§ 3. Общая часть Уголовного кодекса рсфср 1922 г.

и ее характеристика

УК РСФСР 1922 г. явился итогом не только сложнейших работ по ко­дификации уголовного законодательства и обобщения судебной и следствен­ной практики первых лет советской власти, но и научного осмысления специ­фики уголовной политики, ее задач, методов и средств осуществления, обу­словленных сменой политического строя, системы ценностей, в охране кото­рых было заинтересовано государство. Общая часть Кодекса в концентриро­ванном виде отражала такую политику.

Справедливости ради нужно сказать, что положения Кодекса, которые сегодня обоснованно считаются наиболее радикальными (об аналогии, соци­альной опасности лица как основании уголовной ответственности, мерах со­циальной защиты и др.) были вплоть до его принятия предметом острейших дискуссий. Уже после подготовки проекта Общеконсультативным отделом НКЮ специальная комиссия при Малом Совнаркоме, которой он был передан на доработку в марте 1922 г., внесла в него свыше 100 поправок. Проект Ма­лого Совнаркома отказался от социального (материального) понятия преступ­ления, заменив его формальным (юридическим): «Преступление есть деяние, воспрещенное во время его учинения уголовным законом». Соответственно отсутствовала норма об аналогии. Минимальный возраст уголовной ответст­венности в проекте устанавливался с 16 лет. Максимальный срок лишения свободы был повышен с пяти до шести лет. Однако этот вариант не был под­держан на майской сессии ВЦИК IX созыва. Проект УК обсуждался на четы­рех пленарных заседаниях, а также на трех заседаниях комиссии, специально созданной сессией для доработки УК и, наконец, на пленарном заседании ВЦИК 23 мая 1922 г. В результате постатейного обсуждения проекта было одобрено большинство замечаний к нему и внесены новые поправки, в ре­зультате чего он приобрел тот вид, в котором и вступил в силу 1 июня 1922 г.

98

Н.Ф. Кузнецова обращает внимание на необыкновенную оператив­ность законопроектной работы в чрезвычайно тяжелых условиях жизни страны в начале 20-х гг.: несколько альтернативных проектов УК, сотни поправок на различных этапах его обсуждения, подлинная демократичность обсуждения, прежде всего специалистами, несколько пленарных заседаний ВЦИК по проекту УК, наконец, постатейное обсуждение УК¹. Во многом благодаря этому его идеология и содержание отражали позицию большин­ства государственных деятелей того времени, являлись объективным инди­катором направленности, задач и приоритетов уголовной политики Совет­ского государства начала 20-х годов XX века, развития научной доктрины уголовного права. При этом, как уже отмечалось, их эволюция не останови­лась и даже не снизила темпов.

Не менее важно подчеркнуть, что наряду с выражением духа эпохи, издание Кодекса стало существенным этапом в развитии отечественного уголовного права. В том виде, в котором был принят, он, разумеется, под­лежал корректировке даже с позиций своего времени, но вместе с тем за­креплял фундаментальные основы уголовного законодательства.

УК РСФСР 1922 г. имел принципиальное значение для становления и развития советского уголовного законодательства. Весьма небольшой истори­ческий этап его действия интересен как в плане сравнения с современным пе­риодом и преобладающими сейчас уголовно-правовыми взглядами, нашедши­ми выражение в действующем уголовном законе, так и с точки зрения преемст­венности в развитии значительного числа уголовно-правовых институтов и по­ложений. Исследование Общей части УК РСФСР 1922 г. дает весьма ценную информацию, поскольку именно в ее нормах выражаются принципы и общие

' К сожалению, отмечает она, опыт столь основательного процесса принятия республи­канского УК позже ни разу не повторился (см.: Курс уголовного права. Общая часть. Т. 1: Уче­ние о преступлении / Под ред. Н.Ф. Кузнецовой, И.М. Тяжковой. М., 2002. С. 31).

положения ответственности за преступления. От их социально-правовой точно­сти и полноты зависит содержательность кодекса в целом.

УК был построен по так называемому пандектному принципу, т.е. со­стоял из Общей и Особенной частей, что было несомненным прогрессом с учетом предшествующей острой борьбы по поводу целесообразности законо­дательной регламентации составов преступлений в социалистическом уголов­ном законодательстве. Причем нормы Общей части составляли лишь одну четверть Кодекса (56 статей из 223), что свидетельствовало о высоком уровне его как теоретической, так и юридико-технической проработки. Об этом также можно судить по относительной стройности норм Общей части, согласован­ных с нормами Особенной части, образующих в совокупности единую систе­му.

Общая часть УК имела следующую структуру: раздел I - пределы действия Уголовного кодекса; II - общие начала применения наказания; III - определение меры наказания; IV - роды и виды наказаний и других мер социальной защиты; V - порядок отбывания наказаний.

Положения о действии уголовного закона в пространстве и по кругу лиц, регламентированные в УК РСФСР 1922 г., принципиальным образом не отличаются от действующих как в последующие периоды, так и сегодня. В Кодексе были закреплены принципы территориальности, экстерритори­альности, гражданства.

Согласно ст. 1 УК все лица, независимо от гражданства, совершившие преступление в пределах РСФСР, подлежали ответственности по ее уголов­ному законодательству. Правда, не раскрывалось, что понимать под тако­выми пределами. Думается, что поскольку международными соглашениями на тот период времени еще не был урегулирован правовой режим конти­нентального шельфа, экономических зон, территориальных вод и других объектов суверенитета государства, признаваемых в настоящее время, дан­ный вопрос решался с учетом пределов государственной границы. По нали-

100

чию рассматриваемой нормы можно судить, что Советское государство придавало важное значение правовому обеспечению осуществления власти в полном объеме, в том числе и уголовной юрисдикции, на всей своей тер­ритории. На этот счет имелась веская причина ввиду совсем недавнего об­ретения государственности и устранения угрозы иностранной интервенции и захвата власти войсками «белого движения».

Граждане Советской Республики несли уголовную ответственность независимо от места совершения преступления. В этом находил выражение принцип гражданства.

Рассматриваемый закон знает и так называемый реальный принцип, согласно которому иностранцы подлежали ответственности по прибытии на территорию РСФСР за совершение преступления вне пределов Республики против основ ее государственного строя и военной мощи. В связи со ска­занным трудно согласиться с Г.В. Швековым, утверждавшим что указанная норма была несовершенна ввиду неурегулированности международных от­ношений Советского государства с окружавшими его капиталистическими странами¹²².

Технически нормы о пределах действия Уголовного кодекса были разработаны так, что позволяли без каких-либо корректировок учитывать заключение любых международных договоров и соглашений. Статья 4 УК имела бланкетный характер и допускала изъятия из действия ст. 2 и 3 УК «в порядке особых договоров, заключенных РСФСР с отдельными государст­вами».

Предусматривалось право экстерриториальности (выведения из-под действия уголовного закона) иностранцев в силу дипломатического положе­ния, что свидетельствовало о государственной политике, направленное на раз­витие международного сотрудничества. Статья 4 УК фактически закрепляла приоритет норм международного права над национальным уголовным зако­нодательством, допуская наличие «изъятий», т.е. исключений из действия Уголовного кодекса «в порядке особых договоров, заключенных РСФСР с от­дельными государствами».

О лицах без гражданства Кодекс не упоминал, хотя, скорее всего, они подпадали под понятие «иностранцы», поскольку в нем не имелось указаний на принадлежность к другому государству, а говорилось лишь, что субъекты преступления не являются гражданами РСФСР.

Отдельно следует остановиться на нормах, составляющих идеологиче­скую основу Кодекса. К ним, в первую очередь относятся положения о зада­чах УК, понятии преступления и основаниях уголовной ответственности, по­скольку именно в них наиболее четко проявились теоретические взгляды и ус­тановки его разработчиков на содержание и направленность уголовной ре­прессии в социалистическом государстве.

Интересно проследить эволюцию идеологической основы уголовного законодательства с периода издания Руководящих начал по уголовному праву 1919 г. до принятия УК РСФСР 1922 г. В Руководящих началах со­держалось довольно пространное введение, в котором разъяснялась сущ­ность пролетарской революции. Исходя из этого, делался вывод о приори­тете интересов классовой борьбы при выборе средств и методов борьбы с преступностью. «В процессе борьбы со своими классовыми врагами проле­тариат применяет те или другие меры насилия, но применяет их на первых порах без особой системы, от случая к случаю, неорганизованно...». Далее говорилось о рождении из революционной практики нового права, из чего можно сложить общее представление о его задачах и методах. «В интересах экономии сил, согласования и централизации разрозненных действий про­летариат должен выработать правила обуздания своих классовых врагов, создать метод борьбы с врагами и научиться им владеть. И, прежде всего, это должно относиться к уголовному праву, которое имеет своей задачей

102

борьбу с нарушителями складывающихся новых условий общежития в пе­реходный период диктатуры пролетариата»'.

По сравнению с Руководящими началами 1919 г. УК РСФСР 1922 г. был гораздо более техническим документом, т.к. не содержал в таком объе­ме политических деклараций. Вместе с тем принципиальной разницы в идеологическом подходе к преступности и наказуемости не наблюдается. Из приведенной цитаты следует, что Руководящие начала не различали преступников и классовых врагов, создавая, таким образом, правовые пред­посылки для чрезмерно широкого понимания субъекта уголовной ответст­венности. Отголоски этого проявились и в УК РСФСР 1922 г., который со­гласно ст. 5 имел своей задачей «правовую защиту государства трудящихся от преступлений и от общественно опасных элементов» и осуществлял та­ковую «путем применения к нарушителям революционного правопорядка наказания и других мер социальной защиты».

