Часть третья. Новое время

Глава I. Эпоха возрождения

_ 13. Гуманисты и систематики*(65)

В поступательном движении возрождения можно вообще различать четыре последовательных периода: гуманизма, реформации, возрождения естественных наук и возрождения философии. Для правоведения имели непосредственное значение только два крайних периода: гуманистический и философский. Религиозное движение реформации и естественнонаучное возрождение влияли на правоведение лишь косвенно, насколько они подготовили собой последний философский период.

Для гуманиста изучение римского права не могло ограничиться, как для глоссаторов, усвоением содержания Corpus juris civilis, как такой системы юридических норм, которая представляет собою совокупность практически применимых правил. Для гуманиста Corpus juris civilis являлся прежде всего памятником духовной жизни античного мира. Он важен был ему, как крупное проявление, как лучший плод древней римской жизни. Глоссаторы стремились извлечь и усвоить практически применимые юридические правила, не обращая внимания на то, как выработались и развились эти правила, какие стороны древнего Рима отражаются в них. В работах гуманистов, напротив, догматические вопросы отступают на второй план. Подобно глоссаторам, они также работают над экзегезой римского права. Но их экзегеза носит совершенно иной характер. В их работах правоведение, можно сказать, переходит в филологию, в смысле науки о продуктах духовной деятельности вообще. Римское право изучается ими не как право, применимое настоящее время, а как право, выработанное жизнью древнего Рима, как одна из сторон его быта.

Таким образом, уже гуманистическое направление пришло к отделению от догмы теории, к изучению права, как фактора общественной жизни. Но гуманизм провел это разъединение догмы и теории только в приемах изучения: предметом изучения как юриста-догматика, так и юриста-гуманиста оставалось одинаково положительное, и именно римское право. Философское направление привело это раздвоение еще дальше: оно распространило его, как увидим, на самый предмет изучения. Философия права не изучает уже положительного права. Она получает свой особенный предмет - право естественное.

Гуманистическое и позднее философское изучение права, как отделившееся теоретическое изучение права, не могли заменить собою вполне mos legendi italicus, в которой практический элемент был преобладающим. Поэтому рядом с гуманистическим и философским изучением отчасти сохраняется (до XVII в.) и raos italicus, частью он заменяется новым систематическим или, как тогда говорили, методическим (methodice) изучением. Таким образом, мы получаем уже три новых направления в изучении права, гуманистическое, систематическое, философское.

Рассмотрение различных направлений новой юриспруденции мы начнем с гуманистического, так как им открывается эпоха возрождения, стоящая на рубеже средневековой и новой истории.

Наступившее с эпохой возрождения оживление научной мысли сказалось в правоведении сравнительно поздно. В течение XIV и XV столетий новые веяния почти вовсе не проникают в правоведение. Нельзя объяснить это тем, чтобы между юристами того времени не было людей, которые бы могли отозваться на зачинавшееся новое движение в области духовной жизни. Напротив, между юристами можно указать таких, которые в другой сфере проявили себя как представители, и довольно видные, этого движения. Так, Цинус (Cinus, 1270 - 1336), один из ближайших предшественников и учитель Бартола, писал итальянские стихи и находился в близких дружеских отношениях к Данте и Петрарке; Боккаччио учился у него каноническому праву. Франциск Аретин прославился как филолог. Но в юридических сочинениях и того и другого совершенно незаметно даже следов гуманистического влияния, так что многие думали, что поэт или филолог и юрист, носящий то же имя, не был одним и тем же лицом.

Точно так же и в Германии в XV столетии можно указать несколько юристов, в обработке права остававшихся верными старому методу, но вместе с тем в других сферах бывших причастными гуманизму. Таков Johann Matthias von Gengenbach (| 1486), профессор канонического права в Базеле, Wilibald Pirkheimer, Adam Wernher von Themar, и особенно известный Себастиан Брант (1457 - 1521). В своих юридических произведениях автор знаменитого "Narrenschiff" совершенно неузнаваем. В двух его самостоятельных произведениях Expositiones sive declarationes omnium titularum, Basil. 1490, и Tractatus de mode studendi нет никакого следа влияния гуманизма.

Причину этой отсталости Савиньи видит в неблагоприятных условиях, в какие тогда было поставлено правоведение: в господстве схоластического метода, в изучении глосс и комментариев вместо текста Corpus juris civilis*(66). Но едва ли в этом можно видеть причину. Ведь в этом-то и выражается то зло, о причине которого идет речь. Быть может, причина этой отсталости правоведения в эпоху возрождения заключается именно в том, что в XII столетии оно опередило все другие науки. Между тем, как другие памятники античной литературы и античной жизни до эпохи возрождения или вовсе не были известны, или лишь в искаженном виде, из вторых рук, Corpus juris civilis изучался уже в XII столетии и изучался из первых рук. В этом, быть может, и заключается объяснение того, что первое время, когда гуманистическое движение сказывалось только в обращении к непосредственному изучению античной литературы и жизни, правоведение оставалось непричастным новому движению: для права эта задача была выполнена уже в XII веке. Только тогда, когда в гуманистическом движении исключительно, так сказать, филологическое направление сменилось историческим, оно представило и в отношении к правоведению нечто действительно новое.

