемо менялись. При быстрой их смене было бы и вправду вернее адресовать судебные предписания законодателю, чтобы не рисковать их исполнением при изменении состава действующих лиц и исполнителей. Таким дефектом, однако, российская федеральная государственность не страдает уже почти двадцать лет, и этим преимуществом, доступным не каждому государству, настало время пользоваться.

<10> ФКЗ от 21 июля 1994 г. N 1-ФКЗ "О Конституционном Суде Российской Федерации" // URL: http://www.ksrf.ru/.

Поддерживая в этой части академизм, адаптированный к международному правосудию, Конституционный Суд снижает ясность требований и, обращаясь к "федеральному законодателю", дает депутатам поводы относить исполнение судебных предписаний на общую, а не на собственную свою ответственность и на ответственность Государственной Думы, поощряет их полагаться на законопроекты Правительства больше, чем на депутатский законодательный почин <11>. Попутно заметим, что развитие в депутатском сообществе таких наклонностей ничего хорошего не обещает ни разделению властей, ни укоренению парламентаризма.

--------------------------------

<11> К этому в известной мере поощряет и п. 1 ст. 80 Федерального конституционного закона "О Конституционном Суде Российской Федерации", который обязывает именно Правительство вносить законопроекты об исправлении законов, признанных неконституционными. Вместе с тем в России федеральные законы, в том числе законы во исполнение решений Конституционного Суда, принимает Государственная Дума, которая ни с кем эту ответственность в конечном счете не делит. Ей и отвечать за исполнение решений Конституционного Суда безотносительно к тому, внесет ли Правительство нужный законопроект и успеет ли это сделать вовремя. Обязанность Правительства вносить законопроекты не отнимает законодательной инициативы у депутатов и других субъектов этого права. У Правительства свои основания и последствия ответственности, а равно инстанции, перед которыми оно отвечает, в том числе за неаккуратное внесение законопроектов. Поэтому его ответственность никак не отменяет ответственности Государственной Думы за исправление законодательства по решению Конституционного Суда.