Учебный год 22-23 / КНИГИ3 / Шершеневич Г.Ф. - Общая теория права / Цитаты из Шершеневича

§ 46. Судебная практика

Литературa: Geny, Methode d'interpretation et sources en droit prise positiv, 1899; Salmond, Jurisprudence, 2-е изд. 1907, стр. 106-179; Bulow, Gesetz und Richteramt, 1885; Gierke, Deutsches Privatrecht, т. I, 1895, стр. 177-181; Дepнбypг, Пандекты, т. I. 1906, стр. 73-76; Коhler. Die schopferische Kraft der Jurisprudenz (Jahr. f. Dogm. т. 25); Муромцев, Творческая сила юриспруденции (Юр. 13. 1887, N 9); Думашевский, О силе кассационных решений сената (Ж.М.Ю. 1868, N 7); Фон-Резон, О силе кассационных решений (Суд. Ж. 1873, N 7-8); Демченко, Судебный прецедент, 1903.

К формам права относят и судебную практику, но далеко не с тем единодушием, как закон и обычай.

Судебное решение, состоявшееся по частному делу, может иметь двоякое значение: оно разрешает тот конкретный случай, который вызвал судебную деятельность, и оно может стать правилом разрешения подобных случаев на будущее время. В первом значении судебное решение является только заключением из силлогизма, в котором большая посылка была уже дана в виде закона или обычая. Во втором значении судебное решение само становится нормой права, способной послужить большой посылкой, с которой будут сопоставляться конкретные случаи. На состоявшееся судебное решение будут ссылаться, как на правило, выведенное от того, что прежде было (прецедент), к тому, что должно быть.

Но из сказанного еще не следует, что всегда и везде судебное решение необходимо рассматривать, как форму права. Прецедентом можно пользоваться при определении легальности своего поведения, к прецеденту можно приспособиться по вероятности тождества суждений, но нет никакой обязательности. Судебное решение, постановленное судом по данному делу, юридически не связывает ни суд, ни граждан. Несмотря на состоявшееся решение, суд может, не нарушая своего служебного долга и следовательно не подвергаясь действию карательной нормы, дать по другому делу решение, уклоняющееся от первого или даже ему противоречащее. Граждане могут настаивать перед судом на ином толковании закона, чем то, какое дано было судом, и суд не может мотивировать свое новое неблагоприятное для протестанта решение ссылкой на авторитет своего прежнего решения. Если от прецедента можно отступить, то нет той обязательности, какая свойственна норме права. Для суда прецедент то же, что для законодателя закон, он изменяет его, когда захочет.

Если авторитет прецедента основывается на том, как было раньше, то судебная практика сближается с обычным правом. Так, напр., кн. Е.Трубецкой полагает, что "в сущности обычай сводится к прецеденту: он есть не что иное, как множественный прецедент", "иначе говоря, обычай есть многократно повторявшийся прецедент"*(601). Правда, обычай складывается из повторения отдельных актов поведения. Но авторитет прецедента основывается на том, что так было, хотя бы и один раз, тогда как авторитет обычая основывается на том, что так бывает обыкновенно или постоянно. И даже, если согласиться с Дернбургом, что "единичные судебные решения, даже высших инстанций, не составляют еще судебной практики", что "судебная практика есть всеобщее, однообразное и долговременное применение какого-либо положения права судами известной судебной территории"*(602), то и при таком положении судебной практики, между ней и правовыми обычаями обнаруживается существенное различие. Правовой обычай есть правило, сложившееся в общественной среде и лишь констатированное судом. Судебная практика есть правило, созданное судом при постановлении им решений по отдельным случаям. Можно, конечно, смотреть на юристов, теоретиков и практиков, как на представителей общества и уподобить их общественной среде, творящей обычаи. Но это не более как фикция, не служащая никакой практической цели и внушающая ложное теоретическое представление*(603). По своему образованию, по своей специальной подготовке, по своим профессиональным привычкам, юристы способны выделяться из общественной среды и в применении права нередко расходиться с обществом.

Страна, где судебная практика является в настоящее время формой права, - это Англия. Ничего подобного не встретим нигде на континенте Европы. В Германии в конце XVIII и начале XIX столетий мы встречаем в связи с верой в закон полное пренебрежение к судебной практике (Gerichtsgebrauch). Прусский Ландрехт 1794 года и Австрийское гражданское уложение 1811 года запрещали пользоваться судебными прецедентами, как нормой права*(608).