Передовой страной в возрождении является Италия. Если где, то именно в ней наиболее сохранилась связь с древним миром. В ней более чем где-либо, осталось следов от павшей античной культуры, более чем где-либо, была жива в народе память о блестящем прошлом. Наконец, самый быт общественный в Италии ближе подходил к быту античного мира, Мы находим здесь большое развитие городского быта, этой типичной особенности античных государств, бывших ничем другим, как городами. И вот, первая стадия возрождения, выразившаяся в ближайшем и непосредственном ознакомлении с произведениями классической литературы, главной ареной своей имела Италию. Как в XII столетии Болонья была питомником разноплеменных doctores juris, разносивших по всей Европе начала и учения римского права, как теперь Флоренция сделалась средоточием и распространительницей гуманизма.

Выдающиеся гуманисты Италии не могли не коснуться в своих работах и римского права. Лаврентий Валла, один из замечательнейших представителей гуманизма (1400 - 1457), в своем сочинении Elegantiae latinae linguae, libri VI, посвящает целый отдел исследованию языка римских юристов. Высказанный им при этом строгий приговор над языком юристов вызвал целый литературный спор*(67). Полициан (Angelus Politianus, 1454 - 1494) занимался критикой текста флорентийской рукописи Пандект. Эта рукопись, хорошо, как мы видели, известная глоссаторам, к XV столетию совсем была забыта. Уже Бартол, как большую редкость, приводит сверку с ней одного места Пандект. А Полициану выпало на долю как бы вторично открыть ее ученому миру*(68). Ученик Лаврентия Валлы, Помпоний Лэта (Pomponius Laeta, 1428 - 1498), написал первую историю римского права: De Romanis magistratibus, sacerdotiis, jurisperitis et legibus*(69). Но все эти ученые касались римского права лишь косвенно, мимоходом; это не были юристы, специально посвятившие себя изучению права. Поэтому в них нельзя видеть более чем лишь предвестников нового гуманистического направления в обработке права.

Отцом гуманистического направления в правоведении следует признать также итальянца Альциата. Правда, одновременно с ним в Германии в том же гуманистическом направлении работал над римским правом профессор фрейбургского университета Ульрих Цазий (1461 - 1535). Из его трудов особенно обращают на себя внимание Lucubrationes, 1518, и Intellectus juris singularis, 1526. В Lucubrationes дается, между прочим, комментарий к 1. 2. L. de origine juris, где содержится замечательный отрывок из сочинения Помпония Enchiridion de origine juris, почти совсем игнорировавшийся средневековыми юристами. В другой части этого труда (Antimoniarum dissolutiones) он защищает римских юристов против упреков Валлы и других филологов. В Intellectus singularis находится замечательное исследование о понятии genus, при чем Цазий тут впервые ввел в употребление выражение res fungibiles, общепринятое теперь для обозначения тех вещей, которые в гражданском обороте определяются лишь in genere, а не in specie*(70). Но Цазий остался в Германии одиноким явлением. Он не создал школы, не оставил по себе даже сколько-нибудь достойных последователей. Гуманистическое направление тут было надолго вытеснено школою рамистов.

Андрей Альциат (1492 - 1550) был родом миланец, но преподавал как в итальянских, так и во французских университетах: в Авиньоне, Бурже, Болонье, Ферраре. Талантливый излагатель, он привлекал в свою аудиторию массу слушателей. Но прочное влияние его учений сказалось только во Франции. Говорят, он сам предсказал, что новая метода разработки права, проводимая им, не привьется в итальянских университетах. Литературная деятельность Альциата была весьма разнообразна. Вместе с экзегезой римского права он занимался объяснениями Тацита, написал историю Милана, послание против монастырской жизни. перевел с греческого на латинский "Облака" Аристофана. Он посвятил себя не исключительно профессорской деятельности, но занимался также и адвокатурой. Сохранился рассказ, что в первой защите он весьма энергично восстал против пытки. Труды Альциата представляют собою переход от схоластического метода к методу гуманистическому. Он обрабатывал римское право как по методу бартолистов, так и по новому методу, и потому сам он говорил, что умеет следовать utrumque dictionem. Новый метод заключался в критической, филологической и исторической обработке материала, причем все-таки сохранялась экзегетическая форма, и дело главным образом сводилось к исторической критике и историческому выяснению отдельных мест источников.

Полного своего развития гуманистический метод достигает в работах ученика и ближайшего последователя Альциата - Куяция, являющегося самым выдающимся юристом XVI века и вместе величайшим из всех французских юристов.

