Учебный год 22-23 / V_A_Belov_Grazhdanskoe_pravo_Aktualnye_problemy_teorii_i_praktiki_v_2t_T_2

образом. Большинство русских ученых, обсуждавших спорный вопрос, безоговорочно соглашались с тем, что обязательств с неимущественным содержанием существовать не может, ссылаясь при том на современный им т. Х Свода Законов. Ответы же политико-правового свойства разнились: так, например (вслед за Ф.К. Савиньи), В.И. Голевинский, Д.И. Мейер, В.А. Умов, И.Н. Трепицын и Г.Ф. Шершеневич*(421) высказывались против допущения обязательств с неимущественным содержанием; напротив (вслед за Б. Виндшейдом и Р. Иерингом), Е.В. Васьковский, Е.В. Пассек, П.П. Цитович, а позднее также и И.А. Покровский и И.М. Тютрюмов - "за"; неопределенной осталась позиция К.П. Победоносцева. Наиболее скрупулезный разбор положений европейских законодательств, русских Законов Гражданских и Сенатской практики дает Е.В. Пассек, резюмирующий его следующим образом: "ни одно законодательство не содержит в себе прямого предписания о признании недействительными договоров, не обладающих имущественным интересом; в этом отношений не является исключением и русское право... везде вопрос о защите таких обязательств предоставлен усмотрению судебной практики...; на деле - вопрос этот решается различно в различных странах, причем наиболее строгим может быть названо русское право"*(422).

Некое подобие дискуссии по этому вопросу завязалось и в советской юридической литературе - уже М.М. Агарков в 1939-1940 гг. имел материал не только подвести ее первые итоги, но и высказать свое собственное суждение*(423). И в последующем воззрения различных авторов по проблеме делятся на две ставшие традиционными группы; так, И.Б. Новицкий считал неимущественные обязательства возможными*(424), в то время как О.С. Иоффе - нет*(425). В настоящее время цивилисты обоих кафедральных коллективов - как из МГУ, так и из ЛГУ (СПбГУ) - не признают возможности существования обязательств с неимущественным содержанием*(426).

Любая попытка разобраться в описанной проблеме и аргументах, высказываемых учеными в пользу того или другого ее решения, почти наверняка приведет исследователя к вопросу: а в чем же, собственно говоря, состоит проблема? Даже если допустить, что римское право и вправду признавало допустимыми обязательства одного лишь только имущественного содержания*(427), то спрашивается: препятствует ли это обстоятельство признанию юридической силы за неимущественными правовыми связями относительного характера теперь, в современных или даже будущих условиях развития человеческих сообществ? Никоим образом - в очерке 4 (о методологических проблемах правоведения) уже говорилось о том, что вопрос о содержательном значении римского права должен подлежать весьма осторожному, консервативному решению. Здесь же достаточно вслед за составителями проекта Гражданского уложения указать на то, что "чем культурнее жизнь, тем более развиваются неимущественные обязательства, и нет основания отказывать им в защите"*(428). Именно с такой (политико-правовой) точки зрения рассматривает вопрос И.А. Покровский*(429).

Е.В. Пассек же, напротив, указывает, что обсуждать вопрос в таком виде - "какие именно интересы могут быть признаны достойными защиты права"*(430) - он не считает возможным, ограничивая задачу своей монографии исследованием исключительно одних только источников римского права на предмет поиска в них положений, обосновывающих недействительность (ничтожность) обязательств по причине их неимущественного содержания. Не найдя таковых, он обращается к изучению позднейшей литературы и с удивлением констатирует, что на этот "основной и существенный вопрос: ничтожно ли обязательство, лишенное имущественного интереса, прямого и категорического ответа мы не находим почти ни у кого... речь ведется преимущественно не о действительности или недействительности обязательства, а о практической осуществимости его"*(431). Ученый совершенно резонно замечает, что практическое препятствие в реализации требования (точнее даже - в его принудительной реализации) и недействительность требования - вещи разные; "...в сущности, - заключает он, - весь спор идет о двух вопросах совершенно различных"*(432).

С обоими почтенными цивилистами - И.А. Покровским и Е.В. Пассеком - трудно не согласиться.