Историческая школа, в лице Пухты и Савиньи, напротив, сильно выдвинула судебную практику, как форму права по связи ее с обычным правом. Романисты, принимая в соображение факт огромной важности, рецепцию рнмского права путем судебной практики, не считают возможным игнорировать право юристов, но и не решаются прямо поставить его в ряд с законом и обычаем. Так, например., Регельсбергер утверждает, что "судебная практика есть форма права, но она создает нормы права меньшего значения"*(609). Дернбург признает судебную практику "своеобразным источником права", считает, что "судебная практика имеет силу закона", однако в то же время, по его мнению, "единичные судебные решения, даже высших инстанций, не составляют еще судебной практики"*(610). Новейшие юристы, воспитанные на гражданском уложении, отвергают решительно какое-либо юридическое значение судебной практики, не отрицая ее моральной силы. "Судья не связан и не освобожден от личного исследования и разрешения вопроса права ни прецедентами, ни твердо установившейся практикой"*(611). Обязательность судебного решения, по судебным уставам Германии, устанавливается только для высшего суда (Reichtsgericht), потому что один департамент его не может уклониться от решения, принятого другим, иначе как при соучастии общего собрания департаментов*(612).

Из сказанного можно вывести заключение, что обязательная сила судебной практики не в ней самой, а в велении государственной власти. По воле законодателя судебные решения могут быть возведены в формы права и также низведены из этого ранга. Однако, законодатель в состоянии наделять юридическим авторитетом, но не нравственным, который от него не зависит.

В России судебная практика имеет не большее значение, чем во всех других странах континентальной Европы. По ст. 84. Основных Законов Империя Российская управляется на твердых основаниях законов, изданных в установленном порядке. Следовательно, иные формы права, кроме закона, могут быть признаны лишь настолько, насколько они указаны законом. Этим определяется область применения и сила правовых обычаев, а также канонических правил. Точно так же и судебные решения могли бы иметь значение норм права, если бы обязательность их была установлена законом.

В отношении всех вообще судов, рассматривающих дела по существу, русское законодательство не дает никаких указаний на юридическую обязательность их решений. Конечно, суд, охраняющий свое достоинство, не станет отступать без достаточных оснований от раз принятой точки зрения; он сам себя нравственно связывает своим решением. Но суд не нарушает своих обязанностей и не лишает силы свое решение, если под влиянием представленных ему новых доводов или по самостоятельном соображении ошибочности прежней аргументации выскажется в направлении, противоположном прежнему. Правда, для коммерческих судов установлено положение, в силу которого судам этого рода дозволяется, за недостатком законов, основывать свои решения на "примерах." решений, в том же суде состоявшихся*(613). Здесь, действительно, на ряду с законом и обычаем поставлен прецедент. Следовательно, решение, основанное на прецеденте, должно считаться решением юридически обоснованным. Но такое исключительное положение, установленное для коммерческих судов, не распространяется на суды иных категорий.

Сомнение возбуждается по поводу разъяснений, даваемых кассационными департаментами сената, уголовным и гражданским, под неправильным названием решений, хотя сенат дел по существу не разрешает. Кассационный сенат по своей идее, заимствованной от Франции, имеет своим назначением поддерживать начало законности в деятельности судов, и потому уполномочен отменять решения, противные действующему праву. Для выполнения этой задачи кассационному сенату даны два средства: 1) возможность настоять, чтобы дело, по поводу которого им дано разъяснение, было решено с соблюдением предложенного понимания закона и 2) публикация во всеобщее сведение своих разъяснений "для руководства к единообразному истолкованию (исполнению) и применению оных"*(614).