Нетрудно заметить, что Кодекс основывался на постулате социологиче­ской школы о социальной защите. Следовательно, основания уголовной от­ветственности были предельно размыты. В качестве таковых могли рассмат­риваться, помимо состава преступления, социальная опасность преступника и его деяния. Причем каждого из указанных оснований в отдельности было вполне достаточно. Это обусловливалось в первую очередь отсутствием фор­мального критерия противоправности применительно к преступлению. Как следствие этого существовал институт аналогии, а применительно к лицу - достаточность для признания преступником критерия его общественной опас­ности.

Первый Уголовный кодекс, вслед за Руководящими началами, содер­жал исключительно материальное определение преступления и даже более далеко ушел от его привязки к признаку противоправности. Так, если по ст.

'СУ РСФСР. 1919. №66.

5 Руководящих начал преступление - это нарушение порядка обществен­ных отношений, охраняемых уголовным правом, то согласно ст. 5 УК РСФСР 1922 г. преступлением признавалось «всякое общественно опасное действие или бездействие, угрожающее основам советского строя и право­порядку, установленному рабоче-крестьянской властью на переходный к коммунистическому строю период времени».

Такой подход вполне справедливо был назван А .Я. Эстриным «теори­ей опасности»¹²³. Он же, подтверждая преемственность идей Руководящих начал, писал: «На той же точке зрения стоит и наш Кодекс... Передовой авангард пролетариата, выковавший для своей борьбы мощное оружие в виде марксизма, материалистического понимания истории, далек от мысли видеть причину зла, причину преступности в «злой воле» преступника и именно на эту «злую волю» обрушиваться всей тяжестью репрессии»¹²⁴.

Однако позднее в другой работе он отмечал, что хотя УК 1922 г. в тео­рии остался на точке зрения Руководящих начал, на практике же ему от идеи справедливого возмездия полностью отгородиться не удалось. Отсюда ст. 9 УК о правосознании и п. 4 ст. 413 УПК РСФСР 1922 г. об отмене приговора в случае явной несправедливости такового¹²⁵.

В то же время другие авторы отмечали определенные отличия УК 1922 г. от прежнего уголовного законодательства. Так, по словам Н.Д. Дур- манова, Руководящие начала 1919 г. делали крен в сторону субъективных качеств личности с недоучетом последствий деяния. Проект комиссии Об­щеконсультационного отдела Народного комиссариата юстиции 1920 г. представлял собой воспроизведение теории буржуазной социологической школы уголовного права. Авторы этого проекта отрицали деление преступ­лений на виды по их тяжести, утверждая, что «внешние формы осуществ­ления деяния, степень реализации воли, формы участия в правонарушении теряют значение граней, с необходимостью определяющих тяжесть наказа­ния и даже самую наказуемость; что «оттенки умышленности, неосторож­ности утрачивают значение факторов, направляющих наказание по заранее определенной линии» и т.д.

В соответствии с этими положениями, которым посвящена почти вся объяснительная записка к проекту, были составлены и основные его статьи (2 и 3), содержащие общие положения о преступности и наказуемости дея­ний. Таким образом, преступление теряло центральное (наряду с наказани­ем) положение в системе уголовного права и в значительной мере получало значение лишь симптома опасности лица. Крен в сторону односторонней оценки главным образом свойств личности имел место и в проекте УК 1921 г., в связи с чем, несомненно, в этом проекте отсутствует статья, содержа­щая материальное определение преступления.

В переработанном проекте, а затем и в УК 1922 г. (ст. 6) центральное место заняло материальное определение преступления, впоследствии без су­щественных изменений перенесенное в УК редакции 1926 г.¹²⁶

Вместе с тем по вопросу об основаниях уголовной ответственности Кодекс занял двойственную позицию. Формулировка ст. 5 УК отражала итог определенного компромисса, поскольку определяла в качестве равно­правных оснований и преступление, и опасность лица. Кодекс установил, что советское уголовное право учитывает опасность деяния и лица в их не­разрывном единстве, не противопоставляя одно другому.

Это еще раз подтверждает высказанную ранее мысль, что УК РСФСР 1922 г. создавался в острой борьбе и поэтому объединил в себе практически противоположные подходы, так и не примирив их путем приведения к диа­лектическому единству. Отсюда - его очевидное концептуальное несовершен­ство. Из сопоставления ст. 5 и 6 вовсе нельзя заключить, как писал Г.В. Шве- ков, что уголовная ответственность наступает в случае совершения преступ­ления, которое являлось его основанием¹²⁷. Наоборот, исходя из содержания Кодекса, в частности из наличия институтов аналогии, мер социальной защи­ты, явствовало, что уголовно-правовая репрессия была нацелена и против так называемых общественно опасных элементов, в определении которых самые широкие полномочия отдавались суду.

А.Я. Эстрин считал, что названные в ст. 5 УК «общественно опасные элементы» - это не только упомянутые в той же статье «нарушители рево­люционного порядка». Выделение в особую категорию «общественно опас­ных элементов» имеет более глубокий смысл, и этот смысл раскрывается в ст. 7: «Опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для общества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе

'У

общественному правопорядку» .

В УК РСФСР 1922 г. «опасность» трактовалась не в смысле «опасного состояния преступника» (как в проекте УК, подготовленном в 1921 г. Ин­ститутом советского права), а в значении «социальной опасности», харак­терной для Руководящих начал 1919 г. Расплывчатые формулировки ст. 7 УК («действия, вредные для общества», «деятельность, свидетельствующая о серьезной угрозе») позволяют сделать вывод, что, по мнению законодате­ля, опасность лица могла проявляться не только в преступлении. Подтвер­ждение этому можно найти, если проанализировать ст. 5 и 7 в сочетании со ст. 49 того же Кодекса: «Лица, признанные судом по своей преступной дея­тельности или по связи с преступной средой данной местности социально опасными, могут быть лишены по приговору суда права пребывания в оп­ределенных местностях на срок не свыше трех лет». Следовательно, осно­ванием уголовной ответственности мог служить не только факт совершения преступления, но и факт связи с преступной средой или иные подобные об­стоятельства. Поэтому понятие «общественно опасный элемент» не было равнозначно понятию «преступник». Г.В. Швеков, считавший, что первое понятие шире второго, несомненно, был прав.

Применение в ст. 5 термина «общественно опасный элемент» свиде­тельствует о том, что авторы УК 1922 г. не сумели до конца избавиться от влияния теорий, обосновывающих уголовную ответственность опасностью личности¹²⁸. Более того, эта концепция была еще более развита в УК РСФСР 1926 г.¹²⁹

Н.Ф. Кузнецова обоснованно полагает, что если лицо виновно в «пре­ступной деятельности», то за нее оно и должно нести наказание. «Связь с преступной средой» может быть только соучастием либо укрывательством или недоносительством. Именно за такую уголовно-правовую связь лицо только и должно отвечать¹³⁰.

К слову сказать, по этой норме при обсуждении проектов УК шли го­рячие споры о том, надо ли ее оставлять в УК или передать административ­ному законодательству, правильно ли наряду с наказанием иметь меры со­циальной защиты, следует ли в ст. 5 УК помимо задачи правовой защиты государства трудящихся от преступлений включать указание на борьбу с общественно опасными элементами. Правда, в ст. 7 УК говорилось, что «опасность лица обнаруживается совершением действий, вредных для об­щества, или деятельностью, свидетельствующей о серьезной угрозе обще­ственному правопорядку». Однако возможность наказания по аналогии и высылка до трех лет за связь с преступной средой и прошлые судимости могли привести (и приводили) на практике к нарушениям законности.

Таким образом, можно сделать вывод, что Уголовный кодекс 1922 г. не включал признак противоправности преступного деяния в основание уголовной ответственности. Думается, в данном случае объединились два фактора: влияние социологической и антропологической теорий и полити­ческая целесообразность репрессии в отношении классовых врагов, а фак­тически - всех неугодных власти лиц. Поэтому карательные органы были достаточно свободны в своей деятельности. В этом вряд ли можно видеть ужесточение репрессивности Кодекса как самоцель. Исходя из контекста рассуждений разработчиков УК, а также его концептуальных и политико- идеологических основ, скорее можно заключить, что уголовное законода­тельство было ориентировано не только на привлечение к ответственности тех, кто уже совершил преступления и предупреждение их совершения в будущем, но и на закрепление тотального и окончательного социального переустройства. В этом смысле УК РСФСР 1922 г. явился очередным эта­пом развития политически направленного советского уголовного законода­тельства, начиная с 1917 г.

Об этом же можно судить и по классификации преступлений (ст. 27), в которой наглядно отражены приоритеты уголовно-правовой охраны: «Ус­танавливая меру наказания, Уголовный кодекс различает две категории преступления: а) направленные против установленных рабоче-крестьянской властью основ нового правопорядка или признаваемые ею наиболее опас­ными, по которым определенный кодексом низший предел наказания не подлежит понижению судом, и б) все остальные преступления, по которым установлен высший предел определяемого по суду наказания».

В тесной связи с теорией опасности и основаниями уголовной ответ­ственности находился вопрос о вине. Советская правовая школа в стремле­нии к изменению уголовно-правовой идеологии пыталась показать несо-

108

стоятельность понятия вины в уголовном праве. Это являлось одной из наиболее характерных особенностей первоначального этапа советского уголовного правотворчества, выраженного в Руководящих началах по уго­ловному праву РСФСР 1919 г., Уголовных Кодексах РСФСР 1922 и 1926 гг. и в других правовых документах.

Уже в Руководящих началах законодатель отказался от понятия вины. В ст. 10 говорилось: «При выборе наказания следует иметь в виду, что пре­ступление в классовом обществе вызывается укладом общественных отно­шений. Поэтому наказание не есть возмездие за вину, не есть искупление вины». Взамен вины в качестве основания применения наказания выдвига­лась социальная опасность преступника и его деяния. При определении ме­ры воздействия лицу, совершившему преступление, суд должен был оцени­вать степень и характер общественной опасности, личность преступника и совершенное им деяние. В этих целях суд, «во-первых, не ограничиваясь изучением всех обстоятельств совершенного преступления, должен был ус­тановить личность преступника, во-вторых, определить, насколько само деяние в данных условиях времени и места нарушает основы общественной безопасности» (ст. 11 Руководящих начал).