Развитие социальных отношений, усложнение общественных и индивидуальных потребностей и вместе с тем все более острая и тонкая настройка правового инструментария - его превращение из скальпеля в ланцет, а из ланцета в нож для микрохирургических операций - делает необходимым и реально возможным общественную охрану не одних только интересов имущественных. Если признаются личные права, в том числе неимущественного содержания (см. о них специальный очерк) как особая разновидность абсолютных прав, то ничто не мешает праву допустить признание и защиту прав неимущественных, выговариваемых теми или другими отдельными лицами себе сверх общей массы абсолютных прав, но обеспечиваемых, ясное дело, обязанностями строго определенной категории лиц, входящих в число должников. Да, здесь нужна еще более тонкая "настройка" права, но ясно, что ее инструментом будет служить не закон, а соглашение (договор); применение же судом договорных условий ничем не отличается от применения нормы закона.

Вопрос же о том, возможно ли принудить должника к совершению определенного действия (оказанию личных услуг) или воздержанию от такового (не играть на балалайке после пяти часов вечера), имеет смысл в применении именно к обязательствам существующим и действительным (а иначе о принуждении к исполнению чего, какого обязательства, велась бы речь?), причем с равным успехом он может быть поставлен применительно к обязательствам как неимущественного, так и имущественного содержания. Почему, в самом деле, начиная с Ф.К. Савиньи, считается, что должник может упорствовать только в вопросе об оказании личных услуг или воздержания от игры на балалайке, но не в вопросе о передаче вещи или уплате денег? Еще как может; отобрание вещи у должника судебным приставом и ее последующая передача им кредитору, равно как и судебное взыскание денег, не отменяют, однако, того очевидного факта, что требуемого от него действия должник как раз таки и не совершил - ни вещи не передал, ни денег не заплатил! Соверши он действие сам - требовалось ли бы отобрание или взыскание?*(433) Принуждение, как видим, "не сработало": публичная власть удовлетворила интерес кредитора собственным действием, или посредством действий третьих лиц, но действия должника кредитору так и не обеспечила. Почему же никто не находит это обстоятельство препятствием к признанию юридической силы за обязательствами имущественного содержания, когда не менее стройный хор голосов, повторимся - вслед за Ф.К. Савиньи (уж не в этом ли все дело?) считает, что оно же не позволяет признать существование обязательств неимущественных?

Можно было бы попытаться пойти дальше, и невозможность принуждения должника к исполнению обязательства (дефект процессуального применения права) попытаться вывести в плоскость материально-правовую, например - путем связи невозможности принуждения с невозможностью исполнения обязательства. Поскольку, как известно, никто не может быть обязан к совершению невозможного, легко сделать заключение о недействительности обязательств с неимущественным содержанием как невозможных к исполнению. На это столь же просто возразить, что невозможность исполнения и невозможность (неэффективность) принуждения к исполнению - это далеко не одно и то же; так, принуждение может не иметь надлежащего эффекта в обязательствах любого содержания, в том числе и таких, которые направлены на передачу вещи или уплату денег, но вряд ли кто-нибудь решится признать такие обязательства ничтожными по причине невозможности их исполнения.

Материал современного российского законодательства по рассматриваемой проблематике чрезвычайно скуден и не дает оснований для каких-либо определенных выводов. Так, п. 1 ст. 2 ГК среди отношений, регулируемых гражданским законодательством, называет права собственности и другие вещные права, исключительные права на результаты интеллектуальной деятельности, "договорные и иные обязательства, а также другие имущественные и связанные с ними личные неимущественные отношения, основанные на равенстве, автономии воли и имущественной самостоятельности их участников" (курсив мой. - В.Б.). К чему относится слово "другие"? Следует ли читать формулировку так: 1) "другие (кроме перечисленных) имущественные отношения" и 2) "связанные с имущественными личные неимущественные отношения"? Или же так: 1) "другие

(кроме перечисленных) имущественные отношения" и 2) "другие (кроме перечисленных), связанные с имущественными, личные неимущественные отношения"? Если в первом смысле, то по противопоставлению ясно, что ГК подразумевал за вещными, исключительными и обязательственными правами исключительно имущественный характер; если же во втором, то невозможно отвергать косвенного признания ГК возможности существования обязательств неимущественного, хотя и связанного с имущественным содержания*(434).