В случае отмены обжалованного решения или приговора сенат обращает дело к новому производству, назначая для этого другую судебную палату - в гражданском процессе, в тот же или в другой, постановивший приговор, суд, равный с ним по степени, - в уголовном процессе. Уголовный суд, в который обращено дело для нового решения, обязан, в изъяснении точного смысла закона, подчиниться суждениям сената. Жалобы против постановленного "на сем основании" решения не допускаются, но этим не уничтожается право жалобы на ином основании*(615). Менее ясно и определенно высказано то же положение для гражданского процесса: в разъяснении точного разума закона судебные установления обязаны подчиняться суждению сената, и кассационные жалобы против постановленного "на сем основании" второго решения ни в каком случае не допускаются*(616). Но не имеют ли сенатские разъяснения юридической силы за этими пределами, не превращается ли разъяснение, данное по отдельному случаю, в общее правило и не становится ли оно тем самым в ряду форм права? Сам сенат весьма склонен приписывать такое значение своим разъяснениям. Но русская научная литература с замечательным единодушием высказалась против такой тенденции*(617). Доводы, приводимые против сенатских разъяснений, как формы права, заключаются в следующем: 1) Судебные Уставы вменяют судам в обязанность решать дела по точному разуму действующих законов, а в случае неполноты, неясности, противоречия, а в гражданском процессе и недостатка, - на общем смысле законов*(618). 2) Если закон счел нужным указать тот специальный случай, когда сенатские разъяснения имеют обязательную силу, - для суда, в который передано за отменой решения производство дела, - to a contrario следует, что в других случаях эта сила им не присвоена. 3) Судебные Уставы 1864 года не сопровождались отменой ст. 69 прежних Основных Законов, которая гласила, что "судебные решения дел частных не могут быть признаваемы законом общим, для всех обязательным, ниже служить основанием решений по делам подобным", и которая совершенно не согласовалась с той силой, какую сенат хотел придать своим разъяснениям. 4) Если бы сенатские разъяснения имели силу нормы права, то они связывали бы сенат, который однако не стесняется отступать от раз высказанного мнения и пересматривать свои разъяснения.

Если разъяснения кассационного сената нельзя признать формой права, это еще не значит, что они не имеют никакого значения и публикация их лишена всякой ценности. Они печатаются в руководство ввиду авторитета сената, каким он пользуется по своему иерархическому положению и каким он должен бы пользоваться как по своему личному составу, так и по логической и моральной твердости своих толкований. Вероятность отмены решения или приговора, составленных вопреки данному ранее разъяснению, заставляет приспосабливаться в своей аргументации к мнению сената*(619). Но это действие фактическое, логическое, нравственное, а не юридическое.

Иной характер имеют разъяснения сената, даваемые им не в порядке кассационного производства, Министру юстиции предоставлено право предлагать на обсуждение кассационных департаментов сената и общих их собраний, а также общего собрания и кассационных департаментов, о доходящих до его сведения вопросах, разрешаемых неоднообразно в разных судебных местах, или же возбуждающих на практике сомнения. Те из состоявшихся в этом порядке разъяснений кассационных департаментов, напечатание которых сенат признает полезным, публикуются на общем основании, но без указания дела, по которому возник разрешенный сенатом вопрос*(620). Что такие разъяснения отличаются в своей силе от разъяснений, даваемых в порядке кассационном, - это не подлежит сомнению. Но весьма сомнительно, насколько приведенная статья согласуется с новыми Основными Законами, устанавливающими, что никакой новый закон не может последовать без одобрения Государственной Думы и Государственного Совета*(621).

72

В судебном решении, если только это не вердикт присяжных заседателей, различаются следующие составные части: а) изложение обстоятельств дела, b) мотивировка и с) юридический вывод или решение в тесном смысле слова. Логическое строение судебного решения представляет собой ничто иное, как силлогизм, в котором роль большой посылки играет норма права, малой посылки конкретное бытовое отношение. "Судья, говорит Милль, не призван определять, какой образ действий по самой сущности дела был бы наиболее желательным в данном случае: он определяет только то, под какое правило закона подходит этот случай, т. е. что предписал законодатель делать в подобного рода случаях, а потому, какое намерение надо предположить у него относительно данного случая. Метод должен иметь здесь всецело и исключительно дедуктивный или силлогистический характер"*(293). Попытки опровергнуть силлогистическое строение судебного решения не могут считаться удачными*(294). Любое судебное решение обнаружит его логическую природу.