УК РСФСР 1922 г. разграничивал меры воздействия по двум самостоя­тельным основаниям уголовной ответственности: преступление (ст. 6) и опас­ность лица (ст. 7). Понятия мер социальной защиты и наказания - не идентич­ны, а соотносятся как род и вид, стало быть, первое шире второго. Об этом свидетельствуют, в частности, формулировка ст. 8 («Наказания и другие меры социальной защиты применяются с целью...»), наименование раздела IV («Ро­ды и виды наказаний и других мер социальной защиты»). Одним из ключевых различий как раз и было наличие вины в качестве основания их применения.

Наказания могли применяться только за преступления, в которых бы­ла обнаружена вина совершившего, в то время как для реализации мер со­циальной защиты ее установления не требовалось. В ст. 11 УК указывалось:

109

«Наказанию подлежат лишь те, которые: а) действовали умышленно, т.е. предвидели последствия своего деяния и их желали или же сознательно до­пускали их наступление, или б) действовали неосторожно, т.е. легкомыс­ленно надеялись предотвратить последствия своих действий или же не предвидели их, хотя и должны были их предвидеть».

Таким образом, УК содержал описание форм вины - умысла и неос­торожности. Их основное значение состояло в дифференциации мер нака­зания в Особенной части. В случае неосторожной вины наказание было го­раздо мягче. Примером могут служить ст. 147, 154 УК и др. Эти же статьи характерны и еще в одном отношении. Они устанавливали повышенную от­ветственность (по сравнению с обычным составом неосторожного преступ­ления), если неосторожное убийство или телесное повреждение явилось по­следствием сознательного несоблюдения установленных в законе или спе­циальных распоряжениях органов власти правил предосторожности.

Вряд ли можно согласиться с Г.В. Швековым, что УК 1922 г. «преподал судебной практике формулу, которая совершенно исключала всякую возмож­ность говорить о так называемом объективном вменении, т.е. об уголовной ответственности без вины»¹³¹. Такое утверждение не учитывает той двойствен­ной задачи, которая была сформулирована в ст. 5 Кодекса и выразилась в па­раллельной регламентации мер воздействия в отношении преступников и опасных лиц (опасных, напомним, именно по объективным признакам - со­вершению действий, вредных для общества, или занятию деятельностью, сви­детельствующей о серьезной угрозе общественному правопорядку (ст. 7), при­знанию опасными по связи с преступной средой данной местности (ст. 49¹). Таким образом, УК 1922 г. допускал объективное вменение.

Регламентации вины в УК РСФСР 1922 г. в литературе можно даны противоположные оценки.

Одна заключается в том, что вина, по сути, является юридической фикцией, и она не была нужна. Например, Н. Скрыпник считал, что «уго­ловное право Советской Республики отличается от буржуазного уголовного права и по задачам, которые ставятся суду, и по выраженной в этом уголов­ном праве классовой сущности, и по отношению к преступлению, и во всем, что является содержанием и формой уголовного права. Нет ни одной черты в советском уголовном праве ни в отношении его сущности, ни в отноше­нии его формы, ни в отношении его выражения, где бы советское уголовное право ни занимало иной позиции, отличной, чем буржуазное уголовное право... Советская Республика в своем уголовном праве создала не модифи­кацию уголовного права вообще, не новое «выражение» его и т.п., но новое уголовное право, существенно и во всем от старого права отличающееся, ему противоположное и его исключающее»¹³².

Он полагал, что советское уголовное право имеет в виду не преступ­ника, а преступление. «Важно не то, что человек - преступник. Важно то, что им совершено общественно опасное действие или бездействие, которое именно и карается советским судом»¹³³.

Обращаясь к вине и ее значению, Н. Скрыпник находил, что «понятие вины нам не нужно, оно устранено советским уголовным правом. Вместо этого отжившего, ненужного, служившего интересам буржуазии понятия вины, советское уголовное право выдвигает новое понятие социальной опасности преступления. Советское уголовное право категорически отме­жевывает себя от буржуазной теории опасного состояния преступника. Со­ветское уголовное право имеет в виду социальную опасность преступника как представителя определенного класса. Преступник не должен рассмат­риваться сам по себе, как самодовлеющий преступник, но как лицо, в кото­ром проявилось настроение и влияние определенного класса, направленно­го против пролетариата»¹³⁴. На основании сказанного автор пришел к выво­ду, что нужно говорить не о сближении советского уголовного права с бур­жуазным правом, а об их отличии и прямой противоположности.

Иную позицию занимали Е. Пашуканис и Н. Старосельский. «Уго­ловный Кодекс, - утверждал Е. Пашуканис, - сам по себе и та судебная процедура, в которой он создан, пропитаны насквозь юридическим началом эквивалентности воздаяния. В самом деле, что представляет собой общая часть всякого Уголовного Кодекса (в том числе и нашего) с ее понятиями пособничества, соучастия, покушения, приготовления и т.д., как не способ более точного взвешивания виновности? Что представляет собой разграни­чение умысла и неосторожности, как не разграничение степеней виновно­сти? Какой смысл имеет понятие невменяемости, если не существует поня­тие виновности? Наконец, зачем нужна вся Особенная часть Кодекса, если дело идет только о мерах социальной (классовой) защиты?» .

Еще решительнее высказывался Н. Старосельский. Он писал: «Мар­ксистам должно быть известно, что нельзя сохранить веру рационалистов XVIII века во всемогущество законодателя: он не может сделать, что захо­чет, и наказания, как и государства, нельзя «отменить с сегодня на завтра».

По мнению Н. Старосельского, в результате отмены понятия «наказа­ния» произошли радикальные терминологические реформы, которые никак не повлияли на существо репрессии. «Отменили наказание, а существует преступление. Существует преступление, а отменена вина. Отменена вина, а существует умысел и неосторожность. Может ли существовать умысел и неосторожность, когда действительно не существует вина? Я утверждаю, что нет. Умысел и неосторожность не имеют никакого смысла без предва­рительного принятия вины». Исходя из этих соображений, Н. Старосель­ский, говоря об УК РСФСР 1922 г., пришел к выводу, что «мы имеем - с формальной стороны - такой же типичный Кодекс, такое же уголовное пра­во, какие имеются в буржуазных государствах»¹³⁵.

Можно ли в действительности было считать термин «социальная опас­ность» основанием применения мер социальной защиты? Не была ли данная категория заменителем понятия «вины»? Многочисленные попытки советских юристов углубить понятие «вины» при помощи различных конструкций, на­пример «вины характера» и т.д., были вызваны в известной степени стремле­нием создать общее основание применения для наказания мер социальной за­щиты, встретивших вначале резко отрицательное отношение со стороны пред­ставителей российской классической правовой школы. Из различия основа­ний, а также целей применения наказания «классиками» делался вывод о не­возможности замены наказания мерами социальной защиты.

Противоположную точку зрения защищали сторонники новых подходов в праве, они ставили цель устранить противоречия и создать компромисс ме­жду двумя взаимно исключавшими точками зрения. Этот компромисс призна­вался необходимым для работы над новыми проектами советских уголовных законов, с его помощью надеялись включить в уголовное право категорию «меры социальной защиты» не только в качестве мер, дополняющих наказа­ние, но и заменяющих его.

Законодатель к моменту издания Кодекса так и не смог преодолеть про­тиворечий в подходах к основаниям уголовной ответственности. В результате вина имела значение только для применения наказания за преступления. Ме­ры же социальной защиты требовали лишь наличия опасного состояния лич­ности как объективной характеристики.

Причем это основание нельзя причислить ни к формам вины, ни во­обще к субъективным признакам. Учение об исключительной социальной обусловленности криминогенных свойств личности давало основание не учитывать вину при применении репрессии.

Налицо был конгломерат двух противоположных теорий - классической и социологической, который был нежизнеспособным, что и показал УК 1926 г. где не было ни понятия вины, ни наказания. В нем единственным основани­ем применения «мер социальной защиты» являлась социальная опасность. Это подчеркивалось в пояснительной записке к проекту данного Уголовного Ко­декса, где говорилось: «Основное начало всей нашей судебной политики, ос­новной принцип всего нашего советского права, стержень, вокруг которого вертятся все наши конкретные практические мероприятия, теоретические по­строения, основная идея нашего уголовного права - борьба с социальной опасностью, которую представляет собой данное лицо, с угрозой, которую оно в себе несет для установленного общественного правопорядка»¹³⁶.

Отказ советского уголовного права от понятия вины как основания применения мер социальной защиты в большей степени преследовал поли­тическую цель - показать социально-классовую направленность всей уго­ловно-правовой политики советского государства, которая отличалась от предшествующей буржуазной. Однако нельзя исключать и теоретического влияния на разработчиков идей социологической школы.

H.H. Полянский сделал вывод, что УК 1922 г. ничего не говорит о ви­не или виновности потому, что исходит из определенного принципиального положения: «виновных» нет¹³⁷.

«Для нас, детерминистов, - писал еще в 1918 г. М.Ю. Козловский, - аксиомой является положение, что преступник - продукт социальной сре­ды, и что все его действия, все его побуждения от его и нашей воли не зави­сят. Нелегко, поэтому, воздавать ему «должное» за то, в чем он не пови­нен»¹³⁸.

