Экзамен зачет учебный год 2023 / Дворкин Спорные права

Р. Дворкин

3. Спорные права

До сих пор наша аргументация была гипотетической: если человек обладает некоторым моральным правом по отноше­нию к государству, это право должно перевешивать противопо­ложные ему законодательные акты и судебные решения. Но здесь не указывается, в чем именно состоят права индивида, а, как известно, здравомыслящие люди часто расходятся во мне­ниях по этому вопросу. Есть ясные и определенные случаи, в отношении которых существует единодушие; например, почти все, кто верит в права, согласятся, что человек имеет мораль­ное право высказываться по политическим вопросам (если его высказывания не носят провокационного характера) и что это важное право, которое государство должно всеми силами охра­нять. Но возникают значительные разногласия по поводу гра­ниц, в которых действуют такие «образцовые» права. В качес­тве примера можно привести так называемый «закон о борьбе с беспорядками», примененный в знаменитом судебном деле прошлого десятилетия о Чикагской семерке.

Подсудимые обвинялись в том, что они сговорились пересечь границу штата с целью вызвать беспорядки. Это обвинение очень неопределенное, возможно, настолько, что его можно счесть не­конституционным, но закон, по-видимому, относит к преступле­ниям эмоциональные высказывания о том, что ради достижения политического равенства может быть оправданно применение насилия. Защищает ли право на свободу слова подобного рола речи? Это, конечно, вопрос юридический, поскольку он затраги­вает Первую поправку к Конституции. Но это и морально-эти­ческий вопрос, потому что, как я уже говорил, в Первой поправ­ке следует видеть попытку защитить некоторое моральное право. В задачи правительства входит «определение» моральных прав через законодательные акты и судебные решения, то есть, офи­циальное установление тех пределов, в которых в правовой сис­теме будут применяться моральные права. Именно такая задача стояла перед Конгрессом при голосовании по закону о борьбе с беспорядками и перед Верховным Судом в бесчисленном коли­честве судебных дел. Как же следует различным государственным органам подходить к вопросу об определении моральных прав?

[…]

… можно выбрать одну из двух совершенно разных моделей. В первой модели рекомендуется устанавли­вать равновесие между правами индивида и требованиями общества в целом. Если государство ущемляет какое-либо моральное право (например, давая праву на свободу слова более узкое определение, чем того требует справедливость), то оно поступает несправедливо по отношению к индивиду. С другой стороны, если государство «раздувает» какое-то право (давая ему более широкое определение, чем того тре­бует справедливость), то оно лишает общество какого-либо общего блага, обходиться без которого у общества нет ника­ких оснований, например, лишает его безопасности на ули­цах. Итак, ошибка как в ту, так и в другую сторону одинако­во серьезна. Задача правительства — придерживаться середи­ны и уравновешивать общее благо и права личности, воздавая должное и тому и другому.

Согласно этой первой модели, когда государство или какая-то из ветвей власти «определяют» некоторое право, они должны учитывать социальную цену тех или иных проектов и осуществлять необходимые согласования. Не следует, например, предоставлять одну и ту же свободу тем, кто устраивает шумные демонстрации и кто ведет спокойные политические дискуссии, потому что первые причиняют больше неприятностей, чем последние. Приняв однажды решение о том, в каких рамках следует признавать то или иное право, государство должно в полной мере проводить в жизнь это свое решение. Это означает, что следует позволить индивиду действовать в рамках его прав, как их определило госу­дарство, но не следует позволять выходить за рамки этих прав, так что, если кто-то нарушает закон, хотя бы и по со­ображениям совести, он должен быть наказан. Несомненно, всякое правительство допускает ошибки и может впоследст­вии пожалеть о принятых решениях. Это неизбежно. Но бла­годаря такой политике «середины» ошибки в ту и в другую сторону в конечном итоге уравновесят друг друга.

В таком изложении первая модель выглядит весьма правдо­подобной, и многие правоведы, как и многие неспециалисты, я думаю, горячо поддержали бы ее. Метафора установления равновесия между общественными интересами и личными тре­бованиями прочно вошла в нашу политическую и правовую риторику, и благодаря этой метафоре данная модель представ­ляется знакомой и привлекательной. Тем не менее, первая мо­дель является ложной, во всяком случае когда речь идет о тех правах, которые принято считать важными, и корень ошибки кроется в самой этой метафоре.