Куяций (Jacques Cujas, 1522 - 1590), сын тулузского суконщика, обучался в университете родного города, где в то время всецело царил бартолизм*(71). Но в своих самостоятельных занятиях он ознакомился с трудами и методом Альциата и вполне усвоил его себе. Подготовив себя, кроме изучения права, еще серьезным изучением древних языков и истории, он открыл в Тулузе на двадцать пятом году жизни частный курс Институций. Эти чтения привлекли к нему много слушателей и имели большой успех. В 1534 году он явился конкурентом на освободившуюся в то время кафедру, но ему был предпочтен другой. Тогда он перешел в Бурж, но и там ужился недолго. Вражда с Дуареном и Донеллом побудила его оставить и Бурж, куда он возвратился не раньше того, как Дуарен пал жертвой религиозного гонения, воздвигнутого на протестантов, а Донелл, спасая свою жизнь, бежал в Германию. Сам Куяций держался в стороне от религиозной распри, волновавшей тогдашнюю Францию, и когда его упрекали за это безучастие, он невозмутимо отвечал: quid hoc ad edictum praetoris?

Сочинения Куяция весьма многочисленны. Они носят преимущественно экзегетический характер и могут быть подразделены на следующие группы: 1) экзегеза отдельных частей Corpus juris civilis; 2) комментарии к сочинениям римских юристов*(72) Папиниана, Павла, Модестина и др.; 3) экзегеза источников не римского права, а именно феодального и канонического, и 4) несколько речей по общим вопросам. Заслуги Куяция заключаются в критической обработке текста Corpus juris civilis, в исторической экзегезе римского права и в изучении до-юстинианова права. В отношении критики текста особенное внимание обращают на себя его Observationes et Emendationes juris romani в 28 книгах и отличное критическое издание Институций, которое было перепечатано еще в 1834 году в Париже профессором Дюкфруа в его Ecloga juris civilis. В установлении текста Куяций руководствовался как сравнением вариантов, так и свободной коньектуральной критикой, и некоторые его догадки вполне подтвердились впоследствии открытыми рукописями. По истории права, которую он называл своей "золотой удочкой", Куяций не оставил ни одного систематического сочинения. Но исторические объяснения рассеяны в большом количестве в его экзегетических трудах и составляют главное их достоинство. Изучению до-юстинианова права он содействовал как своими комментариями на сочинения классических юристов, так и изданиями известных тогда памятников (Jus civile Antejustinianeum, 1566 и 1586).

Куяций обращает на себя внимание не только как первый из юристов гуманистического направления, но также и как первый, в трудах которого сказалось отделение теории от догмы. И судьба, как бы нарочно для того, чтобы наглядно представить это разделение догмы и теории, ставит рядом с Куяцием его соперника Донелла. Эти два юриста XVI столетия являются живым воплощением впервые сказавшегося в их трудах раздвоения. Куяций дает историческую экзегезу источников, но вовсе не заботится о догматических результатах. Он изучает римское право не как ныне действующее право, а как продукт римской жизни, как историческое явление. Последней целью для него является воспроизведение учений римских юристов в их чистом виде. Донелл, напротив, в этом видит недостаток, односторонность трудов Куяция. Он изучает римское право, как применимое в настоящее время, он изучает римское право не в самом себе, а в его приложении к современному быту. "Для Куяция, говорит Лерминье, право римское было памятником античной древности, для Донелла право и было правом". Как Куяций является образцовым представителем гуманистического направления, так Донелл - образцовым догматиком.

В догматической разработке права, которую не могли заменить собою работы гуманистов, как уже было сказано, частью сохранялся метод схоластический, mos legendi italicus. Но рядом с этим замечается и новое направление - систематическое: mos gallicus. Оно также ведет свое начало от Альциата; одним из первых систематиков был его ученик Connanus (1508 - 1551). Представителями того же направления во Франции были Дуарен (1509 - 1559), Баро (1495 - 1550), но наилучшее выражение оно нашло себе в трудах Донелла*(73).

Образование юридическое Донелл (Hugo Donellus, Hugues Doneau, 1527 - 1591) получил в одной школе с Куяцием, в Тулузе, и вместе с ним преподавал право в Бурже. Столкновение с Куяцием, нашедшим себе защитника в канцлере Лопитале, вынудило Донелла оставить Бурж и переселиться в Орлеан. Там оп едва не сделался жертвой гонения на гугенотов, и только благодаря содействию немецких студентов, давших ему свой национальный костюм, удалось ему спастись от смерти (1572). Он эмигрировал в Германию, в Гейдельберг. Оттуда перешел в Голландию, во вновь основанный тогда лейденский университет. Но под конец жизни он опять воротился в Германию, в Альтдорф.