Другими словами, раз у человека нет своей воли, то, следовательно, нет оснований и вести речь о вине. Отрицание понятия виновности логически вы­текало из учения социологической школы уголовного права о том, что вся от­ветственность за совершаемые в обществе преступления целиком перелагает­ся на общество и социальные факторы. Однако такая позиция законодателя была крайне опасна. Именно положение о «социально опасных лицах, связан­ных с преступной средой», применялось в репрессивных целях при отсутствии уголовно-правовых оснований. Практика реализации мер социальной защиты к лицам, признанным «социально опасными», хотя и не виновными в соверше­нии каких-либо конкретных общественно опасных действий, была более ши­рокой, чем предусматривалось законодательством. Эти меры стали применять­ся не только судом, но в период культа личности Сталина и административны­ми органами. Так, изданное в 1934 г. постановление ЦИК и СНК СССР «Об особом совещании при Народном комиссаре внутренних дел СССР» преду­смотрело возможность назначения мер социальной защиты в отношении лиц, признанных общественно опасными, в виде:

1. ссылки на срок до 5 лет под гласный надзор;

2. высылки на срок до 5 лет под гласный надзор, с запрещением про­живания в столицах, крупных городах и промышленных центрах;

3. заключения в исправительно-трудовых лагерях на срок до 5 лет;

4. высылки из пределов СССР иностранцев, являющихся обществен­но опасными¹³⁹.

Лишь в 1946 г. практика применения уголовной репрессии к лицам, не признанным виновными в совершении определенных преступлений, бы­ла признана Пленумом Верховного Суда СССР как противоречащая зако­ну'.

Рассмотрение социальной опасности личности как альтернативы ви­новности означало не что иное, как провозглашение объективного вменения и поэтому было весьма неоднозначно встречено многими специалистами.

«Понятие виновности как условия ответственности, - писал H.H. По­лянский в 1922 г., - неотъемлемо принадлежит современному правосозна­нию, из которого его не вытравят никакие научные доктрины и построения. Согласно общественному правосознанию, наказание должно быть справед­ливым, и справедливо оно только постольку, поскольку оно применяется к каждому в меру его вины. Конечно, законодатель может стремиться влиять на народное правосознание, но, вовсе отрываясь от него, законодатель рис­кует воздвигнуть под именем уложения или кодекса здание без фундамента. Правильно и хорошо было сказано при обсуждении еще в 1895 г. в Москов­ском Юридическом Обществе доклада, посвященного учению Франца Лис­та: "Общество - не tabula rasa, не объект для научных экспериментов, про­изводимых при помощи "целевого аппарата" права".

Совершенно точно так же, как никакие заверения детерминизма, как бы ни были они теоретически правильны.., не заставят нас в каждом прак­тическом случае, когда нам предстоит сделать выбор, отказаться от мысли, что от нас, от нашей воли зависит сделать тот или другой выбор, так рав­ным образом, как бы ни был обоснован социальный детерминализм, прак­тическое сознание народа не откажется от представления, что есть винов­ные и невиновные...»¹⁴⁰.

Факультативность вины как признака, лежащего в основании уголов­ной ответственности, во многом определила и подход к преступлению и на­казанию, когда вместо воздаяния за совершенное деяние, осуществлялась защита (оборона), а исправление осужденного не предполагалось. Крими­ногенные факторы существовали, по мнению разработчиков УК, не во внутренних установках и свойствах личности, а только вовне, в окружаю­щей ее социальной действительности.

Еще одним характерным проявлением «теории опасности» был ин­ститут аналогии закона. Он давал свободу толкования закона на практике, что поддерживало практику судебного «правотворчества» и карательного произвола. Поскольку уголовное и уголовно-процессуальное законодатель­ство 1917-1921 гг. помимо случаев, регламентированных законом, допуска­ло определение преступности и наказуемости деяний судом, руководство­вавшимся революционным правосознанием, вопрос об аналогии ранее не ставился.

В ст. 10 говорилось: «В случае отсутствия в Уголовном кодексе пря­мых указаний на отдельные виды преступлений, наказания или меры соци­альной защиты применяются согласно статей Уголовного кодекса, преду­сматривающих наиболее сходные по важности и роду преступления, с со­блюдением правил общей части сего кодекса».

Данная норма также была тесно связана с идеей применения мер со­циальной защиты в отношении социально опасных элементов.

По сути, аналогия была атавизмом революционно-радикального подхо­да к уголовному праву, согласно которому в нем не должно быть Особенной части. Это было вполне оправдано с точки зрения зарожденной в первые годы советской власти инструменталистской концепции репрессии как средства классовой борьбы, как средства решения политических задач. В данном слу­чае закрепление каких бы то ни было составов преступлений являлось не только нежелательным, поскольку требовало от карательных органов давать отчет в том, на каком основании применена репрессия и не превышена ли ее степень.

В советской литературе в пользу аналогии приводились разные дово­ды. Так, по мнению В. Ширяева, ст. 10 УК 1922 г. имела в виду прежде все­го пробелы закона, возникшие вследствие казуистического характера дис­позиций уголовного закона, вырабатываемого в спешном порядке. Ее при­менение могло иметь место главным образом в отношении контрреволюци­онных и направленных против порядка управления преступных деянии¹⁴¹.

Последнее, заметим, наглядно демонстрирует политическую окраску апологии рассматриваемого института.

Согласно утверждениям Г.В. Швекова, введение в советское право института аналогии было выражением той преобладавшей у составителей Кодекса точки зрения, что он не может наперед предусмотреть всех воз­можных видов преступлений, которые могут возникнуть после вступления его в силу, поскольку в условиях переходного периода преступность меня­ла свои формы и законодательство не всегда могло быстро откликаться на такие изменения¹⁴².

Подобная аргументация не выдерживает критики, т.к. преступность характеризуется изменчивостью в любой исторический период. Для реаги­рования на это в распоряжении государства есть (и всегда была) возмож­ность изменения и дополнения уголовного законодательства, т.е. кримина­лизации деяний. Казалось бы, эта мера не всегда оперативна и своевремен­на, что может послужить доводом за аналогию закона. Однако даже если исходить из концепции социологической школы, преступление должно представлять общественную опасность, которая в свою очередь не может проявляться и осознаваться в одночасье. Для ее констатации необходимо время и определенные критерии. По мнению специалистов, уголовное зако­нодательство можно признать обоснованным, если оно: полностью охваты­вает круг деяний, уголовно-правовая борьба с которыми целесообразна; своевременно исключает наказуемость тех деяний, основания для кримина­лизации которых уже отпали; адекватно отражает в применяемых уголовно- правовых мерах характер и степень общественной опасности деяния¹⁴³. В це­лом же основаниями криминализации, которая в свою очередь обусловли­вала бы последующую эффективность уголовно-правовых норм, могут быть:

а) общественная опасность деяния;

б) распространенность (статистическая наблюдаемость) этого явле­ния;

в) неэффективность других правовых средств в борьбе с подобного рода нарушениями;

г) возможность положительного влияния на указанные явления уго­ловно-правовыми мерами;

д) доказуемость таких социальных поступков;

е) возможность адекватного (вербального) отражения запрета в уго­ловно-правовой норме;

ж) учет общественного сознания;

з) положительный исторический опыт уголовно-правового регулиро­вания ответственности за такое деяние.

По словам А.И. Коробеева, «вся эта система факторов находится в

сложной иерархической зависимости, некоторые из них оказывают проти­воречивое воздействие на процесс законотворчества. Лишь суммарная оценка всех оснований криминализации в их взаимосвязи, взаимодействии и взаимопроникновении дает возможность, в конечном счете, принять пра­вильное решение об установлении уголовно-правового запрета»¹⁴⁴.

Не лишним будет сказать, что не любая общественная опасность дея­ния, а лишь определенная ее степень может свидетельствовать о необходи­мости уголовно-правовой репрессии. Еще К. Маркс писал: «Народ видит наказание, но не видит преступления, и именно потому, что он видит нака­зание там, где нет преступления, он перестает видеть преступление там, где есть наказание»¹⁴⁵.

Далее Г.В. Швеков приводит более веский довод в пользу регламен­тации аналогии в уголовном законодательстве нашей страны 20-х годов прошлого века. «Появление аналогии было вызвано тем, что опыт борьбы с преступностью в то время был еще недостаточен, и наше уголовное законо­дательство не могло полностью охватить все виды преступлений, появив­шиеся в связи с изменением форм и характера классовой борьбы, вызван­ным переходом к нэпу. Аналогия, таким образом, являлась в тот период од­ним из необходимых средств борьбы со сложными, скрытыми и быстро ме­няющимися формами преступлений»¹⁴⁶.

Действительно, советское уголовное законодательство, отстранив­шись от прежнего (дореволюционного) права и опираясь в основном на практику, формировалось достаточно тяжело и противоречиво. Нельзя сбрасывать со счетов и то обстоятельство, что вопрос о составах преступле­ния и санкциях вплоть до окончательного обсуждения проекта УК 1922 г. оставался спорным. В первые же годы советской власти он и вовсе не был актуален.

Когда же было принято решение о регламентации уголовно-правовых запретов наказуемых деяний, т.е. о создании Особенной части УК, аналогия закона могла играть роль вспомогательного инструмента. Причем изначально аналогия рассматривалась как исключение из общего правила. Об этом прямо говорилось в циркуляре Наркомюста № 48 от 8 июня 1922 г.: «...по общему правилу, наказание и другие меры социальной защиты могут применяться су­дом лишь в отношении деяний, точно указанных в Уголовном кодексе. Изъя­тие из этого правила допускается лишь в тех исключительных случаях, когда деяние подсудимого, хотя точно и не предусмотрено в Уголовном кодексе, но суд признает его явно опасным с точки зрения основ нового правопорядка, ус­тановленного Рабоче-крестьянской властью»¹⁴⁷.