Институт прав индивида по отношению к государству — это не дар Божий, и не древний ритуал, и не национальная за­бава. Это сложная и многотрудная практика, значительно усложняющая и удорожающая работу правительства по обеспе­чению общего блага, и практика эта была бы несправедливой и легковесной, если бы она не позволяла выполнять определен­ную задачу. Всякий, кто заявляет о серьезном отношении к правам и восхваляет наше правительство за соблюдение этих прав, должен иметь какое-то представление о том, в чем состо­ит эта задача. Он должен, как минимум, признавать одну из двух важных идей или обе эти идеи. Первая — это неопреде­ленная, но влиятельная идея человеческого достоинства. Эта идея ассоциируется с Кантом, но ее отстаивали философы разных школ, и она предполагает, что существуют способы об­ращения с человеком, несовместимые с признанием его пол­ноправным членом человеческого общества, и поэтому такое обращение является глубоко несправедливым.

Вторая, более знакомая нам идея — это политическое ра­венство. Она предполагает, что более слабые члены политичес­кого сообщества имеют право на такую же заботу и уважение со стороны государства, какую обеспечивают для себя более могущественные его члены, а потому, если некоторые люди имеют свободу принимать решения, какими бы ни были последствия этих решений для общего блага, то и все люди долж­ны обладать такой же свободой. Я не хочу здесь защищать или подробно разбирать эти идеи. Я утверждаю только, что всякий, кто признает наличие у граждан прав, должен придерживаться идей, очень близких к вышеназванным.

Утверждать, что человек обладает некоторым фундамен­тальным правом (в сильном смысле) по отношению к государ­ству, например, правом на свободу слова, имеет смысл, только если это право необходимо для защиты его достоинства или его статуса как обладающего равными с другими притязания­ми на заботу и уважение, или для защиты каких-то иных лич­ностных ценностей имеющих аналогичное значение. В про­тивном случае такое утверждение не имеет смысла.

Итак, если права вообще имеют какой-то смысл, то нару­шение относительно важного права должно быть очень се­рьезным делом. Такое нарушение означает, что с человеком поступили так, как будто он в меньшей степени человек или менее достоин заботы, чем другие люди. Институт прав основан на убеждении, что это серьезнейшая несправедли­вость и ее предотвращение стоит той более высокой цены, которую придется заплатить в виде снижения эффективности социальной политики. Но в таком случае, должно быть, неправильно говорить, что раздувание прав является столь же серьезной ошибкой, как и их нарушение. Если государство ошиблось в пользу индивида, значит, оно просто заплатило чуть большую цену в виде снижения социальной эффектив­ности, чем нужно; то есть, оно заплатило чуть больше той же самой монетой, которой уже и так решило заплатить. А вот если оно ошиблось в ущерб индивиду, то оно нанесло ему то оскорбление, предотвращение которого оно само считает до­стойным большей цены.

Итак, первую модель защитить невозможно. Она основана, по сути, на ошибке, о которой я уже говорил, а именно на смешении прав общества и прав отдельных членов общества. «Уравновешивание» уместно тогда, когда государству прихо­дится выбирать между конкурирующими правами, например, между правом южанина на свободу объединений и правом чер­нокожего на равное образование. В этом случае государство может только оценить по достоинству конкурирующие права и действовать в соответствии со своей оценкой. Первая модель предполагает, что «право» большинства есть конкурирующее право, которое необходимо таким вот образом уравновесить; но здесь, как я говорил выше, имеет место путаница, грозящая разрушить само понятие прав индивида. Стоит отметить, что общество отвергает первую модель в той области, где ставки для индивида особенно высоки, то есть, в уголовном законода­тельстве. Мы говорим, что лучше оставить на свободе мно­жество виновных, чем наказать одного невиновного, и в основе такой позиции лежит выбор второй модели действий правительства.