Сочинения Донелла довольно многочисленны и преимущественно догматического содержания. В Германии они пользовались большим успехом, и еще в начале XIX столетия его влияние сказалось в трудах Тибо и Савиньи, которые признают в них образцовую систематическую обработку догмы. Во Франции, напротив, они были скоро забыты, так что уже немецкие писатели указали на него французам в новейшее время.

Главное сочинение Донелла есть Commentarii juris civilis. Сам Донелл напечатал только два первых тома (1589 и 1590). Три последних напечатаны уже после его смерти Сципионом Гентилисом. В построении своей системы Донелл выходит из определения права. Право есть, по его определению, принудительное веление, предписывающее справедливое и запрещающее несправедливое. Веления, предписывающие несправедливое не суть право. По своему содержанию все предписания права определяют или что есть наше, или как бы его приобретаем. Поэтому систематическое изложение права естественно распадается на две части: cognitio juris nostri et ejus juris obtinendi ratio. Но права наши по своему составу также двояки, так как к ним относится и то, что нам принадлежит, и то, что нам должны другие (quod proprie nostrum est et quod nobis debetur). Принадлежащее нам принадлежит личности, или как таковой (личные права), или в ее отношении к вещам.

Систематическое направление юриспруденции нашло себе и общее философское обоснование в учении рамистов, выставивших взамен схоластической методы другую, уже не аналитическую, а синтетическую. Основателем рамистической методы был Петр Рамус (Pierre de la Ramee, 1515 - 1572), ярый противник аристотелизма. За свои нападки на Аристотеля он был даже подвергнут судебному преследованию. Основным правилом рамистической методы было то, что следует начинать с общего и постепенно переходит затем к более и более частному. Поэтому в основание всего должно быть полагаемо определение*(74), подлежащее затем анализу частью в форме partitio (разложение на части), частью в форме divisio (различение видов). При этом Рамус постоянно держался двойного деления, или так называемой дихотомии, что и служит наиболее резким признаком рамизма. И этот прием должен быть применяем затем к каждому последующему, более частному понятию. Таким образом, Рамус приходит применением своей методы к синтезу - к построению системы. Простота рамистической методы сравнительно с приемами схоластической логики, а также синтетический ее характер, дававший возможность объединить материал, остававшийся при схоластической обработке совершенно разрозненным, обусловили широкое распространение рамизма. Но он распространился по большей части не в чистом своем виде. У многих рамизм соединяется с некоторыми элементами аристотелевой логики, напр. привносится учение о четырех основаниях (quatuor causae).

Из юристов, державшихся рамистической методы, следует указать Везембека, Вультея и особенно Альтузия. Альтузию*(75) принадлежит первая попытка полной системы права по рамическому методу. Вполне выработанную систему он дает в своих: Dicaeologicae, libri tres, totum et universum jus, quo utimur methodice complectentes, cum parallelis hujus Iudaici juris. 1617. Рамистическая дихотомия привела его к разделению всей системы на общую (membra) и особенную (species) части, - делению, служащему основанием современной систематики. Под "членами" права Альтузий разумеет negotium symbioticum, т. е. жизненные отношения, служащие фактической подкладкой праву, и "jus", т. е. юридический элемент в собственном смысле слова. Учение о negotium symbioticum распадается на учение о вещах - res и лицах - personae. Теперь, как и у римлян, учение о правах начинают с учения о лицах. Но в эпоху Альтузия держались обыкновенно обратного порядка изложения, руководствуясь тем, что вещи были сотворены раньше людей. Второй член "jus" подразделяется на "constitutio juris" т. е. на учение о праве в объективном смысле, о нормах, и на species juris, т.е. об отдельных правах в субъективном смысле.

Особенная часть распадается на Dicaeodotica, учение о приобретении права, и Dieaeocritica, учение о процессе. Независимо от впервые у Альтузия встречающегося разделения на общую и особенную части, сочинение его обращает на себя внимание еще и тем, что у него учение публичного права не рассматривается, как это мы находим у его предшественников, лишь мимоходом, как нечто второстепенное, а, напротив, публичное право ставится у него наравне с частным, хотя ИИ не выделяется особо, а рассматривается совместно с частным по одним и тем же рубрикам, Так говоря о лицах, он различает homines singulares и homines consociati, et cohaerentes, куда относится им и государство. Точно так же, говоря о species juris, он говорит, между прочим, и о potestas publica universalis, quae data est alicui a corpore consociationis ab negotia, res et personas corporis consociati curandum et administrandum. Рамистическая метода, весьма распространенная у германских юристов, скоро, однако, выродилась у них, приняв в себя много чисто схоластических учений и сама став по формализму, искусственности и безжизненности лишь несколько подновленной формой схоластики.