Однако со временем, когда судебно-следственная практика уже дос­таточно долго оперировала уголовным законом, построенным по пандект- ному принципу, объективная необходимость в аналогии отпала. Вместе с тем этот институт сохранялся вплоть до 1957 г., что подтверждает вывод о его политической обусловленности.

Отказ от регламентации уголовно-правовых запретов по мотивам оперативности борьбы с преступностью равно как использование аналогии закона чреваты опасностью карательного произвола, использования уго­ловной репрессии для сведения счетов с неугодными лицами, подмены уго­ловной юстиции - политической.

Вот почему, какими бы благими ни были намерения тех, кто ратовал за аналогию закона, она дискредитировала саму идею уголовно-правовой борьбы с преступностью, что значительно перевесило положительный эффект опера­тивности реагирования на криминальные проявления, если таковой вообще имелся. Общеправовой принцип законности был грубо попран. Впрочем, от­сутствие его упоминания в УК РСФСР 1922 г., сугубо материальное понятие преступления можно рассматривать как концептуальный аспект уголовной по­литики того времени.

Вместе с тем теория опасности, как это ни покажется странным, име­ла и положительное значение для будущего развития уголовного законода­тельства. С признанием противоправности как неотъемлемого признака преступления эта теория диалектически воплотилась в учение о социальной обусловленности уголовного закона, а в его рамках отразилась в положении о малозначительности деяния. А.Я. Эстрин еще в 1927 г. писал о дуалисти­ческом понимании социальной опасности преступления: «Деяние, являю­щееся для нас социально опасным, может влечь за собой меры социальной защиты, даже если оно не предусмотрено в УК; с другой стороны, деяние, в данном своем виде вовсе не являющееся социально опасным, может не влечь за собой применение мер социальной защиты, даже если деяния того же состава и предусмотрены в УК вследствие заключающейся в них обычно социальной опасности»¹⁴⁸.

УК РСФСР 1922 г. содержал положения о предварительных стадиях преступной деятельности: приготовлении и покушении. Под приготовлени­ем согласно ст. 12¹ понималось приискание, приобретение или приспособ­ление орудий, средств и создание условий для совершения преступления. Отметим, что эта формула, будучи лишь дополненной, присутствует и в ныне действующем УК, что подчеркивает ее удачность не только для того времени.

УК 1922 г. отказался от наказуемости приготовления иначе как пре­ступления sui generis (образующего самостоятельный состав). Оно каралось по указанной статье лишь в том случае, если оно само по себе являлось на­казуемым деянием. Законодатель, видимо, недооценил опасность приготов­ления как такового, особенно к тяжким преступлениям. Как и во многих других случаях, это было недостатком первоначальной редакции Кодекса, что вызвало в первые два года его действия значительные изменения УК. Практика показала нецелесообразность столь категорического исключения ответственности за приготовительные действия. В частности, были оправ­даны фальшивомонетчики, запасавшие шрифт, бумагу и штампы, и группа рецидивистов, направлявшаяся к месту совершения хищения с комплектом воровских инструментов¹⁴⁹.

Законом от 10 июля 1923 г., при сохранении прежней нормы о нена­казуемости приготовления, было установлено (ст. 12), что от суда зависит применить или нет в отношении привлекаемых лиц, признаваемых им со­циально опасными, меры социальной защиты в силу ст. 46 УК, т.е. воспре­щение занятия той или иной должности или занятия промыслом, удаление из определенной местности¹⁵⁰.

Ст. 13 Кодекса дала определение как оконченного, так и неокончен­ного покушения. «Покушением на преступление считается действие, на­правленное на совершение преступления, когда совершающий таковое не выполнил всего того, что было необходимо для приведения его намерения в исполнение, или когда, несмотря на выполнение им всего, что он считал необходимым, преступный результат не наступил по причинам, от него не зависящим».

Определение оконченного преступления в УК 1922 г. было опущено. Причина этого может быть в следующем. Проект 1921 г. сохранил (ст. 18) определение оконченного преступления, известное Руководящим началам 1919 г., которые его основным признаком признавали осуществление до конца намерения субъекта. Если эта дефиниция могла иметь место в Руко­водящих началах при отсутствии конкретных составов, то в УК 1922 г., особенно при наличии ряда усеченных составов преступления, признающих преступление оконченным задолго до осуществления намерений субъекта, оно не соответствовало бы действительности.

В отличие от проекта 1921 г. и в особенности от Руководящих начал 1919 г., предусматривавших одинаковую ответственность за покушение¹⁵¹ и оконченное преступление, УК 1922 г. установил, что «отсутствие или не­значительность вредных последствий могут быть приняты судом и при оп­ределении меры наказания». В то же время в соответствии со ст. 4 УК по­кушение на преступление получало значение лишь симптома опасности ли­ца со всеми вытекающими отсюда последствиями.

При определении круга соучастников УК 1922 г. ограничился указа­нием на исполнителей, подстрекателей и пособников, что существенно су­жало его по сравнению с проектом 1921 г. Последний воспроизвел положе­ние Руководящих начал, согласно которому: 1) соучастие определяется как совершение деяния сообща группой лиц, что не точно в отношении соуча­стия в узком смысле слова; 2) к числу пособников причисляются как укры­ватели, так и попустители.

Вместе с тем УК 1922 г. содержал прогрессивную новеллу. По ст. 21 Руководящих начал в отношении соучастников «мера наказания определялась не степенью участия, а степенью опасности преступника и совершенного им деяния». В ст. 15 Кодекса указывалось, что каждому из соучастников нака­зание определяется как с учетом степени его участия в совершении преступ­ления, так и степенью опасности преступника и совершенного им деяния. Данная норма по смыслу была практически в неизменном виде воспроизведе­на в последующем отечественном уголовном законодательстве. Так, ст. 17 УК РСФСР 1960 г., устанавливала: «Степень и характер участия каждого из со­участников в совершении преступления должны быть учтены судом при на­значении наказания». В ст. 34 УК РФ говорится: «Ответственность соучастни­ков преступления определяется характером и степенью фактического участия каждого из них в совершении преступления».

Исполнителями признавались лица, принимавшие непосредственное участие в выполнении преступного действия, в чем бы оно ни заключалось. Подстрекателями считались те, кто склонил других к совершению преступ­ления, а пособниками - кто содействовал выполнению преступления сове­тами, указаниями, устранением препятствий, сокрытием преступника или следов преступления.

Отдельно следует сказать о нормах Общей части, направленных на раз­витие в советском уголовном законодательстве принципа гуманизма.

Важной в этом отношении представляется ст. 17 УК о невменяемости, в которой говорится: «Наказанию не подлежат лица, совершившие престу­пление в состоянии хронической душевной болезни или временного рас­стройства душевной деятельности, или вообще в таком состоянии, когда совершившие его не могли давать себе отчета в своих действиях, а равно и те, кто хоть и действовал в состоянии душевного равновесия, но к моменту вынесения или приведения приговора в исполнение страдает душевной бо­лезнью».

Таким образом, Кодекс различал: а) совершение деяния в состоянии невменяемости; б) появление душевной болезни к моменту вынесения при­говора или приведения его в исполнение. Практически, действующий УК в целом также исходит из этого.

К указанным лицам могли применяться меры социальной защиты, пе­речисленные в ст. 46 Уголовного кодекса:

а) помещение в учреждения для умственно или морально дефектив­ных;

б) принудительное лечение;

в) воспрещение занимать ту или иную должность или заниматься той или иной деятельностью или промыслом;

г) удаление из определенной местности.

Уголовный кодекс постулировал, что только вменяемое лицо может понять смысл применения к нему наказания и испытать его исправительное воздействие.

Статья 17 УК 1922 г. повторяла основные положения о невменяемо­сти, которые были сформулированы в ст. 14 Руководящих начал. Однако и

125

здесь были сделаны некоторые добавления. Наряду с душевной болезнью как причиной невменяемости Кодекс указывал также и на временное рас­стройство душевной деятельности. Таким образом, понятие медицинского критерия невменяемости расширялось и уточнялось. Последнее выражалось также и в том, что Кодекс говорил не просто о душевной болезни, а ее хро­ническом характере.

Весьма существенное нововведение содержала ч. 2 ст. 17 УК. «Дейст­вие настоящей статьи не распространяется на лиц, которые привели себя в состояние опьянения для совершения преступления».

Таким образом, речь шла только о сознательном и добровольном употреблении опьяняющих веществ, случаи же опьянения помимо воли ли­ца, как представляется, подлежали квалификации по статье о невменяемо­сти.

Включение этого положения в закон было логическим продолжением той борьбы с пьянством как источником преступности, которая была начата буквально в первые дни после октябрьской революции. Часть 2 ст. 17 УК была ударом по преступникам, рассчитывающим на снисхождение или на прощение лишь потому, что действовали в состоянии опьянения. Эта нор­ма, безусловно, играла роль в деле пресечения преступных проявлений, в том числе и особо опасных.

Данное положение вошло в число ключевых в плане их преемствен­ности в дальнейшем развитии уголовного законодательства. Так, в ст. 12 УК 1960 г. указывалось, что лицо, совершившее преступление в состоянии опьянения, не освобождается от уголовной ответственности. Кроме этого, Указом Президиума Верховного Совета СССР от 26 июля 1966 г. «Об уси­лении ответственности за хулиганство» устанавливалось, что совершение преступления лицом, находящимся в состоянии опьянения, по общему пра- виду является обстоятельством, отягчающим ответственность¹⁵². УК РФ 1996 г. также воспринял данную норму Уголовного кодекса 1922 г., закрепив в ст. 23: «Лицо, совершившее преступление в состоянии опьянения, вызван­ном употреблением алкоголя, наркотических средств или других одурмани­вающих веществ, подлежит уголовной ответственности».