Во второй модели ущемление прав считается намного более серьезной ошибкой, нежели их раздувание, и отсюда вытекают соответствующие рекомендации. Эта модель предусматривает, что, если некоторое право признается в простых и ясных случаях, то правительство может ограничивать это право только тогда, когда имеется некоторая вынуждающая к этому причина, не противо­речащая предположениям, на которых должно основываться это право в исходных случаях. Не может служить основанием для ог­раничения однажды дарованного права тот факт, что, расширяя область применения этого права, общество заплатит дополни­тельную цену. Должно быть что-то особенное в этой дополнительной цене, или должны быть какие-то другие обстоятельства, позволяющие обоснованно утверждать, что, хотя ради зашиты исходного права можно согласиться заплатить значительную це­ну, нет необходимости платить данную конкретную цену. Иначе тот факт, что правительство не распространяет это право на дан­ный случай, станет доказательством того, что признание этого права в исходных случаях было ложным, оно было одним из тех обещаний, которые даются с намерением выполнять их лишь до тех пор, пока это удобно.

Каким образом можно доказать, что данную конкретную цену не стоит платить, не отменяя при этом первоначального признания соответствующего права? Я могу представить толь­ко три вида оснований, которые можно, не противореча себе, использовать для ограничения некоторого права. Во-первых, государство может доказать, что ценности, которые защищает исходное право, на самом деле не затронуты в рассматривае­мом пограничном случае или же затронуты лишь в смягчен­ном виде. Во-вторых, оно может доказать, что, если опреде­лить данное право таким образом, чтобы оно охватывало и рассматриваемый пограничный случай, то окажется ущемлен­ным какое-то конкурирующее право в сильном смысле, опи­санном выше. В-третьих, государство может доказать, что при таком определении рассматриваемого права цена для общест­ва не просто возросла бы, но достигла бы размеров, настолько превосходящих цену, уплаченную за исходное право, что это оправдывает в данном случае возможное посягательство на достоинство или равенство.

Довольно легко применить эти основания к одной из тех со­вокупностей проблем, с которыми столкнулся Верховный Суд и которые связаны с конституционными вопросами. Закон пре­дусматривал освобождение от призыва для тех, кто отказывается от военной службы по соображениям совести, но призывные ко­миссии истолковывали это положение как относящееся только к тем, кто возражает против всех войн по религиозным соображениям. Если предположить, что освобождение от призыва оправдано на том основании, что у индивида имеется моральное право не убивать, когда это противоречит его принципам, то возникает вопрос: правильно ли в этом случае исключить тех, чьи мораль­ные соображения не основаны на религии или чья мораль дос­таточно сложна, чтобы позволять проводить различие между вой­нами? Суд постановил, что согласно конституционному праву призывные комиссии поступали неправильно, отказываясь осво­бождать от призыва первых, но что их отказ освободить от при­зыва вторых был правомочным.

Ни одно из трех перечисленных мною оснований не может оправдать отказ ни в том, ни в другом случае, если речь идет о политической морали. Когда людей, считающих убийство без­нравственным, заставляют убивать, посягательство на их лич­ность ничуть не меньше, если их убеждения основаны не на ре­лигиозных соображениях или если в этих убеждениях учитыва­ется, что войны бывают разными в нравственном отношении, и тут ничего не меняют ни конкурирующие права, ни чрезвы­чайность ситуации в стране. Разумеется, есть и разница между рассматриваемыми случаями, но она недостаточно велика, чтобы оправдать разное к ним отношение. Государство, кото­рое из принципиальных соображений отделено от церкви, не может отдавать предпочтение религиозной морали перед нере­лигиозной. Существуют утилитаристские доводы в пользу того, чтобы освобождать от военной службы только по религиозным соображениям или при неприятии человеком всех войн; воз­можно, такое освобождение требует меньших административ­ных затрат, да и легче проверить искренность претендующего на освобождение от призыва. Но эти утилитаристские соображения к делу не относятся, поскольку они не могут служить основанием для ограничения прав.

А как же закон о борьбе с беспорядками, примененный в чикагском судебном процессе? Является ли этот закон оши­бочным ограничением права на свободу слова, которую, как предполагается, должна защищать Первая поправка? Если в этом вопросе следовать первой модели, то аргументация в пользу закона о борьбе с беспорядками выглядит довольно сильной. Но если мы оставим в стороне разговоры об уравно­вешивании как неуместные и обратимся к надлежащим осно­ваниям для ограничения прав, то аргументация в пользу дан­ного закона становится значительно слабее. Как должно предполагать исходное право на свободу слова, когда человеку не дают высказывать свои подлинные убеждения, особенно по вопросам, от которых зависит, как им будут управлять, это яв­ляется оскорблением личности. Безусловно, это оскорбление еще более серьезно, а не наоборот, если человеку не дают вы­сказываться по поводу тех принципов политической морали, которые он отстаивает наиболее страстно перед лицом, как он считает, их грубого нарушения.

