учебный год 2023 / budanov

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

няется еще разбой, включаемый уже в разряд преступлений против имущественных прав («…будет повинится, что он разбивал впервые, а убивства не учинил…», ук. 1663 г.). Впрочем, объект этого преступления и теперь остается сложным: в нем все еще подразумевается и нападение на имущество, и нападение на жизнь и здоровье, но именно с целью отнятия имущества. Для полноты состава этого преступления следует присоединить еще субъективные черты: обращение преступления в ремесло и совершение его шайкой. Но обе последние черты не необходимы для образования понятия о разбое: так, понятие о разбое, как о ремесле, парализуется тем, что после судебников в разбое различаются рецидивы (два по Уст. кн. разб. прик., ст. 10, а один по Уложению XXI, 16–17). Таким образом, по Уставной книге разбойного приказа, разбой совершенно равняется татьбе; по Уложению — лишь несколько выше ее, т. е. смертная казнь полагается за вторичный разбой; после Уложения наказуемость разбоя то понижается, то возвышается10.

Грабеж, по судебникам (Суд. ц., ст. 25), причисляется к разряду преступлений наименее тяжких: он, по-видимому, считается не более как самоуправным отнятием имущества у другого лица после драки, возникшей по каким-либо личным или имущественным счетам. Затем взгляд на него становится строже: он уже приближается к разбою, так что в начале XVII в. сами судьи спрашивали иногда законодателя: «Те статьи во что ставити: в разбой или в грабеж?» (Уст. кн. разб. прик., 65). Однако, и в Уложении грабежом называется собственно самоуправство, например, самовольные реквизиции ратных людей в походе (VII, 22, 30), причем закон назначает или только двойное вознаграждение потерпевшему, или, сверх того, наказание, не определяя именно какое. Очевидно, что древний снисходительный взгляд на явное отнятие имущества еще не исчез вполне (ср. XXI, 15).

Татьба, т. е. тайное похищение чужих (движимых) вещей, с древнейших времен привлекает к себе более и более строгое внимание законодателя. В первой половине московского периода резко отличается татьба с поличным и без поличного, так что собственно татьбой в уголовном смысле назы-

10В 1653 г. положен вместо смертной казни кнут, отсечение пальца и ссылка (П. С. З., № 105); в 1659 г., напротив, смертная казнь за 1-й разбой; по указу 1663 г., вторичный разбой опять наказывается не смертью, а отсечением обеих ног и левой руки (что, впрочем, на деле равняется мучительной смертной казни); по новоуказным статьям 1669 г. восстановлены узаконения Уложения. Такие изменения, очевидно, возникали не из уголовных воззрений, но из полицейских соображений, вызванных обстоятельствами.

411

М . Ф . ВЛАДИМИРСКИЙ - БУДАНОВ

вается лишь первая (см. Судебник 1497 г., ст. 10, 11, 13). Прежде поличным называлось, когда преступник схвачен на месте преступления; в таком случае раздраженное общество вместе с потерпевшим или расправлялось с ним на месте, или сохраняло в себе более сильное неприязненное чувство, что и влияло на бóльшую наказуемость. Потом, когда поличным уже называются вещи украденные (и находимые у похитителя под замком), падает и уголовное понятие о татьбе с поличным, так что, наконец, в Уложении вовсе нет упомянутой разницы (Уложение XXI, 9 и 30). Другое обстоятельство, влиявшее на высшую наказуемость татьбы, есть повторение, именно, по судебникам, татьба во второй раз влекла к смертной казни; по всем прочим памятникам уголовного законодательства, предшествующим и последующим, к смертной казни ведет лишь троекратная татьба. (Суд. 1-й, ст. 11; Суд. ц., ст. 56; Уст. кн. разб. прик., ст. 37–39; Уложение XXI, 10 и 12). В законах повторение не отличается от стечения преступлений. Кроме татьбы, понятие повторения применено к разбою и к корчемству (см. выше); в последнем случае ясно говорится не о стечении, а о повторении. Для характеристики древнего русского уголовного права достойно замечания, что ценность украденного нисколько не влияет на степень наказуемости татьбы (следы такой материальной оценки преступления, находимые в Русской Правде, теперь исчезают). В этом отношении делается только одно изъятие, а именно: похищение мелких предметов для непосредственного потребления (в садах, в огородах) вовсе не подводится под понятие татьбы, и грабеж таких вещей наказывается также снисходительно (Уложение X, 221–222). Но московское право знает и квалифицированные виды татьбы по предметам кражи; это именно головную татьбу, т. е. кражу людей — холопов (Суд. 1-й, 9; Суд. ц., 61), и святотатство — церковную татьбу (Суд. 1-й, 9; Суд. ц., 61; Уст. кн. разб. прик., 40; Уложение XXI, 14). Сущность церковной татьбы уясняется лишь в «соборных статьях» 1667 г. (П. С. З., № 412) и новоуказных статьях 1669 г. Здесь святотатством называется кража вещей изнутри алтаря и церкви и именно священных («святых сосудов» и пр.), а не кража всяких вещей, находящихся в церкви («аще ли кто украдет нечто, еже Богу не освящено, а поставлено быть в церкви сохранения ради, таковый не святотатец именуется, но токмо тать», говорят статьи 1667 г.), не кража вещей, принадлежащих церкви, где бы они ни находились, и не кража священных предметов из частных домов. Новоуказные статьи (ст. 12) различают наказуемость кражи из алтаря и кражи из церкви, но не различают священных предметов от неосвященных.