_ 14. Макиавелли*(76)

Изменения, обусловленные движением возрождения в политических воззрениях, сказались также прежде всего в обращении к античному миру. Почин в этом отношении принадлежит Николо Макиавелли (1469 - 1527). В молодости он был послом республиканского правительства Флоренции и побывал при дворе папы Юлия II, Цезаря Борджиа, Максимилиана и короля" Людовика XII. Устраненный от политической деятельности государственным переворотом, произведенным в 1512 г. во Флоренции Медичами, он посвятил свой невольный досуг литературной работе, плодом которой и явилась его Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio Il principe. 1532.

Между тем как Августин в государствах древности усматривал только одни, хотя и блестящие, пороки, Макиавелли видит в древнем Риме идеал и образец для современников. "Я не могу удержаться, говорится в самом начале его "Рассуждений на Тита Ливия", от изумления и грусти, когда подумаю, как дорого ценится обломок древней статуи, и как современные мастера со всем тщанием усиливаются воспроизводить его, тогда как, с другой стороны, удивительные подвиги, совершенные в древних царствах и республиках, возбуждают более удивления, чем подражания; что напротив, каждый как будто избегает следовать им, так что от древней добродетели не осталось никаких следов. Как только дело касается устройства государства, то не оказывается ни государей, ни граждан, которые бы обращались за примерами к древним, считая подражание невозможным, как будто небо, солнце, стихии, люди изменили движение, порядок и силы свои". Рассуждения свои на Тита Ливия Макиавелли написал с целью исцелить людей от такого заблуждения.

Государства основываются или туземцами, или пришельцами. Первое бывает, когда туземцы ради охраны себя от внешних опасностей соединяются вместе; во втором случае государство основывается насилием пришельцев над туземным населением. Государства, основанные этим способом, редко делают успехи в развитии.

Останавливаясь только на государствах, образованных туземцами. Макиавелли замечает, что форм правления бывает три: монархия, аристократия и демократия. Они сложились случайно. Соединившись между собой, люди выбрали самого сильного и самого храброго и стали ему повиноваться, как своему повелителю. Общение между людьми привело к познанию различия добра и зла, праведного и неправедного, и потому в людях стало возбуждаться негодование при виде человека, наносящего вред своему благодетелю. Видя, что им самим может быть нанесена подобная же обида, люди решились установить законы и наказания для их нарушителей. Отсюда явилось понятие справедливости. Вследствие этого люди стали избирать в правители уже не самого сильного, а самого мудрого и справедливого. Но когда правители сделались наследственными, то стали вырождаться, стали думать, что дело государя только затмевать прочих пышностью, сладострастием и подобными качествами. От этого они возбуждали ненависть народа и потому стали трусливы, а от страха перешли к унижению, и таким образом возникла тирания, вызвавшая затем заговоры против государей, устраиваемые не трусами и малодушными, а возвышающимися над другими великодушием и знатностью и потому не терпевшими преступного существования таких правителей. Руководимая ими толпа, низвергнув правителя, подчинялась своим вождям. Те сначала, помня пример бывшей тирании, подчиняли свои выгоды общей пользе; но их наследники, предавшись алчности и честолюбию, обращали аристократическое правление в олигархическое, и их постигала участь тирана.

Тогда установлялось народное правление, скоро приведшее к полной распущенности, и граждане, побуждаемые необходимостью, опять восстановляли монархию. Таков круг, в котором вращаются правления всех государств, и если государство не сделается добычей соседа, оно будет в нем вращаться бесконечно.

Итак, и правильные и неправильные формы правления одинаково несовершенны: правильные - потому, что непрочны; неправильные - потому, что сами по себе дурны. Всем им следует предпочитать смешанную форму правления, потому что, существуя вместе, монархия, аристократия и демократия будут взаимно сдерживать друг друга. Так, в Риме консул и сенат представляли собою монархическое и аристократическое начало, а с учреждением народных трибунов к ним было присоединено и демократическое начало. Это смешение разнородных начал придало римской республике совершенство, но совершенство это было достигнуто ценою постоянных раздоров между сенатом и народом.

Раздоры между аристократией и народом были первыми причинами свободы Рима. Порицать их - значит обращать больше внимания на ропот и крики, вызываемые ими, чем на полезные их следствия. Если хочешь сделать народ многочисленным, сильным и способным достигнуть величия, то надо придать ему такие свойства, которые не дадут управлять им по желанию. Если же оставить его малочисленным и бессильным, чтобы иметь возможность управлять им, то он не сохранит могущества, а обратится в ничтожество. Кто хочет, чтобы государство, подобно Риму, достигло величия, тот должен его устроить как Рим, допуская самую широкую возможность возникновения смут и раздоров.

Но, наряду с таким признанием необходимости свободы внутренней борьбы для развития могущества государства, Макиавелли полагает, что самое устроение государства должно быть делом единой воли; необходимо, чтобы воля одного давала государству его порядок и чтобы единичный ум распорядился всеми его учреждениями. Поэтому мудрый учитель государства, стремящийся к общественной пользе, должен всеми силами стараться достигнуть единовластия, и ни один умный человек не станет упрекать его, если при устроении государства он прибегнет к насильственным мерам. Только те насилия заслуживают порицания, цель которых не исправлять, а портить.