Затем, противопоставление п. 2 ст. 48 ГК (о юридических лицах, в отношении которых их участники имеют обязательственные и вещные права) ее же п. 3 (о юридических лицах, участники которых не имеют по отношению к ним имущественных прав) позволяет заключить, что говоря в предыдущем пункте о правах обязательственных законодатель имел в виду их исключительно имущественный характер. Однако большие сомнения в том, что права участников хозяйственных товариществ, обществ и производственных кооперативов действительно являются обязательственными, а не корпоративными, не позволяет придать обсуждаемым нормам сколько-нибудь принципиального значения.

Пункт 1 ст. 142 ГК указывает на необходимость удостоверения ценной бумагой как минимум одного имущественного права; от противного можно заключить, что законодатель, формулируя эту норму, имел в виду возможность существования и неимущественных прав, способных к инкорпорации в ценную бумагу. Прямо допустил такую возможность Федеральный закон от 22.04.1996 N 39-ФЗ "О рынке ценных бумаг"*(435), установив в абз. 2 ст. 2 возможность закрепления эмиссионной ценной бумагой "совокупности имущественных и неимущественных прав". Но возможность закрепления прав в ценную бумагу предопределяется не их обязательственной, а лишь относительной природой; можно, таким образом, уверенно говорить о признании ГК относительных неимущественных прав, но нельзя однозначно сказать, что именно обязательственных.

Наконец, определение обязательства, содержащееся в п. 1 ст. 307 ГК, также не представляет собой почвы для однозначного вывода. С одной стороны, содержащийся в ней перечень действий, которые могли бы составлять содержание обязательства, не является исчерпывающим; в соединении с принципом свободы договора - если и не основного, то наиболее естественного источника обязательств (п. 2 ст. 307, ст. 421) - соблазнительно заявить, что содержанием обязательства могут быть любые требования, в том числе и не связанные с удовлетворением имущественного интереса их носителя. С другой стороны, заветное "и т.п." поставлено в завершение такого перечня действий, которые имеют имущественный характер, - передать имущество, выполнить работу, уплатить деньги; соответственно, "и т.п." логично читать: "или совершить иные, подобные перечисленным (т.е. направленным на удовлетворение имущественного интереса) действия".

Лишь один п. 1 ст. 1139 ГК прямо говорит о возможности существования обязанности "...совершить какое-либо действие... неимущественного характера, направленное на осуществление общеполезной цели". Но выводить из этой (единичной!) нормы общего правила о допустимости существования обязательств с неимущественным содержанием как класса никак нельзя. Скорее напротив, логично заключить, что если возможность существования обязательств неимущественного содержания установлена лишь для одного-единственного случая, да к тому же такого специфического, как модус (завещательное возложение в общеполезных целях), то это оттого, что по общему правилу такой возможности не существует и не признается. На этом выводе мы пока и остановимся, но к проблеме еще вернемся (см.: п. 10 настоящего очерка).

6. Обязательствам с отрицательным содержанием - т.е. обязательствам, содержанием которых является не совершение действия, а воздержание от такового, бездействие или неделание (non facere) - "повезло" существенно больше, чем обязательствам неимущественного содержания: их существование признавалось подавляющим большинством ученых и законодательств*(436). "...Содержание обязательственного правоотношения может заключаться как в праве требовать от должника совершения какого-либо действия, так и в праве требовать воздержания от совершения

определенного действия. Чаще всего обязательственное правоотношение имеет содержанием именно действие, а не воздержание от действия. Обязательства с положительным содержанием имеют по сравнению с обязательствами с отрицательным содержанием гораздо большее значение"*(437) (курсив мой. - В.Б.). В этих высказываниях - квинтэссенция господствующего мнения по предмету.