Мошенничество, как похищение чужих вещей посредством обмана, не отмечено в древнейших законах. В Судебнике царском (ст. 58) появляет-

412

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

ся в первый раз этот термин; но неясный смысл статьи судебника подает повод к сомнению, что разумеется в нем под мошенничеством, преступление ли, называемое так ныне, или карманная кража (от слова «мошна»), как думает проф. Фойницкий. Но несомненно следует признать здесь первое, ибо рядом со словом «мошенник» стоит в той же статье — «оманщик» (обманщик)11. Уложение (XXI, 11) подтверждает это, противопоставляя мошенничество татьбе.

Из разряда преступлений, направленных к истреблению чужой вещи, поджог остается и теперь в ряду тягчайших: по судебникам (Суд. 1-й, 9; Суд. ц., 61), это преступление наряду со многими другими ведет прямо к смертной казни (без других условий, поставленных относительно прочих преступлений); по Уложению назначается за поджог весьма тяжкий вид смертной казни — сожжение (X, 228). Состав этого преступления уясняется не более, чем в Русской Правде (где упомянут поджог «двора» и «гумна»): по Уложению, поджогом называется именно поджог «двора», ради вражды или разграбления12; в других статьях того же кодекса речь

11В Судебнике царском статья (58) изложена так: «А мошеннику таже казнь, что и татю. А кто на оманщике взыщет и доведет на него, ино у ищеи и ск пропал,

аоманщика, как ни приведут, ино его бити кнутьем». Проф. Фойницкий относит первую половину статьи к мелкой (карманной) краже, а вторую считает совершенно отдельным постановлением о другом преступлении, т. е. о стачке поверенного с противной стороной. Но так называемый Судебник царя Феодора Иоанновича (в ст. 112-й) дает весьма правдоподобный текст, относя обе половины статьи к одному преступлению мошенничества в нашем смысле слова,

аименно так: «А хто на мошеннике или на оманщике взыщет того, что его оманул, и хоти его трою днем изымаешь и доведеш на него, ино его бити кнутом,

аисцова иску не правити, потому что один оманывает, а другой догадываисе,

ане мечися на дешевое». Смысл постановления вполне ясен: кто представит иск против мошенника или обманщика до истечения трех дней (после совершения преступления) и докажет свой иск, то мошенника бить кнутом, а частный иск не подлежит удовлетворению, потому что, когда один обманывает, то другой должен догадываться, а не льститься на дешевизну. Это весьма напоминает и теперешнюю народную точку зрения на торговый обман: «бачили очи, шо куповали».

Во всяком случае мошенничество подлежит уголовной каре.