Могут сказать, что закон о борьбе с беспорядками разре­шает выражать свои принципиальные убеждения не в прово­цирующей форме. Но при таком подходе упускается из виду взаимосвязь между формой выражения и человеческим до­стоинством. Человек не может высказываться свободно, ес­ли ему не позволяют соразмерять свои речи со степенью сво­его негодования или если ему приходится лавировать, со­блюдая ценности, которые он и в грош не ставит по сравнению с теми, которые он стремится отстаивать. Прав­да, некоторые приверженцы неортодоксальных политических взглядов своими высказываниями шокируют большинство населения, но было бы высокомерно со стороны боль­шинства полагать, будто выражать свои мысли всегда следует только ортодоксальным способом, ибо это означает отрица­ние равной заботы и уважения. Если смысл права на свободу слова состоит в защите достоинства несогласных, то при вы­несении решений об уместности тех или иных речей необхо­димо учитывать личностные особенности несогласных, а не «молчаливого» большинства, для которого закон о борьбе с беспорядками вовсе не является ограничением.

Таким образом, не удается доказать, будто личные ценнос­ти людей, защищаемые исходным правом, оказываются менее затронутыми в пограничном случае. Мы должны рассмотреть, нельзя ли в таком случае оправдать закон о борьбе с беспоряд­ками существованием конкурирующих прав или наличием ка­кой-либо серьезной угрозы для общества. Оба эти основания можно рассматривать вместе, потому что единственным конкурирующим правом здесь, вероятно, является право не быть подвергнутым насилию, так как насилие служит единственной реальной угрозой для общества в данной ситуации.

Я не имею права поджигать ваш дом, бросать камни в вас или в вашу машину, или бить вас по голове велосипедной цепью, даже если я считаю естественными все эти формы самовыражения. Но подсудимые в чикагском процессе не обви­нялись в прямых насильственных действиях; утверждалось, что запланированные ими публичные выступления создавали ве­роятность того, что другие люди станут осуществлять насильственные действия либо в поддержку их высказываний, либо из враждебного к ним отношения. Может ли это служить осно­ванием для запрета их выступлений?

Вопрос стоял бы иначе, если бы мы могли с уверенностью предсказать, в какой мере и какие именно насильственные действия будут предотвращены благодаря закону о борьбе с беспорядками. Будут ли спасены две жизни в год, или двести, или две тысячи? Будет ли сохранено имущество стоимостью в две тысячи долларов, или в двести тысяч, или в два миллиона? Никто не может этого сказать и не просто потому, что пред­сказание здесь практически невозможно, а потому, что у нас нет четкого понимания того, каким образом демонстрация пе­рерастает в беспорядки и какую, в частности, роль в этом игра­ют зажигательные речи наряду с другими факторами, такими как бедность, зверства полиции, жажда крови и все прочие че­ловеческие и экономические пороки. Правительство может, конечно, попытаться сократить потери среди человеческих жизней и имущества, связанные с насильственными действия­ми, но при этом следует понимать, что всякая попытка устано­вить и устранить причину беспорядков, если только это не бу­дет реорганизацией всего общества, неизбежно окажется упражнением в умозрительных рассуждениях и применении метода проб и ошибок. Правительству приходится принимать решения в условиях большой неопределенности, а институт прав, принимаемый всерьез, ограничивает свободу экспериментирования в таких условиях.

Он вынуждает правительство учитывать, что, запрещая че­ловеку высказываться или участвовать в демонстрациях, оно неизбежно наносит ему глубокое оскорбление, обеспечивая при этом лишь умозрительное благо, которое в любом случае можно было бы достичь и другими, пусть требующими боль­ших затрат, способами. Когда юристы говорят, что права мож­но ограничивать ради защиты других прав или ради предотвра­щения бедствий, они имеют в виду те случаи, в которых при­чины и следствия относительно ясны, как в известном примере, когда человек вероломно крикнул «Пожар!» в пере­полненном театре.