Еще одним проявлением гуманности в УК была норма, ограничиваю­щая возраст уголовной ответственности 14-ю годами. Отдельно в законе гово­рилось, что наказание не применяется ко всем несовершеннолетним в возрасте от 14 до 16 лет, в отношении которых признано возможным ограничиться ме­рами медико-педагогического воздействия.

В УК отдельно регламентировались такие обстоятельства, исклю­чающие наказуемость деяния, как необходимая оборона (ст. 19) и крайняя необходимость (ст. 20).

Институт необходимой обороны получил в Кодексе 1922 г. более яс­ную и точную формулировку по сравнению с тем, как он был изложен в Ру­ководящих началах: «Не подлежит наказанию уголовно наказуемое деяние, совершенное при необходимой обороне против незаконного посягательства на личность или права обороняющегося или других лиц, если при этом не допущено превышения пределов необходимой обороны».

Но совершенствование понятия необходимой обороны не ограничи­лось только улучшением формы изложения. Более широко был определен тот круг противозаконных действий, который позволял потерпевшему при­бегать к необходимой обороне. Если по Руководящим началам она допус­калась в целях отражения нападения или в порядке защиты от насилия над личностью подвергшегося нападению или иных лиц, то ст. 19 УК 1922 г. позволяла применять необходимую оборону не только против нападения или насилия, но и против любого «незаконного посягательства на личность или права обороняющегося или других лиц». При этом сохранялось требо­вание не допускать превышения пределов необходимой обороны.

Надо отметить, что более широкая трактовка необходимой обороны имела существенное практическое значение: она открывала новые возмож­ности для активного пресечения преступных действий и, следовательно, способствовала вовлечению граждан в борьбу с преступностью. Поэтому все то, что было внесено в понятие необходимой обороны УК 1922 г., во­шло целиком в последующее законодательство. В частности, по УК РСФСР 1960 г. необходимая оборона допускалась также и при защите интересов Советского государства либо общественных интересов. В ст. 37 действую­щего Уголовного кодекса эта формулировка видоизменилась следующим образом: «охраняемых законом интересов общества или государства».

УК 1922 г. впервые сформулировал понятие крайней необходимости. Оно, естественно, не могло исчерпывающе охватить все стороны проблемы закрепления этого и других обстоятельств, исключающих преступность деяния. Нужно было время, чтобы практическое применение данного ин­ститута показало, чем необходимо дополнить его законодательную дефи­ницию.

В ст. 14 УК РСФСР 1960 г. состояние крайней необходимости уже признавалось и в том случае, когда речь шла об устранении опасности, уг­рожающей интересам Советского государства либо общественным интере­сам.

Правило о правомерности крайней необходимости, согласно которой причиненный вред должен быть «менее важным по сравнению с охранен­ным благом», сохраняется неизменным по сей день, что свидетельствует о высоком качестве разработки этой нормы членами коллегии НКЮ и уче­ными того времени.

УК 1922 г. предусмотрел сроки давности привлечения к уголовной ответственности. Согласно ст. 21 Кодекса наказание не применялось, если

128

со времени совершения преступления, за которое предусмотрено макси­мальное наказание в виде лишения свободы на срок свыше 1 года, прошло не менее 5 лет или со времени совершения менее тяжкого преступления прошло 3 года.

Применение сроков давности оговаривалось следующими условиями: 1) если за все это время не было никакого производства или следствия по данному делу и 2) если совершивший преступление, покрываемое давно­стью, не совершил за указанный в законе срок какого-либо другого престу­пления.

Давностные сроки, установленные ст. 21 УК, удваивались, если при­влеченный к следствию или суду скрылся или иным способом уклонился от таковых.

Последующее уголовное законодательство далеко не во всем воспри­няло установленные в УК 1922 г. конкретные сроки давности для различ­ных по тяжести преступлений и условия применения давности (см., напри­мер ст. 48 УК РСФСР 1960 г.). Однако это обстоятельство не может снизить принципиального значения того факта, что уже в первом советском кодексе появился институт, без которого немыслима современная система уголов­но-правовых норм. Его разработка в УК 1922 г. (следует отметить, что про­блема срока давности была решена с исключительно гуманных позиций) послужила основой, на которой в дальнейшем успешно развивались прави­ла применения давности к лицам, совершившим преступления.

Законом от 10 июля 1923 г. «Об изменениях и дополнениях Уголов­ного кодекса РСФСР» применение давности было распространено на ста­тьи, предусматривающие в санкции смертную казнь как высшую меру нака­зания¹. Согласно примечанию 2 к ст. 33 УК «высшая мера наказания под­лежит обязательной замене по выбору суда наказаниями, указанными в п.п.

'СУ РСФСР. 1923. №48.

«а» и «б» ст. 32, если со времени совершения преступления прошло не ме­нее пяти лет». По делам о действиях или активной борьбе против рабочего класса и революционного движения, проявленных на ответственных или секретных (агентурных) должностях при царском строе, применение давно­сти в каждом случае предоставлялось на усмотрение суда.

УК РСФСР 1922 г. во время своего действия претерпел ряд измене­ний, направленных на развитие принципов социалистического гуманизма. Так, законом от 9 февраля 1925 г. был введен институт погашения судимо­сти¹. Часть 3 ст. 37, включенная в УК этим законом, была сформулирована в общем в той же редакции, что и вступившая в действие позднее ст. 101 Основных начал уголовного законодательства Союза СССР и союзных рес­публик, принятых в октябре 1924 г. сессией ЦИК СССР, которая, таким обра­зом, воспроизводит в качестве общесоюзной нормы названный закон.

Одним из крупных гуманистических нововведений, фактически отно­сящихся к Общей части уголовного права, но законодательством 1925 г. включенных в Уголовно-процессуальный кодекс, явилось установление принципа отказа от уголовного преследования деяний, хотя формально и подпадающих под признаки состава какого-либо преступления, но лишен­ных общественно опасного характера.

Статья 4-а УПК РСФСР 1922 г., введенная 9 февраля 1925 г., гласила: «Сверх того, прокурор и суд имеют право отказать в возбуждении уголов­ного преследования, а равно прекратить производством уголовное дело в тех случаях, когда деяние привлекаемого к уголовной ответственности лица хотя и содержит в себе признаки преступления, предусмотренного Уголов­ным кодексом, но не может признаваться общественно опасным (ст. 6 Уго­ловного кодекса) вследствие своей незначительности, маловажности и ни­чтожности своих последствий, а равно, когда возбуждение уголовного пре-

' См.: СУ РСФСР. 1925. №9.

следования или дальнейшее производство дела представляется явно нецеле­сообразным»¹. Эта статья УПК явилась логическим продолжением ст. 4 УПК РСФСР, предусматривавшей основания отказа в возбуждении уголов­ного дела или прекращения уголовного преследования. Из этого, казалось бы, можно сделать вывод, что ст. 4-а УПК РСФСР имеет чисто процессу­альное, а не уголовно-материальное содержание. Однако нетрудно заме­тить, что она содержит и норму уголовно-правового характера - невозбуж­дение или прекращение дела вследствие отсутствия признаков обществен­ной опасности деяния¹⁵³ и норму уголовно-процессуальную - невозбуждение или прекращение уголовного преследования вследствие явной нецелесооб­разности последнего. Ссылка в ней на ст. 6 Уголовного кодекса РСФСР прямо свидетельствует о глубоком различии этих двух норм. Поскольку ст. 6 УК РСФСР 1922 г. говорила, что преступлением признаются только об­щественно опасные деяния, отсутствие этого признака исключало деяние из круга преступных.

Норма ст. 4-а УПК не являлась совершенно новой для советского уго­ловного права. Она лишь развивала норму ст. 6 УК, требуя, чтобы в некото­рых случаях в отношении деяний, содержащих признаки состава преступ­ления, предусмотренного статьей Особенной части, учитывалось наличие общественной опасности деяния.

Развитие уголовного законодательства нашей страны в 20-е гг. XX в. характеризовалось углублением наметившихся ранее тенденций относи­тельно регламентации наказания.

Раздел III УК 1922 г. был целиком посвящен правилам назначения (определения меры) наказания. Их закрепление было несомненным шагом вперед по сравнению с предыдущим советским уголовным законодательст­вом.

Наказание признавалось «мерой оборонительной», поэтому должно было быть «целесообразно и в то же время совершенно лишено признаков мучительства и не должно причинять преступнику бесполезных и лишних страданий» (ст. 26 УК).

Проблема классового начала в наказании стояла в этот период очень остро. Одним из главных положений в связи с наметившейся гуманизацией в уголовной и исправительно-трудовой политике было «...приближение и пере­ход от наказания к мерам педагогического исправительно-трудового воздей­ствия...»¹⁵⁴. Вопрос о том, какая группа лиц, отбывающих наказание, может быть охвачена этими мерами исправительно-трудового воздействия, относи­тельно кого они могут дать ожидаемый результат исправления, привлекал к себе внимание как теоретиков, так и практиков. Впервые он был поставлен в 1924 г. на V Всероссийском съезде деятелей юстиции в докладе Н.В. Крылен­ко и в выступлениях ряда участников съезда. Острота вопроса определялась в то время, по выражению Н.Ф. Нахимсона, тем, что в карательной практике « ...классовый подход есть, но уменья разрешить вопрос с точки зрения классо­вого принципа, этого уменья у нас еще нет»¹⁵⁵.

Правильное решение рассматриваемого вопроса с точки зрения клас­сового принципа, по словам И. Дерзибашева, усматривалось в проведении карательной политики «таким образом, чтобы во главу угла были поставле­ны классовые интересы. Эго значит, что мы всегда должны себе отдавать ясный отчет, во что выливается тот или иной вид наказания. Если перед на­ми рабочий, если перед нами крестьянин, то мы, конечно, должны и будем говорить об исправлении трудовым воздействием, но если перед нами представитель противного лагеря, нэпмановского лагеря, то здесь может идти речь только об изоляции социально опасного элемента»¹⁵⁶.