12 Это постановление почти буквально взято из кормчей, а туда из римского права; но римское право и кормчая различали поджог «во граде» («intra oppidum») и «вне града, селища, села или дома» («casum, aut villam»). По римскому праву, за последнее не полагалось смертной казни; по кормчей — смерт-

413

М . Ф . ВЛАДИМИРСКИЙ - БУДАНОВ

идет о поджоге других вещей (кроме зданий), чем уясняется главное понятие поджога. В частности, поджог нив или леса не карается уголовным порядком, а взыскивается лишь частное вознаграждение (Уложение X, 223–224). Зато Уложение знает квалифицированный вид поджога — поджог укреплений («города») с целью предательства неприятелю (II, 4); впрочем, в наказании этот вид отличается только тем, что преступник должен быть сожжен «без всякого милосердия».

О порче и истреблении других вещей (хмельника, птичьей привады, бортей, леса) Уложение (X, 214–220) говорит словами Литовского статута, и потому здесь вовсе нельзя уловить характерных свойств московского права.

б) Наказание

1) Несовершенства определений московского уголовного закона о наказаниях

Вэпоху судебников (именно 2-го) закон (как замечено было выше)

впринципе признал себя единственным источником права, и, следовательно, только закон мог определить наказания за всякие преступления. Однако, в действительности в большой массе случаев воспрещенные деяния в законе не были обложены никакими наказаниями. Судебник 1-й воспрещает взяточничество, неправосудие по мести и дружбе и отказ в правосудии, но не назначает за эти преступления никакого наказания. Судебник 2-й восполняет этот недостаток, но далеко не в совершенной степени: например, за отказ в правосудии «быти от государя в опале» (Суд. 2, 7). Опала не есть какое-либо определенное наказание, а гнев государя, который мог привести к самым различным видам наказаний, или окончиться прощением13. Если присоединить к тому еще обстоятельство (указанное выше), а именно умолчание в законе о многих преступлениях, которые карались на практике, то в обоих случаях мы видим огромное отступление от принципа: nulla poena sine lege. В этих случаях определение рода

ная казнь, но простая. Поджог первого рода считался общеопасным преступлением. Уложение не усвоило этой разницы.

13 См. возражение против этого нашего мнения в книге проф. Сергеевского: «Наказание в русском праве XVII в.», с. 284 и там же его собственное понятие опалы, сходное с нашим.

414

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

наказаний было предоставлено практике, которая руководствовалась или усмотрением судьи («что государь укажет» — Суд. ц., ст. 25), или обычным правом. Хотя в высшей степени трудно обозначить, какая часть из массы наказаний, применяемых помимо закона, должна быть отнесена на счет обычного права, но нельзя сомневаться, что при обыкновенном течении уголовной юстиции с участием представителей населения (судных мужей) наказания применялись согласно с обычным правом. С другой стороны, кары, измышляемые иногда помимо суда (например, Иоанном Грозным), должны быть, несомненно, отнесены к действию произвола.

Вэпоху Уложения закон уже менее страдает этим несовершенством14. Зато другой недостаток его, именно отсутствие определения степеней наказания, одинаково присущ и эпохе судебников и эпохе уложений: например, в Судебнике царском стоит: «…казнити торговою казнию, да вкинути в тюрму» (6, 8–10), причем ни степень торговой казни, ни срок заключения в тюрьме не определяются. Уложение в соответствующих статьях (X, 8–9) определяет: «в тюрьму до государева указу».

Впамятниках уголовного законодательства XVII в., особенно в Уложении ц. Ал. Мих., поражает, далее, множественность и различие наказаний за одно и то же преступление. Так, за татьбу вообще (Уложение XXI, 9) полагается наказание кнутом, урезание левого уха, тюремное заключение на два года, и по отбытии его ссылка в украинные города (это разумеется

отатьбе в первый раз). Но за кражу пчел (X, 219) полагается только «жестокое наказание — бить кнутом». Из этой огромной разницы в наказаниях отнюдь нельзя заключать, что закон почему-либо считает кражу пчел деянием менее преступным. Это объясняется тем, что постановления гл. Х Уложения взяты из Литовского статута, а главы XXI — из туземных источников. Тем же разнообразием источников уголовного закона объясняется назначение нескольких видов наказания без обозначения, какой из них должен быть применяем: например, за лжеприсягу в главе XI, 27 — назначается кнут на торгах три дня, тюрьма на один год и лишение права искать чего-либо по суду; а в гл. XIV (10 ст.) выписываются канонические постановления и закон императора Льва Философа, по которому за лжеприсягу следует урезать язык.