Позволим себе высказать предположение, что именно нормативное упоминание о существовании обязательств с отрицательным содержанием предопределило признание этого института в цивилистической доктрине и способствовало тому, что таковое довольно скоро приобрело едва ли не всеобщий характер. Максимум, на что решались некоторые ученые, - так это на оговорки, да и то, касающиеся не самой конструкции, а лишь ее практического значения: 1) имеют ли обязательства с отрицательным содержанием самостоятельную ценность? И если имеют, то: 2) насколько таковая соизмерима с практической актуальностью обязательств положительного содержания? Понятно, что ни тот, ни другой вопрос не принадлежит к числу юридических, а значит можно говорить, что российская цивилистика никаких проблем в конструкции обязательства с отрицательным содержанием не увидела*(438).

Между тем тот факт, что проблемы не замечаются, не означает, что таковых в действительности нет. Взглянем на те примеры обязательств с отрицательным содержанием, которые часто приводятся в литературе*(439). Среди них обязательства: а) одного предпринимателя (должника) воздерживаться от конкуренции с другим предпринимателем (кредитором)*(440); б) автора (должника) воздерживаться от использования созданного им произведения, возможность использования которого передана им издательству (кредитору); в) арендодателя (должника) воздерживаться от действий по использованию хотя бы и ему принадлежащего, но сданного в аренду арендатору (кредитору) имущества; г) одного соседа (должника) перед другим соседом (кредитором) воздерживаться от игры на рояле после 17 часов*(441); д) бывшего работника (должника) перед бывшим работодателем (кредитором) не разглашать информации, составляющей коммерческую тайну последнего и ставшей ему известной в силу ранее существовавших трудовых отношений. С точки зрения логики перед нами - сплошь отрицаемые понятия и отрицательные суждения: не конкурировать, не использовать, не мешать, не играть, не разглашать - как можно описать и тем более определить отрицание? Как определить нечто, чего не существует? Как достигнуть определенности бездействия?*(442) Один предприниматель обязан воздерживаться от конкуренции с другим - допустим. Но в какой сфере деятельности - в торговле автомобилями или в производстве древесины? На какой территории - всего мира? Всей России? Калужской области? Или одного только ее Кировского района? В течение какого времени - на веки вечные? Сто, десять или пять лет? А может быть, шесть месяцев? Если к этим вопросам прибавить то, что действие подобного запрета договорного свойства не распространяется ни на кого, кроме участника отношений, возникших из договора, то это означает возможность его безнаказанного нарушения любыми иными лицами, скажем, дочерними или иным образом (по другим основаниям) аффилированными компаниями должника. Ну а должник-предприниматель совершенно свободно слагает с себя подобную обязанность своими односторонними действиями: он прекращает свою предпринимательскую деятельность, которую через некоторое время возобновляет вновь. Это, если можно так выразиться, генеральная или общая неопределенность - здесь нельзя ответить на все возникающие вопросы предельно широко, ибо запрещение, сформулированное таким образом, превратится из обязанности в ограничение правоспособности (явление совершенно недопустимое); отвечать же на них предельно узко бессмысленно, ибо тогда возникнет неопределенность частная. Лучше всего этот второй вид неопределенности демонстрируется на примере обязательства одного соседа перед другим воздерживаться от игры на рояле после 17 часов: а если сосед станет играть не на рояле, а, скажем, на скрипке или трубе? Или играть на рояле будет не сосед, а пришедший к нему гость? Или источником шума будет не игра на музыкальных инструментах, а, допустим, воспроизведение громкой музыки при помощи магнитофона? Наконец, а с какого времени сосед мог бы возобновить

игру на рояле? Например, три часа ночи - что это за время - "после 17 часов" предыдущих суток или до 17 часов текущих?