Но чикагская история показывает, насколько неясными могут быть причинно-следственные связи. Являлись ли вы­ступления Хоффмана или Рубина необходимым условием воз­никновения беспорядков? Или же тысячи людей в любом слу­чае собрались бы в Чикаго с намерением учинить беспорядки, как утверждает само правительство? Являлись ли эти выступле­ния достаточным условием? Могла бы полиция сдержать наси­лие, если бы выступавшие, как утверждали члены президент­ской комиссии, не внесли свой активный вклад в разжигание беспорядков?

Это непростые вопросы, но если права личности хоть что-нибудь значат, то правительство не может просто принять те ответы, которые оправдывают его действия. Если человек имеет право высказываться, если основания, на которых зиждется это право, распространяются и на провоцирующие политичес­кие высказывания, и если роль таких высказываний в возник­новении насильственных действий неясна, то правительство не вправе начинать решение данной проблемы с отмены этого права. Возможно, ограничение свободы слова представляет со­бой наименее дорогостоящий способ, или наносящий наименьший урон боевому духу полиции, или наиболее популяр­ный в политическом плане. Но все это — утилитаристские до­воды в пользу одного из возможных путей решения проблемы, а понятие прав исключает такие доводы.

Некоторую неясность здесь, возможно, вносит распростра­ненное представление о том, что политические активисты своими выступлениями стремятся к насильственным действи­ям и «напрашиваются на неприятности». По общему мнению, им не следует жаловаться, если в них видят источник того на­силия, на который они рассчитывали, и поступают с ними соответствующим образом. Но здесь мы снова имеем ту же пута­ницу, которую я пытался разъяснить выше, путаницу между понятиями «иметь право» и «поступать правильно». Побужде­ния выступающего могут учитываться при принятии решения о том, правильно ли он поступает, высказываясь столь страст­но на темы, которые могут разжигать страсти или приводить слушателей в ярость. Но если он имеет право высказываться, поскольку опасность, связанная с подобными выступлениями, носит умозрительный характер, то его побуждения нельзя счи­тать независимым доводом в аргументации, оправдывающей запрет на его высказывания.

А как же индивидуальные права тех, кто погибнет во время беспорядков, тех прохожих, которые будут убиты снайперской пулей, или тех торговцев, чьи магазины будут разграблены? При такой постановке вопроса, когда затрагиваются конкури­рующие права, предполагается, что какой-то принцип снижает значение фактора неопределенности. Не признать ли нам, что некоторые права на защиту настолько важны, что государство вправе делать все возможное для их соблюдения? Не признать ли нам поэтому, что правительству допускается ограничивать права других людей, когда их действия всего лишь могут повысить риск несоблюдения чьего-либо права на жизнь или имущество, сколь бы незначительным или умозрительным ни было такое повышение?

На некий подобный принцип и опираются противники не­давних либеральных решений Верховного Суда по поводу по­лицейских процедур. Эти решения повышают вероятность, что виновный останется на свободе и, следовательно, несколько увеличивают риск, что кто-то из членов общества будет убит, изнасилован или ограблен. Некоторые критики по этой причине считают решения Суда неправильными.

Но никакое общество, претендующее на то, что в нем признаются разнообразные права (ибо возможны разнообразные посягательства на человеческое достоинство или равенство), не может согласиться с таким принципом. Если, принуждая человека давать показания против себя самого или запре­щая ему свободно высказываться, мы наносим ему ущерб, от которого его должно защитить право, исключающее самооб­винение, или право на свободу слова, значит, государство по­пирает эти права, когда предписывает человеку терпеть этот ущерб ради возможного минимального снижения риска ущерба для других людей. Если права имеют смысл, то они не могут настолько различаться по степени значимости, чтобы одни права можно было совсем не принимать в расчет, как только заходит речь о других.

Разумеется, правительство может иметь дифференцированный подход и может не позволять человеку осуществлять свое право на свободу слова, если имеется очевидный и значительный риск того, что его высказывания принесут серьезный ущерб личности или имуществу других людей, и если не име­ется иных средств для предотвращения этого ущерба, как в случае с человеком, крикнувшим «Пожар!» в театре. Но мы должны отвергнуть предлагаемый нам принцип, согласно которому государство может просто игнорировать право на свободу слова, как только речь заходит о жизни и имуществе. Пока влияние свободы слова на соблюдение этих других прав остается умозрительным и незначительным, правительство должно искать иные подходы.