73

Норма права, установленная в своем содержании, должна быть применяема ко всем бытовым отношениям по точному ее смыслу, несмотря ни на какие конкретные условия. Возможно, что норма права, признанная всеми вполне целесообразной и оказывающая самое благодетельное влияние на общественную жизнь, окажется, в том или другом отдельном случае, способной привести к вредным последствиям. Чем большее число фактов подводит норма под свое действие, тем сильнее вероятность таких отдельных случаев, когда ее действие окажется в противоречии с ее общим значением. Но это неизбежно, потому что такова норма. Определить возраст совершеннолетия представляется всем необходимым, но несоответствие любой нормы в том или другом случае условиям действительности можно предусмотреть заранее. Возможно, что норма права признается с самого начала многими из тех, кому приходится ее применять и к кому приходится ее применять, несправедливой и нецелесообразной вообще. Тем не менее нельзя допустить, чтобы норма, выработанная и объявленная в законном порядке, могла быть неприменяема или извращаема в своем смысле теми судьями или администраторами, которые не сочувствовали ее появлению или не сочувствуют ее сохранению, или к тем гражданам, которые возражали против ее введения (dura lex, sed lex).

Применение норм права по точному их смыслу, не взирая на результаты применения в тех или иных конкретных случаях, есть тот принцип законности, который составляет необходимое условие правового порядка. Существует, однако, другая точка зрения. Норма права может быть применяема в точном ее значении лишь до тех пор, пока она не приводит к результатам, оскорбляющим чувство справедливости. Справедливая вообще, норма, при данном сочетании обстоятельств, может дать самые несправедливые последствия. Целесообразная вообще, норма, в данной комбинации, способна привести к последствиям, которые не были ее целью. Не надо забывать, что право существует не ради самого себя, не для торжества отвлеченной идеи, а ради живых людей, ввиду насущных интересов жизни. Несправедливое действие нормы в конкретном случае способно оказать психическое впечатление, подрывающее все логическое значение абстрактной нормы. Поэтому, если норма справедлива и целесообразна вообще, ей следует придавать в конкретном случае такое применение, чтобы она не приводила к несправедливым или нецелесообразным последствиям. Если норма вообще несправедлива или нецелесообразна, ей следует придавать во всех случаях такое применение, которое сопровождалось бы наименее несправедливыми и нецелесообразными последствиями. Применение нормы права с приспособлением ее смысла к конкретным случаям для устранения нежелательных последствий, составляет принцип справедливости или целесообразности.

Очевидно, что указанные два принципа находятся в резком противоречии. Один принцип протестует против нормы с точки зрения реальных индивидуальных интересов под влиянием чувства, поражаемого конкретным действием нормы, или во имя активной политики, требующей согласования с запросами данного момента. Другой принцип отстаивает норму с точки зрения абстрактных общественных интересов во имя разума, способного постичь многочисленные индивидуальные интересы вне непосредственного соприкосновения с ними в конкретных условиях.

Борьба этих двух начал проходит через всю историю. В классическом мире Греции и Рима господствует идея законности. Этот принцип с такой яркостью выражен Сократом по поводу предложения со стороны друзей спастись бегством от смертной казни. Отвергая искушение Критона, Сократ спрашивает: "как же может стоять целым и невредимым государство, в котором судебные приговоры не имеют никакой силы?" Столкновение начала законности с личными требованиями: сильно выражено в драме Софокла "Антигона". Начало законности проходит красной нитью через всю классовую борьбу, которая составляет содержание внутренней истории Рима и делается лозунгом и главным достоинством римской магистратуры. Долгое время Европа живет под господством обычного права, которое авторитетом традиции подавляет попытку поднять голос в пользу личности

За последнюю четверть века, с нарождением во Франции и Германии так называемой "школы свободного права", соотношение между указанными принципами стало заметно изменяться в сторону благоприятную для принципа справедливости. Прежний взгляд на роль судьи стал подвергаться критике и даже глумлению.

Распространение и укрепление принципа справедливости представляет собой большие опасности, как для той роли, какую призвано играть право в общественной жизни, так и для многочисленных интересов, связанных с правовой защитой.

Правовой порядок несовместим с системой приспособления норм права к конкретным случаям их применения. Конечно, закон сам может придать некоторую эластичность норме, предоставляя суду возможность сообразоваться с различием условий применения. Так, уголовный закон может предоставить судье выбор наказания, сообразуя тяжесть наказания со степенью виновности. Но это и есть применение закона по его точному смыслу. Приспособлением к конкретному случаю будет такое применение того же уголовного закона, когда суд, не находя соответствия между данным случаем и законным составом преступления, тем не менее, в целях политической борьбы с революционным движением, или в интересах большей защиты господствующего класса, считает излишним стесняться точным выражением закона. Но при такой возможности применять законы соответственно требованиям целесообразности у гражданина отнимается уверенность в том, что поведение его согласуется с законами, что он понимает, чего хочет от него законодатель. При такой неуверенности нет возможности проявить, тем более развернуть свою экономическую и культурную деятельность. Граждане будут неизбежно натолкнуты на незаконный образ действий, потому что они не знают, что именно законно*(305).