Но, несмотря на такие несовершенства закона, существенные черты понятия о наказаниях могут быть уяснены в нем.

14Однако, и в Уложении встречаются случаи безусловно неопределенной санкции; например, за продажу и покупку табака предписано «чинить наказанье большое без пощады под смертною казнию».

415

М . Ф . ВЛАДИМИРСКИЙ - БУДАНОВ

2) Принцип и цель наказания

Московское государство не задавалось вопросами, на каком основании и для какой цели оно применяет карательные меры к преступным деяниям. Прежняя бессознательная реакция мстителя переходит естественным образом к государству, когда оно становится на место мстителя. Но мы можем отчасти уловить и отвлечь тогдашние цели наказаний из действительного применения карательной деятельности.

Во-первых, Московскому государству не чужды цели, которыми руководились мститель и власть 1-го периода истории — это возмездие и имущественные выгоды. Принцип наказаний, который указывают в московском уголовном праве с большой основательностью, есть возмездие внешнее или материальное, т. е. воспроизведение в составе наказания состава преступления, или лишение преступника того блага, которого он лишил другого. Действительно, в Уложении можно найти не один след этого принципа, особенно он ясно применяется к наказанию за нанесение увечья («око за око, зуб за зуб»): «А будет кто… отсечет руку, или ногу, или нос, или ухо, или губы обрежет, или глаз выколет, — и за такое его наругательство самому ему тоже учинить» (Уложение XXII, 10). То же слышится и в наказании за смертоубийство: «…а кто кого убьет с умышления… и такова убийцу самого казнити смертью» (XXI, 72). Принцип материального соответствия наказания преступлению, сверх того, можно видеть в казни сожжением за поджог, в залитии горла расплавленным металлом за подмесь простых металлов в серебряные деньги. Тот же принцип материального возмездия проявляется, наконец, в направлении казни на тот орган, которым совершается преступление: за кражу — отсечение руки, за лжеприсягу — урезание языка. Именно этим началом внешнего возмездия объясняется в некоторых случаях явное нарушение внутреннего соответствия между тяжестью преступления и тяжестью наказания: мы упоминали выше, что дьяк, приказавший подьячему составить подложный протокол судебного дела, наказывается кнутом и лишением должности, а подьячий, действовавший по приказанию и, стало быть, несравненно менее виновный, подвергается усечению руки. Почему? Конечно потому, что рука, писавшая лживый протокол, принадлежала подьячему15. Но принцип (материально-

15Проф. Сергеевский не видит в отсечении руки признаков материального возмездия, ибо-де рукою совершались весьма многие преступления. В приведенном примере нельзя объяснить разницы наказаний дьяка и подьячего без предположения о возмездии.

416

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

го) возмездия не может считаться не только единственным, но и главным принципом московского уголовного права: именно, он замечается в Уложении преимущественно в постановлениях, заимствованных из чужих источников, и прилагается далеко не ко всем видам преступных деяний.

Вторая цель наказания, унаследованная Московским государством от 1-го периода, есть имущественные выгоды. Сюда нужно отнести только те виды наказаний, которые избраны и установлены по соображениям имущественным, каковы: пеня, продажа, конфискация, ссылка (хотя

вто же время, конечно, они достигают и чисто карательных целей); но нельзя относить сюда таких наказаний, которые установлены по другому принципу, но допускают при своем применении извлечение финансовых выгод, иногда необходимых для самого осуществления таких наказаний; таковы обязательные работы заключенных в тюрьме, необходимые для содержания сидельцев в тюрьмах. И эта цель наказаний не имеет уже

вмосковском праве самостоятельного значения и совершенно подчиняется другим чисто карательным соображениям.

Этими двумя древнейшими целями отнюдь не исчерпываются карательные задачи Московского государства: напротив, уголовное право Московского государства отличается от уголовного права Русской Правды и судных грамот именно новыми карательными задачами чисто государственного характера. Эти задачи состоят в защите общества от преступников и преступлений. Такая обширная задача может быть осуществляема весьма различными способами. А именно:

Существует мнение, что в московскую эпоху основной целью наказаний должно быть признано истребление преступников: иногда, действительно, в памятниках попадаются выражения: «…чтоб лихих вывести»; но согласиться с этим можно бы было лишь тогда, когда бы за всякое преступление полагалась лишь смертная казнь, или вечное изгнание и заключение; однако, мы увидим, что тогда было множество других разнообразных видов наказания, которые отнюдь не вели к указанной цели.