Но вместе с тем, если устроить государство должен один, оно не будет долговечно, если установленный порядок таков, что всегда требует одного правителя; государственный порядок хорош только тогда, когда предоставлен попечению большинства, так как, хотя масса и неспособна учредить порядка, не в состоянии будучи, по различию мнений, познать, что лучше, но, раз познав это на опыте, она никогда не согласится изменить хороший порядок. К тому же толпа умнее и постояннее одного правителя. Правда, против этого общее мнение всех историков. Но Макиавелли старается отстоять свое положение. Недостатки, приписываемые толпе, свойственны людям вообще и особенно правителям; всякий, не подчиняющийся законам, делает то же, что и разнузданная толпа. Благоустроенный же народ будет так же благоразумен, как и правитель, и даже больше, чем самый мудрый правитель; с другой стороны, и правитель, освобожденный от уз закона, будет безрассуднее всякого народа. Все дело в том, насколько уважаются законы. Недаром называют голос народа голосом Божиим: предсказания общественного мнения часто так удивительны, что как будто оно свыше получает дар предвидения; в суждениях о делах народ редко ошибается в выборе между противоположными мнениями. Сравнив правителя, подчиненного законам, с народом, также сдерживаемым ими, мы увидим, что народ выше; точно так же и при самовластии народ реже впадает в ошибки, чем правитель, и притом ошибки его меньше. Это потому, что народ легко уговорить и возвратить на добрый путь, тогда как злого правителя не уговоришь. Когда парод предается своеволию, то страшатся не того, что он может наделать в настоящую минуту, а того зла, которое получится в будущем, если смуты приведут к тирании. Если общее мнение неблагоприятно народу, то только потому, что о нем каждый может злословить безнаказанно; о правителях же приходится говорить с недомолвками, внушаемыми страхом.

Таким образом, Макиавелли является в своих Discorsi решительным республиканцем. Тем не менее, другая его книга II principe всецело посвящена рассмотрению монархии и средств ее установления и упрочения; кроме того, книге предпослано довольно подобострастное посвящение Лаврентию Медичи. Как это объяснить?

Вторая глава третьей книги Discorsi о том, "как умно иногда притвориться дураком", по-видимому, дает на это прямой ответ: "Если на открытую борьбу, говорится в ней, не хватает сил, надо всячески стараться войти к правителю в милость; надо делить с ним все его удовольствия и, если он развратничает, служить ему товарищем по разврату. Такая короткость, вопервых, предохранит жизнь, а во-вторых, даст возможность достигнуть своей цели - низвергнуть его при удобном случае. Стало быть, надо притвориться дураком: хвалить, утверждать как раз наоборот тому, что думаешь, с целью подольститься". Цель же, ради которой Макиавелли старался добиться влияния на Лаврентия Медичи, указана в заключительной главе II principe. Эта цель - освобождение и объединение Италии. "Без отдыха, без остановки Италия молит Небо, чтобы оно послало ей освободителя. Она готова встать и идти за всяким знаменем, которое развернуто во имя ее свободы".

По своему содержанию II principe представляет гораздо меньшее научное значение сравнительно с Discorsi. В общем, это не более, как ряд основанных на исторических примерах практических советов о том, как вернее приобрести и удержать монархическую власть.

При этом, как истинный представитель эпохи возрождения, Макиавелли выше всего ставит деятельную, творческую силу, во всем преклоняется перед силой. "Я думаю, говорит он, что лучше быть отважным, чем осмотрительным, ибо счастье - женщина; чтобы подчинить его себе, необходимо обращаться с ним грубо; оно охотнее дается людям способным на насилие, нежели людям холодного расчета: поэтому-то оно предпочтительно осыпает своими благами молодежь горячую, безрассудную, увлекающуюся и более отважную".

Судьбе и промыслу он противопоставляет свободную волю человека. "Многие думали встарь и думают поныне, что Бог и судьба так всевластно управляют делами мира, что вся человеческая мудрость бессильна остановить или направить ход событий". Макиавелли думает, напротив, что если даже "судьба управляет половиною наших действий, она оставляет во всяком случае другую половину на наш произвол". Он сравнивает судьбу с бурной рекой, которая, выходя из берегов, затопляет равнины. Но как бы ни была могущественна буря, люди борются против нее, устраивая плотины и другие сооружения.

Политические воззрения Макиавелли не выработались в целостную и законченную теорию, и даже в самой основе их замечается некоторая несогласованность. С одной стороны, возвращаясь к воззрениям древних, видевших в государстве разнородное множество, связанное взаимною зависимостью, он признает первым условием развития могущества государства борьбу разнородных элементов составляющего его общества; с другой, согласно средневековым понятиям, и образование и устроение государства считает актом единичной, властвующей над государством воли.