Что это за чувство справедливости, которое заставляет отклонять действие нормы права в ее точном значении? Наш Сенат выставляет, в виде руководящего начала, что в заключениях суду должно помогать и "чувство справедливости, долженствующее всегда помогать судье при разрешении сомнительных случаев"*(306). Если под справедливостью понимать те нормы права, которые желательно было бы видеть на месте действующих, то судья, считающий несправедливым разделение наследства между детьми не в равных долях, должен был бы, вопреки закону, предоставляющему сыну большую долю, нежели дочери, разделить наследство поровну. Но к такому логическому выводу никто еще не пришел, да и не может прийти, пока существует законодательство. Следовательно, под чувством справедливости, вменяемым судье, мы должны полагать наклонность судьи давать закону такое применение в конкретном случае, чтобы, сохраняя букву закона, извратить его точный смысл, чтобы решение наименее противоречило нравственному чувству применяющего лица. Но ведь это и значит вынуть душу из закона, оставив одну его оболочку. Но что обещает такое чувство справедливости судьи лицам, ожидающим его решения? Чувство справедливости, покоящееся на нравственных представлениях, относительно не только во времени, но и по классам общества. Домовладельцу кажется вполне справедливым, чтобы он получал все выгоды от повышения цен на квартиры, напротив, наниматели подчиняются этому как необходимости, но их чувство справедливости возмущается таким незаслуженным обогащением. Фабриканту представляется вполне справедливой та значительная прибыль, которую он получает от своего предприятия, организованного его мыслью и его капиталом; напротив, рабочим представляется несправедливым, что он присваивает себе результат их труда, уделяя им лишь незначительную часть дохода*(307). Нормы права, являющиеся в результате классовой борьбы, отражают интересы господствующих классов сильнее, чем интересы других классов. Применение норм агентами власти, судебной и административной, по началу справедливости и целесообразности, еще более наклоняет действие законов в этом направлении. Примеров общественных, классовых, половых симпатий, можно найти немало.

Начало справедливости и целесообразности открывает широкий простор посторонним влияниям и воздействиям на суд и администрацию. Если, применяя норму, можно отклоняться от точного ее смысла под личными: симпатиями, то можно и уступить давлению со стороны. Судью можно просить, к сердцу судьи можно найти доступ через близких ему лиц, и убедить в таких обстоятельствах дела, которые на заседании суда не предстанут. Администратор будет удовлетворять обращаемые к нему ходатайства не потому, что так следует по точному смыслу закона, а потому, что за просителя просили другие, которым он доверяет или которым нельзя отказать ввиду их положения и связей. Отсюда уже шаг к тому, что суд и администрация станут решать дела и принимать меры не на основании закона, а по указанию власти, стоящей над ними. Времена, когда суд и администрация считают возможным не руководствоваться точным смыслом закона, нередко совпадают с историческими моментами глубокой деморализации власти, когда правосудие и управление обращаются в орудие наиболее целесообразной борьбы за общественный строй, который не в состоянии уже держаться даже на почве установленных при нем законов.

Применение норм права по началу справедливости или целесообразности уничтожает всякое значение издания общих правил. Возражения против принципа законности - это возражения против самой нормы. Норма сама по себе есть отрицание конкретности. И если устанавливают норму, то именно потому, что опасаются конкретного многообразия. Нападать на начало законности, значит настаивать на восстановлении того, что норма призвана была устранить. Если законы должны быть исполняемы в точности лишь до тех пор, пока они не сталкиваются с чувством справедливости, пока они не приводят к нецелесообразным результатам, то, спрашивается, зачем вообще издавать законы? Если решение судьи не должно противоречить его чувству справедливости, то законы, согласные с этим чувством, излишни, а несогласные - бесполезны, не проще ли предоставить суду и администрации решать каждое дело по справедливости, по - совести? Если доверять их чувству справедливости в некоторых случаях, почему не доверять во всех вообще? Таков неизбежный логический вывод из возражений против принципа законности, но его не решаются делать защитники принципа справедливости, потому что сознают, что такой вывод стоит в самом резком противоречии с историческими тенденциями заменить усмотрение суда и администрации твердыми, неизменными правилами.