Примерно так же рассуждал и С.Я. Булатов, утверждавший, что тре­бования смягчать или отягчать приговор по признаку классовой принад­лежности, а иногда и социального происхождения ни в коем случае не яв­ляются индивидуалистическим противоречием общим марксистским взгля­дам, принесением интересов класса в целом в жертву интересам отдельных лиц. «Вся наша судебная практика, амнистии, обоснование приговора на обязательном учете классовой принадлежности, ... классовая дифферен­циация пенитенциарной политики.., - писал он, - подтверждают это»¹⁵⁷.

Несколько с иных позиций рассматривал понимание классового принципа и применение его в отдельных конкретных случаях член Колле­гии НКЮ Я.Н. Бранденбургский. «Классовая политика, - говорилось в его докладе на Ленинградском губернском съезде деятелей юстиции в 1924 г., - заключается не в том, что, когда перед вами рабочий, то дать ему во что бы то ни стало меньше, а когда перед вами нэпман, то дать ему во что бы то ни стало больше, а чтобы при разрешении вопроса вы считались с тем, какое решение является наиболее правильным, наиболее выгодным и наиболее целесообразным с точки зрения класса в целом»¹⁵⁸.

Годом ранее он опубликовал статью, в которой подвел итоги годич­ного действия УК РСФСР. «Учет первого опыта показал, - писал Я.Н. Бранденбургский, - что репрессия, в общем и целом, не усилилась от вве­дения Уголовного кодекса, но Уголовный кодекс, безусловно, содейство­вал, так оказать, сосредоточению репрессии. Центр внимания нашей кара­тельной политики перенесен (я имею в виду исключительно народные су­ды, ибо в трибуналах это, естественно, было и до введения Кодекса) на те преступления, которые непосредственно направлены на советский строй, которые непосредственно задевают интересы пролетарской революции. Здесь мы бьем сильно и беспощадно и, конечно, не для того бьем, чтоб на­казать или исправить, а чтоб обезопасить диктатуру рабочего класса»¹⁵⁹.

Аналогично рассуждал о принципе классовости в советском праве и, в частности его отражении в уголовной репрессии, П.И. Стучка. Его слова о том, что наше «классовое правосознание есть - классовое сознание (т.е. сознание классового интереса)», дают возможность - понять сущность рас­сматриваемого принципа как проявления интересов и воззрений класса тру­дящихся¹⁶⁰.

В этом же видел существо принципа классовости А.Я. Эстрин, по мнению которого, «классовый подход заключается в том, что... наш суд должен исходить из интересов рабочего класса в целом. Приговор суда должен быть целесообразным в этом смысле»¹⁶¹.

Аналогично говорилось о рассматриваемом принципе в воззвании- декларации группы криминалистов-марксистов об организации Междуна­родного союза криминалистов¹⁶².

Во всех этих высказываниях, по нашему мнению, заключен ленин­ский подход к практическому разрешению дел с позиций классовых инте­ресов. Именно в этом и проявлялся аспект целесообразности наказания с позиций интересов трудящихся масс, в этом же заключена сущность прин­ципа классовости в построении системы наказаний Советского государства.

При назначении наказания суду предписывалось учитывать характер и степень опасности как самого преступника, так и совершенного им пре­ступления. Оно индивидуализировалось в зависимости от обстановки со­вершения деяния, личности виновного («поскольку таковая выявилась в учиненном им преступлении и его мотивах и поскольку возможно уяснить ее на основании его образа жизни и прошлого»), установления, насколько само преступление в данных условиях времени и места нарушает основы общественной безопасности.

Дальнейшая индивидуализация наказания согласно ст. 25 УК проис­ходила посредством установления его конкретного вида и размера на осно­ве учета следующих обстоятельств: «а) совершено ли преступление в инте­ресах восстановления власти буржуазии или в интересах чисто личных со­вершившего преступление; б) направлено ли преступление против государ­ства или отдельной личности; в) совершено ли преступление в состоянии голода и нужды или нет; г) совершено ли преступление из низменных, ко­рыстных побуждений или без таковых; д) совершено ли преступление с полным сознанием причиняемого вреда или по невежеству и несознатель­ности; е) совершено ли преступление профессиональным преступником или рецидивистом или оно совершено в первый раз; ж) совершено ли преступ­ление группой (шайкой, бандой) или одним лицом; з) совершено ли престу­пление посредством насилия или без такового; и) обнаружено ли совер­шающим преступление заранее обдуманное намерение, жестокость, хит­рость или преступление совершено в состоянии запальчивости, по неос­торожности, легкомыслию или под влиянием угроз и принуждения другого лица».

У суда было право назначить наказание ниже низшего предела при соответствующей мотивировке решения в приговоре. В то же время, он был обязан определять наказание по статье, устанавливающей наибольшую на­казуемость в тех случаях, когда в совершенном обвиняемом деянии содер-

135

жатся признаки преступлений, предусмотренных разными статьями Кодек­са.

Таким образом, уже в УК РСФСР 1922 г. был сформулирован прин­цип уголовной политики, действующий и по сей день, - сочетания эконо­мии репрессии с применением наиболее строгого наказания за совершение особо опасных преступлений.

По словам JI.B. Багрий-Шахматова, основное отличие Уголовного ко­декса РСФСР 1922 г. от Руководящих начал по уголовному праву РСФСР 1919 г. в области наказания состояло прежде всего в том, что этот кодекс (а за ним и УК всех других советских республик) законодательно закрепил принцип определенности; он установил точный перечень наказаний, кото­рые могли быть назначены судами, с твердо определенными пределами ка­ждого из них¹⁶³.

М.Н. Гернет по этому поводу писал, что «кодекс держится системы относительно определенных наказаний. Он указывает род наказания и уста­навливает или тот maximum, который судьи не должны превышать, или тот minimum, который они не должны понижать»¹⁶⁴.

Иными словами, УК не сохранил за судьями права пополнять перечень наказаний новыми, неизвестными закону, что имело место до 1922 г. Кроме того, в Кодекс не была включена целая группа наказаний, которые в судебно- карательной политике советской власти были вызваны условиями граждан­ской войны (объявление вне закона, объявление врагом революции или наро­да, объявление под бойкотом).

Вместе с тем УК пополнился новыми видами наказаний: изгнание из пределов РСФСР (п. «а» ст. 32), штраф (п. «е» ст. 32), условное осуждение (п. «г» ст. 32). Смертная казнь не была включена в общий перечень видов наказаний. В соответствии со специальным постановлением сессии ВЦИК она была выделена в ст. 33 УК с указанием на то, что применяется эта мера временно, в качестве исключительной, впредь до полной ее отмены.

Всего ст. 32 УК РСФСР 1922 г. было предусмотрено 10 видов наказа­ний, расположенных в порядке от наиболее тяжких к более легким: изгна­ние из пределов РСФСР на срок или бессрочно, лишение свободы со стро­гой изоляцией или без таковой, принудительные работы без содержания под стражей, условное осуждение, конфискация имущества (полная или частичная), штраф, поражение прав, увольнение от должности, обществен­ное порицание, возложение обязанности загладить вред.

Такое расположение наказаний в Уголовном кодексе дало основание М.Н. Гернету назвать их систему «одиннадцатью ступенями лестницы на­казаний»¹⁶⁵.

УК 1922 г. выгодно отличался от Руководящих начал 1919 г. тем, что предусматривал исчерпывающий перечень наказаний, чем существенно ог­раничивал карательный произвол.

A.A. Жижиленко основными причинами изменений, которые про­изошли в системе наказаний, установленной после октябрьской революции, считал общее смягчение нравов, вызвавшее гуманизацию карательных ме­роприятий государства; перемену во взглядах на роль личности в государ­стве; на цели наказания; уничтожение сословных перегородок и, наконец, сознание того, что борьба с преступностью посредством наказания - далеко не лучшее и единственное средство¹⁶⁶.

Он указывал следующие отличительные принципы системы наказа­ний в Советском государстве: экономия карательных средств; индивидуа­лизация наказания; привлечение общества к делу борьбы с преступностью¹⁶⁷.

Очевидно, что разнообразие видов наказания и мер социальной защиты, существенная часть которых заключала альтернативы лишению свободы, го­ворит об определенной тенденции гуманизации уголовной политики по про­шествии первых лет становления советской власти. В общих словах это мож­но объяснить устранением оснований для более жестких карательных мер, по­литической и экономической стабилизацией, определяемой обычно историка­ми как начало периода НЭПа.

Наряду с наказанием Общая часть УК РСФСР 1922 г. предусматрива­ла два вида мер социальной защиты:

• назначаемые самостоятельно, в порядке замены ими наказания, а также за деяния, не являющиеся преступлением, и

• дополнительно к уголовному наказанию.

К первому виду относилось помещение в учреждение для умственно или морально дефективных, принудительное лечение; ко второму - вос­прещение занимать ту или иную должность или заниматься той или иной деятельностью или промыслом, удаление из определенной местности (вы­сылка).

Таким образом, наказания и меры социальной защиты образовывали в УК РСФСР 1922 г. две самостоятельные системы карательных мер с одни­ми и теми же функциями.

А.В. Бриллиантов отмечает, что применение мер социальной за­щиты не было достаточно дифференцированно законодателем и реше- ниє многих вопросов отдавалось на усмотрение суда¹⁶⁸. Один из сторон­ников концепции мер социальной защиты В. Ширяев в обоснование писал, что «и лишение свободы, и конфискация и штраф являлись ме­рами того же порядка, что и «помещение в медико-изоляционное уч­реждение»¹⁶⁹. Применение той или другой меры должно обусловливать­ся не тяжестью деяния, а характером опасности преступника. Одна ме­ра защиты отличается от другой не степенью строгости, как это имеет место при системе наказаний, а большей или меньшей целесообразно­стью применения в каждом отдельном случае¹⁷⁰.