Последующая политическая литература разрешила это противоречие, придав в понятии государства главное значение именно моменту воли, единой, властвующей над всем безгранично и, безусловно, воли, ни от чего независимой, верховной, суверенной.

_ 15. Боден*(77)

Основателем этого нового учения о государстве явился Жан Боден (15301596), впервые установивший понятие суверенитета, как отличительного признака государства. Его Six livres de la republique, 1576*(78)

надолго определили общее направление политических учений, выдвинув в понимании государства на первый план начало ее множества, а единства, не взаимной зависимости, а одностороннего и безусловного господства надо всем в государстве властвующей воли,

Государство Боден определяет, как правое управление многими хозяйствами или семействами и тем, что у них общее с суверенною властью (Republique est un droit gouvernement de plusieurs mesnages, et de ce qui leur est commun, avec puissance souveraine). Оно есть прежде всего правое управление, отличаясь этим от шайки воров или разбойников. С такими шайками нельзя заключать союзов, вступать в соглашения, вести войну, заключать мир. На них не распространяются общие законы войны (с. I, 1). Затем государство предполагает непременно несколько семейств, по крайней мере, три, так как коллегия не может состоять менее чем из трех членов. Простая совокупность отдельных личностей не может составить государства, потому что, если они не будут соединены в семейства, они вымрут, а народ, составляющий государство, никогда не умирает. Семейства, составляющие государство, должны быть соединены подчинением одной суверенной власти. Без власти семейства не могут составить государства, так же как доски, не скрепленные вместе, не составляют корабля. Если государство состоит всего из трех семейств, власть может принадлежать или одному из них, или двум, или даже всем трем сообща. Но ко всему этому требуется еще, чтобы у семейств, составляющих государство, было нечто общее: саг се n'est pas Republique s'il n'y a rien de public. Однако, с другой стороны, нельзя, как этого хотел Платон, сделать все имущество общим. Иначе государство перестало бы быть государством, общим делом, ибо, когда нет ничего частного, не может быть и общего.

Суверенитет (I, 8) есть абсолютная и постоянная власть государства (la souverainete est la puissance absolue et perpetuelle d'une Republique). Это власть постоянная, потому что, если кому дана будет абсолютная власть на определенное время, с истечением срока полномочия он станет опять только подданным; а во время пользования властью он не может назваться суверенным правителем, будучи только носителем и стражем власти (depositaire et garde de cette puissance), покуда это угодно народу или государю, всегда остающимся суверенными властителями, точно так же, как и собственник, ссудивший свою вещь другому, остается все-таки собственником. Абсолютность суверенитета означает, что суверенная власть предоставляется вне каких бы то ни было условий и ограничений.

На земле после Бога нет ничего более великого, как суверенные государи, установленные Им как бы в качестве Его наместников, чтобы повелевать прочими людьми. Не уважающий государя не уважает Бога. Поэтому необходимо выяснить отличительные признаки суверенитета, и Боден указывает их пять.

Первый признак суверенитета есть власть давать законы всем вообще и каждому в частности и притом без согласия на то ни высшего, ни равного, ни низшего. Но, может быть, нам возразят, что и каждый частный человек устанавливает законы в форме обычаев, имеющих силу, равную с законом: если суверен есть господин закона, частные лица - господа обычаев. Боден устраняет это возражение, утверждая, что обычай не может отменить закона, а законы отменяют обычаи, и потому обязательная сила законов, и обычаев одинаково зависит от суверена. Властью законодательной объемлются собственно все вообще атрибуты суверенитета. Но так как слово закон слишком общее, то лучше в частности определить отдельные атрибуты суверенитета.

Вторым его атрибутом служит власть мира и войны; третьим - право назначения должностных лиц; четвертым - право суда в последней инстанции, и, наконец, пятым - право помилования.

Все эти атрибуты суверенитета не могут быть вовсе отчуждаемы и не могут быть потеряны давностью, что ясно из того, что даже на государственную собственность не распространяется сила давности, тем более на суверенитет.

Осуществление функций власти может быть лишь временно и условно поручаемо должностным лицам, но в присутствии суверена они теряют все свою власть и в отношении к подданным, и в отношении друг к другу, как звезды блекнут перед солнцем, и все реки теряют свою силу, изливаясь в море (III. 6).

Что касается форм правления, Боден признает только три: монархию, аристократию, демократию. Смешанную форму правления он считает невозможной (II, 1), так как атрибуты суверенитета неделимы (les marques de la souverainete sont indivisibles).