Итак, первая проблема обязательств с отрицательным содержанием заключается в высочайшей технической сложности и абсолютной логической невозможности достичь определенности в описании действия, являющегося предметом воздержания (запрета). Одно дело - закон, акт волеизъявления публичной власти, в равной степени обязательный для всякого и каждого: он вполне может позволить себе всеобщие (генеральные) и оттого - неопределенные (абстрактные) предписания типа "ничего нельзя" (нельзя убивать, грабить, насиловать, давать ложные показания, брать взятки и т.п.). Совсем другое - сделка, акт волеизъявления частного лица или лиц, обязательный только для лица, его совершившего, и лишь в той степени, в которой он не посягает на его правосубъектность. Обязательства с отрицательным содержанием, сформулированные в предельно общем виде, - не конкурировать, не использовать, не мешать, не играть, не разглашать - станут частными ограничениями правоспособности, т.е. окажутся незаконными. По сути, перед нами будет не описание содержания самих запрещаемых действий, а скорее характеристика цели установления того или иного обязательства - действовать, не опасаясь препятствий и неудобств. Всякие же попытки конкретизации содержания действий, являющихся предметом воздержания (запрещения), времени, места и иных условий их совершения неизбежно будут подавать все новые и новые поводы к вопросам, требующим конкретизации, которой, значит, никогда и не достичь.

Единственный способ достигнуть определенности - предъявить требование о прекращении совершения конкретного действия, длящегося в определенный момент времени. Но совершенно ясно, что требование о прекращении совершения уже происходящего (и именно в силу своего наличия, своей действительности, актуальности - индивидуально-определенного) действия - это совсем не то же самое, что требование о воздержании от совершения еще не начавшегося, т.е. только потенциального, в настоящий момент неактуального, несуществующего (и оттого - неопределенного) действия. Первое требование, санкционированное обязанностью прекратить недозволенное действие, в силу определенности этого самого действия, подлежащего прекращению, гипотетически могло бы быть отнесено к сфере обязательственного права (другое дело, что поскольку предметом правомерного запрета может быть только противоправное действие, получится, что обязательства опять "залезают" в смежную сферу - гражданско-правовой ответственности), второе же (воздержаться от того, что еще не начиналось) - не может причисляться к обязательствам даже в принципе.

Три других примера - с автором и издательством, арендодателем и арендатором, а также бывшими работником и работодателем сомнительны по иной причине - в них вовсе не идет речи о каких бы то ни было обязательствах. Заключив авторский договор на издание и распространение произведения, автор распорядился своим правом - оно было отчуждено и передано издательству. В этом отношении автор находится в совершенно одинаковом положении со всеми другими лицами, по крайней мере - в течение срока действия авторского договора. Он не может самостоятельно печатать свое произведение, равно как и не может предоставить такую возможность кому бы то ни было еще, вовсе не потому, что он обязался этого не делать, а потому, что он просто не располагает соответствующими возможностями*(443). Почему арендодатель не может препятствовать арендатору в пользовании имуществом? Неужели же лишь потому, что он к этому обязался? Ничего подобного: всего лишь потому, что любые попытки такого воспрепятствования приведут к умалению возможностей арендатора по титульному (законному) пользованию имуществом, а то и по владению им, т.е. к недопустимому произвольному вмешательству в частные дела юридически равного субъекта*(444). То же самое касается бывшего работника: он должен молчать обо всем, что видел и слышал на работе не потому, что его к этому обязывает трудовой договор (кстати, с момента увольнения прекративший действие), а потому, что предоставленная ему на службе информация относится лицом, ею обладающим, к категории конфиденциальной*(445). Автор не мешает издательству, собственник - арендатору, а работник работодателю не потому, что первые

принимают на себя обязательства перед последними, а в силу рефлективного (имплицитного) действия общественного признания за издательством, арендатором или работодателем определенных юридических возможностей, в том числе и в форме прав абсолютных (право издательства), относительных (право арендного пользования) и даже в форме охраняемого правом фактического состояния (в нашем примере - состояния неизвестности (конфиденциальности) информации).