Начало справедливости или целесообразности в применении норм права задерживает поступательное движение законодательства. Благодаря постоянным отступлениям от точного смысла нормы с целью сгладить несправедливое действие ее в конкретных случаях, ослабляется сознание неудовлетворительности действующего права. Отступление от существующих правил заставляет забывать о их недостатках. Несправедливые и нецелесообразные законы продолжают жить, висеть над головами граждан, и по временам могут обрушиваться на всех всей своей тяжестью, если суд или администрация признают в известный момент целесообразным применить законы в точности. Между тем, если бы нормы применялись точно, то несправедливость и нецелесообразность некоторых из них обозначалась бы быстро и резко. Общественное мнение усыпляется тогда, когда оно должно бы бодрствовать. Получается впечатление, будто все обстоит благополучно там, где, в действительности, этого вовсе нет. Несколько резких результатов применения негодного закона и последний принужден был бы уступить место новому. Правда, при этом приходится принести в жертву интересы нескольких лиц, которые пострадают при точном применении несправедливого и нецелесообразного закона. А принцип справедливости принимает к сердцу интересы живых людей и не хочет жертвовать ими ради интересов отвлеченного целого, не хочет ставить интересы будущего выше интересов настоящего. Но это лишь политическая близорукость, не позволяющая видеть далекие горизонты общественного блага, мелкая сентиментальность, прикрывающая мелким добром крупное зло. Поддаваясь наглядному созерцанию близких страданий, не могут постичь умом ту массу живых интересов, которые скрываются за отвлеченным целым с этой точки зрения, пусть лучше страдают многие невидимо, нежели видеть страдания некоторых. Но в общественной жизни, насколько она подлежит нормированию, необходимо становиться именно на сторону массовых интересов, не поддающихся личному впечатлению и только постигаемых умом. Вся социальная жизнь построена на подчинении частных интересов интересам общественным. Организация военной защиты, система налогов, борьба с преступностью все построено на том же начале.

Справедливость должна лежать в основании законодательной, а не судебной и административной деятельности. Административные меры должны быть целесообразны, но всегда основаны на точном смысле закона, а не на применении его по целесообразности. О соответствии закона со справедливостью нужно думать тогда, когда закон изготовляется, а не тогда, когда он применяется.

75

He все уничтожено из того, что составляло некогда сложное здание юридической герменевтики. Оставшееся все же представляет собой нечто, способное облегчить уяснение смысла нормы права. Вместе с тем верно и то, что эти приемы должны быть согласованы с тем материалом, какой дан в новейших законодательствах. Следует ли смотреть на выработку этих правил, как на свободное дело самих юристов, или можно допустить вмешательство в это со стороны законодателя? Некоторым кажется, что воздействие законодателя здесь не только не целесообразно, но и невозможно. Какие бы приемы толкования не узаконились, но они не в состоянии устранить свободной оценки смысла закона по разуму тем более, что, как нормы, законы этого рода сами подлежали бы толкованию*(325). Действительно, современные законодательства избегают навязывать свои указания на то, как нужно толковать законы. Борьба двух направлений, за и против законодательной регламентации правового толкования, ярко проявлялась при создании кодекса Наполеона 1804 года и закончилась победой отрицательного к ним отношения. Последующие кодексы уже и не пытаются брать на себя эту задачу. С точки зрения целесообразности такое отношение к вопросу можно только одобрить. Но нельзя утверждать, что законодатель не в состоянии вменить в обязанность применяющим нормы определенные правила толкования. Это так же возможно, как обязать к известному правописанию во всех бумагах, подаваемых в официальные учреждения. Толкование - процесс совершенно свободный. Его сила заключается в его логической убедительности. Оно не имеет никакой обязательности, все равно, от кого бы оно ни исходило, от частных лиц или от министров, от ученых юристов или от опытных практиков, или от людей, мало прикосновенных к юриспруденции. Толкования научно образованных юристов могут пользоваться, по сравнению с толкованием всякого другого лица, большим нравственным авторитетом, но не имеют никакого юридического авторитета. Такое, чисто частное, свободное толкование, называемое неправильно доктринальным, и составляет настоящее толкование. На ряду с ним стремится стать, под видом толкования, то, что носит название аутентического толкования.