К середине 20-х гг. XX в. понятие «наказание» в науке уголовного права стало считаться неприемлемым. В литературе того периода господ­ствовало утверждение, что наказание идеологически связано с представле­нием о возмездии, является понятием, чуждым уголовно-правовым идеям

4

советского права .

История показала не только ошибочность, но и большую опасность такого подхода, что отмечается большинством современных исследовате­лей. По словам А.И. Чучаева, введение таких понятий, как «социально опасные элементы» и «меры социальной защиты» входило в противоречие с провозглашенным в УК РСФСР 1922 г. принципом виновной ответственно­сти (ст. 11), устанавливало расплывчатые, неконкретные критерии связи с преступной средой и оценки прошлой деятельности, по существу смешива­ло административно-правовые меры воздействия с уголовно-правовыми, привело к необоснованному отказу от дополнительных видов уголовного наказания

Введение в уголовное законодательство термина «меры социальной защиты» и корреспондирующих ему понятий «опасного состояния» и «со­циально опасных элементов» обусловливало применение жестких мер уго­ловной репрессии не только к виновным лицам, но и к их близким, знако­мым, а также к иным гражданам. Речь идет прежде всего о применении ли­шения свободы, ссылки, высылки, принудительных работах. Такие «нова­ции» имели далеко идущие негативные последствия.

Столь серьезные просчеты УК, как двойственность оснований уго­ловной ответственности: и преступление, и социально опасные элементы; раздвоение последствий совершения преступлений на наказания и меры со­циальной защиты с неопределенной природой высылки за «связь со средой» и прошлые судимости, сыграли в дальнейшем роковую роль, причем не только в 30-х гг., но еще и до вступления УК в силу. Так, в 1921 г. Центро- угрозыск объявил «неделю воров». Арестовывались все, кто когда-либо имел судимость за имущественные преступления¹⁷¹.

По словам П.С. Дагеля, в карательной политике большое значение приобрели так называемые «ударные кампании» по борьбе с определенны­ми видами преступлений, показательные процессы. Это приводило к при­влечению к уголовной ответственности большого числа лиц, совершивших незначительные правонарушения¹⁷².

Не останавливаясь подробно на анализе отдельных мер уголовной от­ветственности, отметим, что вопрос соотношения наказаний и мер социаль­ной защиты был весьма острым. Судя по репрессивности последних (содер­жание под стражей, строгий режим, наблюдение, лишение возможности об­щаться с близкими, принудительные медицинские процедуры и т.п.), их можно с уверенностью приравнять к лишению свободы. При этом они характеризова­лись еще большим вторжением в сферу личных прав.

А.Я. Эстрин, будучи одним из ведущих пенитенциаристов той эпохи, справедливо отмечал: «Всякое исправительное воздействие есть воспита­тельное воздействие, но наши теперешние меры судебно-исправительного характера, кроме воспитательного момента, заключают в себе еще момент репрессивности, т.е. рассчитаны на то, чтобы угрозой своего применения за то или иное преступное действие - а угрожать можно только таким воздей­ствием, которое неприятно, которое связано с известным страданием - пре­дотвращать повторение аналогичных преступных действий другими... В таком случае, не является ли наш отказ от наказания - отказом только тер­минологического характера? В сущности ведь даже терминологически «ме­ры социальной защиты» до сих пор не смогли вытеснить «наказание», и еще на последней сессии ВЦИК слово «наказание» склонялось во всех па­дежах. Трехэтажный научный термин «меры социальной защиты», безус­ловно, и не привьется в массах - вот почему НКЮ РСФСР выдвинул тер­мин «меры», который, однако, в свою очередь, крайне дефектен, ибо попу­лярность куплена им ценой научной точности: «какая мера - метрическая, что ли», - спрашивал на сессии т. Рязанов. Если бы весь вопрос сводился к тому, который термин лучше, то можно было бы и не давать отставки ста­рому термину «наказание»: не такие уж мы пуристы (сторонники чистоты языка), чтобы из-за этого копья ломать. Да и то сказать: сохранив термин «государство», несмотря на то, что в анкете о «социальном происхожде­нии» этого термина написано: происходит от «государя», т.е. самого, что ни на есть монархического корня, стоило ли изгонять термин «наказание» только за то, что он напоминает «кару», хотя ни от слова «кара», ни от сло­ва «казнь» вовсе и не происходит («наказание» родственно слову «указа­ние» и в древности означало «поучение»)¹⁷³.

Однако, как показала история, возобладала иная точка зрения, по­скольку в УК 1926 г. было решено полностью отказаться от термина «нака­зание» и заменить его мерами социальной защиты. Такая замена, безуслов­но, не была оправдана ни более высокой их эффективностью, ни гуманитар­ными соображениями.

Применительно к мерам, состоящим в лишении или физическом огра­ничении свободы, следует сказать, что они в целом усиливали репрессивность и без того весьма жесткой карательной политики Советского государства. Размытость оснований их применения (в особенности применительно поме­щения в психиатрические и иные лечебные заведения), как справедливо отме­чает Г.Н. Тоскина, предоставляла власти надежные средства для сведения по­литических счетов и нейтрализации неугодных лиц¹⁷⁴. Следует согласиться с ней и в том, что в целом советскому наказанию была присуща не идея возмез­дия, а идея социальной защиты вследствие социальной опасности преступника. Личность осужденного ставилась на второй план по сравнению с обществом и рассматривалась как некий отрицательный элемент, угрожающий ему.

Таким образом, наказание обладало ярко выраженным социально- классовым характером. Отсюда и обилие мер, механизм которых основан на общественном воздействии: изменении социального статуса осужденно­го (ограничении социальной активности), социальном порицании, социаль­ном обязывании.

Человек должен был не просто пострадать, не просто ощутить силу государства и превосходящую преступление жестокость возмездия, а ис­правиться, а при нанесении серьезного ущерба - окупить свое посягатель­ство (в ходе принудительного труда в рамках лишения свободы, принуди­тельных работ, при конфискации имущества, штрафе, возложение обязан­ности загладить вред и т.п.). Применение такого наказания касалось не только самого осужденного, но и общества в целом, защищая интересы по­следнего. В этом заключалось основное отличие в вопросе уголовной от­ветственности от классической школы уголовного права, которая ставит основной целью наказания - возмездие через кару и страдание¹⁷⁵.

Несовершенство законодательной техники первого Уголовного кодекса относительно регламентации наказаний заключалось в том, что они дублиро­вались отдельными мерами социальной защиты, выступающими, по сути, кон­кретными его разновидностями, например поражение прав - воспрещением занимать ту или иную должность или заниматься той или иной деятельностью или промыслом. Надо сказать, что поражение прав явилось прообразом целого ряда современных наказаний, таких как лишение права занимать определен­ные должности или заниматься определенной деятельностью; лишение специ­ального, воинского или почетного звания, классного чина и государственных наград; ограничение по военной службе; лишение свободы, которое характе­ризуется комплексом правоограничений, свойственных рассматриваемом на­казанию. Так, оно до сих пор сопровождается, например, поражением избира­тельных прав. Лишение права занимать выборные должности в общественных организациях, а также права занимать те или иные государственные должно­сти и права носить почетные звания, лишение воинского и иного специально­го звания существуют и поныне в качестве самостоятельных наказаний. По­ложительным моментом конкретизации поражения прав является то, что суд не может лишить осужденного любого права по своему усмотрению.

Можно говорить, что и современное отечественное наказание во мно­гом опирается на пенитенциарную концепцию, заложенную в 20-х гг. про­шлого века.

Подведем итоги анализа Общей части УК РСФСР 1922 г.

1. Общую часть Кодекса во многих аспектах можно охарактеризовать позитивно. Во-первых, в ней четко закреплялись действующие и по сей день фундаментальные основы отечественного уголовного законодательства, среди них уголовно-политические принципы: гуманизма, определенности на­казания, сочетания экономии репрессии с применением наиболее строгого наказания за совершение особо опасных преступлений. Во-вторых, были сформулированы наиболее жизнеспособные уголовно-правовые институты, в целом неизменные до настоящего времени: о действии уголовного закона в пространстве, стадиях преступления, формах вины, невменяемости, необ­ходимой обороне и крайней необходимости, ответственности соучастников, судимости, назначении наказания и др.

В ней были обобщены основные уголовно-правовые идеи советской школы уголовного права, рожденной на основе синтеза различных теорий с представлениями о специфике, задачах, методах и средствах уголовной по­литики при построении социалистического общества. При этом идеологи­ческая сторона Кодекса подчас превалировала над юридической. Это про­являлось в определении задач уголовного законодательства, содержании мер социальной защиты, приоритетов уголовно-правовой охраны. В резуль­тате он явился весьма политизированным документом, нацеленным на осу­ществление классово дифференцированной уголовной репрессии, что обу­словливалось господствующей концепцией относительно репрессии как средства классовой борьбы, как средства достижения политических целей.

2. УК 1922 г. было присуще как концептуальное, так и техническое несовершенство. Первое выразилось в том, что он искусственно объединил практически противоположные подходы к основаниям уголовной ответст-

144

венности, наказанию и мерам социальной защиты, так и не примирив их пу­тем приведения к диалектическому единству. Второе заключалось в размы­тости критериев признания лица социально опасным, дублировании наказа­ний отдельными мерами социальной защиты, допущении аналогии закона.

3. Уголовный кодекс не содержал признак противоправности пре­ступного деяния. В совокупности с факультативностью вины при закрепле­нии оснований уголовной ответственности это, по сути, придавало леги­тимность объективному вменению.

Таким образом, содержание Общей части УК Кодекса РСФСР опре­делило на будущее тенденции развития уголовного законодательства на­шей страны.