Сбольшей основательностью указывают на устрашение, как главную цель наказаний в московском праве: действительно, в Уложении весьма часто повторяется: «чтобы иным, на то смотря, не повадно было так делать». Принцип устрашения можно отыскать только в одном Уложении, в судебниках нельзя открыть следов его. Однако, и в Уложении он применяется главным образом к наказаниям за такие деяния, которые, будучи сами по себе безразличны, сделались преступными лишь в силу воспрещения их законом; например, Уложение (X, 20), воспрещая подачу жалобы государю помимо низших инстанций и назначая за то наказа-

417

М . Ф . ВЛАДИМИРСКИЙ - БУДАНОВ

ние, прибавляет: «…чтобы иным, на то смотря...». Население в прежнее время не только не видело в том ничего преступного, но полагало, что суд государя есть лучший и справедливейший. Подобная же угрожающая прибавка присоединена к назначению наказания за проезд в другое государство без паспорта (VI, 4), за употребление табаку (XXV, 16). Это начало развивалось в московском праве отчасти под влиянием византийского права: в кормчей (Прохирон, грань 39) полагается следующее наказание за разбой: «…нарочитии разбойницы на местех, на них же разбои творяху, повешени да будут, да видения ради убоятся начинающии таковая и да будет утешение сродников убиенных от них». Из русских памятников начало устрашения в первый раз выражено в Стоглаве («…да и прочии страх приимут таковая не творити»).

Принимая во внимание пропорциональное отношение друг к другу видов наказания, мы можем в русском праве того периода признать одним из главных принципов наказания — лишение преступника средств повторять преступления, не применяя к нему бесповоротных казней; на это указывает громадное применение тюремного заключения, ссылки и уголовного поручительства, заменяющих как друг друга, так и другие виды уголовных кар (см., например, Суд. ц., 55–56 и др.). К указанной цели ведет прежде всего предположение об исправлении самого преступника: государство только тогда прибегает к бесповоротным карам (смертной казни, пожизненному заключению), когда общество (через обыскных людей) признает преступника неисправимым («лихует» его). Таким образом первоначальное понятие о наказании, выраженное в самом термине («наказать» — научить, исправить), не совсем изгладилось под влиянием новых и отчасти чужих понятий.

3) Виды наказаний

Московское право не дает общей схемы наказаний (как и классификации преступлений). Однако, в более древних памятниках этого периода, близких к эпохе Русской Правды, можно уловить разделение наказаний на пеню и казнь, т. е. наказания имущественные и личные. (Губн. запись, ст. 6; Суд. ц. 25). В дальнейшем движении уголовного законодательства, имущественные наказания постепенно уступают место личным, а уцелевшие теряют самостоятельность (становятся добавочными к личным).

Имущественные наказания были следующих видов: продажа, пеня и конфискация. Продажа, остаток времен Русской Правды, в начале московского периода имеет большое применение, именно заменяет все наказания,