Демократию Боден определяет (II, 7) как такое государство, где большинство парода имеет суверенную власть, и поясняет это таким примером, что, когда народ разделен на 35 колен, восемнадцать из них повелевают и дают законы прочим семнадцати. Аристократия (II, 6J есть властвование меньшинства. Монархия - властвование одного. Суверен только тот, кто может повелевать всем. Но если бы царей было два равных по власти, каждый из них не ног бы повелевать другому. Поэтому порознь ни один из них не был бы суверенен, а суверенитет принадлежал бы обоим им вместе, и это, очевидно, было бы частной формой олигархии - дуархией.

Из всех форм правления самая естественная и лучшая монархия. Обратимся мы к человеку, мы видим, что в нем над всем господствует разум; во вселенной точно так же над всем властвует Бог; на небе - солнце; и у животных, образующих общество, бывает один правитель.

При этом Боден считает необходимым, чтобы монархи были наследственные, а не избирательные, иначе в обществе установляется анархия.

Но надо различать суверенитет и управление (gouvernement). Управление и в монархии может принимать различные формы: быть аристократическим, когда государь дает должности только знатным, лучшим или богатым, или демократическим, когда доступ к должностям открывается всем безразлично. Подобные различия систем управления возможны точно так же и в аристократии и в демократии.

По способу осуществления власти все государства, независимо от различия форм правления, могут быть законными, вотчинными (seigneuriale) или тираническими. Законное государство то, где подданные повинуются законам суверена, а суверен - законам природы, сохраняя за подданными естественную их свободу и собственность. Вотчинное - где суверен, сделавшись силою оружия обладателем имуществ и людей, правит ими, как отец семейства семьей. В тиранических государствах суверен, презирая естественные законы, распоряжается свободными людьми как рабами и их собственностью как своей (II, 2).

Установив это различие между устройством государства и порядком управления, Боден признает лучшим государством такое, где суверенитет принадлежит монарху, а управление имеет аристократический и демократический характер. Он называет такие государства королевскими монархиями, monarche royale. В них устройство простое, а управление сложное и умеренное, однако, без всякого смешения трех форм правления (1'estat de monarchie sera simple, et le gouvernement compose et tempere, sans aucune confusion des trois republiques). Благодаря этому, в королевской монархии осуществляется высшая форма справедливости - справедливость гармоническая, представляющая сочетание справедливости дистрибутивной или геометрической и справедливости коммутативной или арифметической, свойственных каждая в отдельности аристократии и демократии.

Справедливость, по определению Бодена, есть правое распределение наград и наказаний и того, что принадлежит каждому, как его право (le droit partage des loyers et des peines et de ce qui appartient a chacun en termes de droit). Такое распределение не может быть совершено иначе, как посредством пропорции равенства и подобия вместе (d'egalite et de similitude ensemble), истинной гармонической пропорции, на которую до сих пор никто еще не обращал внимания. Греки знали только геометрическую и арифметическую справедливость: богатые и знатные стремились к первой, бедные и простые - к последней. Аристотель полагал, что надо в разных случаях применять и ту, и другую: арифметическую, когда идет дело о частном имуществе и репрессии правонарушений; и геометрическую, когда делят общее имущество или завоеванные земли; но гармонической справедливости не знали ни греки, ни римляне.

Для объяснения особенностей справедливости, основанной на гармонической пропорции*(79), Боден останавливается, прежде всего, на законах о браках. Законы, допускающие браки только между сходными, знатных со знатными, бедных с бедными, рабов с рабами, основаны на геометрической пропорции; законы, допускающие браки между всеми без всякого ограничения - на арифметической; гармоническая же справедливость допускает браки и между неравными, но с некоторыми ограничениями, так, чтобы несходство, различие брачующихся взаимно восполняли их недостатки, как это получается, напр., при браке бедного дворянина с богатой мужичкой. И вообще, в отличие от геометрической справедливости, соединяющей сходных, гармоническая ставит между двумя мудрецами - безрассудного, между враждующими - миролюбца, между флегматичными - пылкого. Только при этом условии получится мелодическая гармония, которой нельзя достигнуть, группируя людей по геометрической или арифметической пропорции, которые отличаются от гармонической, как кипящая и ледяная вода от теплой.

Управление, руководимое геометрической справедливостью, не может быть прочным, потому что оно не устанавливает связи и согласия великих с малыми; еще менее устойчиво управление, основанное на арифметической справедливости без приурочения к разнообразию места, времени, личностей.

Мудрый царь должен править гармонически, соединяя, перемешивая (entremelant) знатных и простых людей, богатых в бедных, с тем, однако, чтобы знатные имели некоторое преимущество над простыми, в суде и войске, чтобы богатым оказывалось предпочтение в таких назначениях, которые дают больше почета, чем выгоды, а бедным - в дающих больше выгоды, тогда все будут довольны.

Как из разнообразных звуков слагается сходная гармония, так и в государстве образуется гармонический порядок из сочетания добрых и злых, богатых и бедных, мудрых и безумных, сильных и слабых.