418

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

кроме смертной казни; в начале эпохи судебников продажа заменяется или дополняется телесными наказаниями; со времен губных учреждений она соединяется постоянно уже с телесными наказаниями и изгнанием: «…как наместники… на тате продажу свою учинят, и вы б, старосты губные, тех татей велели, бив кнутьем, да выбити их из земли вон». (Губ. Кирилл. гр.). В царском Судебнике продажа исчезает (ст. 55), заменяясь тюремным заключением или порукою. Пеня прежде, т. е. в начале московского периода, означавшая то же, что и древняя продажа, делается самостоятельным видом наказания по уничтожении продажи и применяется главным образом к преступлениям против порядка государственного управления (Суд. ц. 2–4, 8–11, 69; Уложение X, 5 и др.). Одинаковое значение с пенею имеет заповедь, т. е. денежный штраф за проступки против полицейских распоряжений правительства (Уложение XXI, 19–20; XXV, 1–2); заповедью этот штраф называется потому, что деяние, наказываемое им, само по себе безразличное, «заповедуется», запрещается из видов полицейских или финансовых. Другой вид заповеди — это добавочное денежное наказание за общие преступления, если преступник раньше совершения преступления угрожал им и тем вызвал против себя угрозу со стороны власти в виде заповеди16. Что касается конфискации («взять на государя»), то она, как древнее «разграбление», сопровождает собой смертную казнь: «…которых разбойников казните, и тех бы разбойников подворья, животы и статки… отдавали тем людем, которых те разбойники разбивали… А что будет у исцовых исков останется разбойничьих животов, вы б то все переписали на список, да клали, где будет пригоже, да о том бы естя отписывали в Москву». (Губн. Белозер. гр.). «Которых разбойничьих животов, за исцовою вытью, останется, и те достальные животы оценя продать на государя». (Уст. кн. разб. прик., ст. 54; Уложение XXI, 26). Но при смертной казни за измену (и вообще по политическим преступлениям) конфискация наступает лишь в том случае, если законные наследники преступника окажутся виновными в знании и недонесении на изменника. (Уложение II, 7, 9 и 10). Часто конфискация соединяется со ссылкой (Указ 1678 г., П. С. З., № 724) и др. наказаниями (Уложение XXV, 3, 11). Самостоятельное применение конфискации ничтожно.

Личные наказания всех разрядов (направленные против свободы,

16 См. выше с. 399; ср. Н. Д. Сергеевского «Наказание в русском праве XVII в.», с. 270 и 271 и нашу заметку на означенное сочинение в Университетских известиях 1888 г. Проф. Сергеевский, отвергая наше понятие о заповеди, сам дает определение ей, совершенно согласное с нашим.

419

М . Ф . ВЛАДИМИРСКИЙ - БУДАНОВ

жизни, здоровья и чести лица) были известны в московскую эпоху. Нормальное развитие их шло следующим путем.

Одна из форм древнего потока — изгнание — в начале московского периода имеет точно такое же значение, как и в земскую эпоху, т. е. означает изгнание из той земли, где жил преступник (а не из целого государства; см. Губн. Белозер. гр.); но это не годилось уже при новом понятии о государстве: одна провинция его изгоняла бы своих преступных граждан в другую. Поэтому уже в XVI в. взамен изгнания является ссылка. В первый раз мы находим ее в указе 1582 г. против ябедников, которых велено ссылать в Курск и Севск. Ссылка в этих случаях соединяется с телесным наказанием (кнутом), членовредительными наказаниями и тюремным заключением (см. Уложение XXI, 10 и др.). В Уложении этот вид наказания не получил надлежащего развития: в Уложении оно применено лишь несколько раз за кражу и разбой (XXI, 9–10), за самовольный переход из городского состояния в крестьяне или в холопы (XIX, 13), за корчемство и употребление табака (XXV, 3, 17), за невнесение судного дела в книги из корыстной цели (X, 129) и за участие в наезде (X, 198). После Уложения применение ссылки в законе постепенно расширяется: за непредумышленное убийство (1657 г.), за ябедничество (1660), за укрывательство татей и разбойников (Новоуказн. ст. 1669 г., ст. 8, 17), за разбой при отсутствии собственного сознания (Там же, ст. 24) и пр. (Там же, ст. 47, 61, 103). Таким образом, лишь во 2-й половине XVII в. ссылка становится одним из самых употребительных видов наказания; в особенности было важно применение ссылки к раскольникам (в статьях 1685 г.), что привело к колонизации Сибири преимущественно раскольниками. Всякая ссылка была вечной (или лучше — предполагалась такой). Ссылаемые лишь в особых случаях заключались на месте ссылки в тюрьму; по общему же правилу определяемы были на месте или в службу (в дворяне или низшие роды службы), или в посады, или на пашню (в крестьяне; последним на месте выдавалась ссуда деньгами и вещами). Место ссылки в законе, обыкновенно, не определялось, но каждый раз назначаемо было правительством. Кроме Сибири, и Северной украйны, такими местами были северные страны Европейской России и поволжские и приазовские города, — словом места, куда государство распространяло свои границы путем укреплений. Несамостоятельность этого вида наказаний и недостатки организации его заставляли обращаться к другим видам наказаний.

Следствием этого было чрезмерное применение тюремного заключения насчет ссылки. В более старых памятниках московского законодательства тюремное заключение не имело значения собственно карательного:

420