Но, может быть, примеры обязательств с отрицательным содержанием можно было бы отыскать в действующем законодательстве? Наиболее известны в этом смысле нормы п. 1 и 2 ст. 1007 и п. 1 ст. 1033 ГК*(446): первые позволяют принципалу по агентскому договору обязаться перед агентом не заключать аналогичных договоров с другими агентами, действующими на определенной в договоре территории, либо воздерживаться от осуществления на этой территории самостоятельной деятельности, аналогичной деятельности, составляющей предмет агентского договора, а также - агенту принять на себя обязательство перед принципалом не заключать аналогичных агентских договоров, которые должны исполняться на территории, полностью или частично совпадающей с территорией, указанной в договоре, с другими принципалами; последний позволяет включить аналогичные исключительные или ограничительные условия в договор коммерческой концессии*(447). Но при ближайшем рассмотрении этих норм становится очевидным, что они не имеют к обязательствам никакого отношения, ибо не отвечают требованию определенности запрещаемого действия. Подобные договорные условия запрещают не одно или несколько конкретных действий, а всякие (любые) действия определенного рода и вида: они запрещают заключать любые договоры определенного рода с любыми лицами, а не один конкретный договор с определенным лицом. Абстрактные же запреты не могут порождать субъективных прав и юридических обязанностей - они могут лишь ограничивать гражданскую правоспособность участников соответствующих отношений. Показательны в этом смысле названия обоих статей (1007 и 1033) ГК: "ограничения прав сторон" (по агентскому договору и договору коммерческой концессии). Не "обязательства" и даже не "обязанности сторон", а именно "ограничения прав". Очевидно, здесь не имеются в виду субъективные права, ибо возможность свободного заключения любых договоров, в том числе агентских и коммерческой концессии, ограничиваемая с помощью исключительных условий, не образует субъективного права. Такая возможность является элементом правоспособности лица. Если вспомнить, что универсальным и емким словом "право" обозначаются не только субъективные права, но и иные юридически защищенные возможности, в том числе и элементы правоспособности*(448), а также то обстоятельство, что обязательственными правами наш ГК называет даже такие права, которые обязательственными совершенно точно не являются*(449), то у нас отпадут всякие сомнения: ст. 1007 и 1033 не имеют никакого касательства к обязательствам с отрицательным содержанием.

Менее известны и совершенно не исследованы в науке, но довольно часто встречаются на практике различного рода договорные ограничения на установление того или иного субъективного права, на его осуществление либо на распоряжение им. Гражданский кодекс упоминает о таких ограничениях, в частности, в нормах п. 2 ст. 335, п. 2 ст. 342, п. 1 ст. 388, ст. 828, п. 2 ст. 832, п. 3 ст. 993. Нельзя ли соответствующие нормы представить как нормы об обязательствах с отрицательным содержанием - обязательствах воздерживаться от установления, осуществления или распоряжения тем или иным субъективным правом? Очевидно, что и эти нормы не имеют ничего общего с обязательствами, ибо возможности, имеющие своим предметом субъективные права, в том числе возможности их приобретения, осуществления, передачи и прекращения, также являются элементами правоспособности, но не субъективными правами.

Еще одно сомнение могут возбудить многочисленные нормы ГК, выставляющие в качестве необходимых условий совершения тех или других действий получение актов одобрения или согласия со стороны других лиц. Таковы, в частности, п. 1 ст. 26, п. 1 ст. 30, п. 2 ст. 33, п. 2 ст. 37, п. 3 ст. 41, п. 3 ст. 57, п. 2 ст. 295, п. 2 ст. 388, п. 1 ст. 391 и др. Допустим, кредитор прямо выражает несогласие с переводом должником своего долга - не означает ли это возникновение для должника

нового, ранее не существовавшего обязательства с отрицательным содержанием - обязательства воздерживаться от перевода долга? Ясно, что можно обязать к воздержанию лишь от такого действия, которое составляло предмет юридической возможности. Но в том-то и дело, что в отсутствие согласия на совершение того или иного действия, в частности на перевод долга, такой возможности лицо не имеет вовсе! Обязывать же воздерживаться от такого действия, к совершению которого субъект и без того неправомочен, нет никакого смысла.

Наконец, как быть со ст. 1065 ГК, позволяющей при помощи судебного решения запретить ответчику осуществлять актуально или потенциально вредоносную деятельность? Не является ли возникшая из такого решения обязанность ответчика воздерживаться от осуществления запрещенной деятельности обязательством отрицательного содержания - не эксплуатировать предприятие, сооружение или какое-либо иное производство? Очевидно, и здесь не выполняется требование определенности запрещаемого действия, поскольку фактически описывается не само действие, являющееся предметом запрета, а только цель последнего - остановить или предотвратить причинение вреда.

Проведенное обзорное исследование обязательств с отрицательным содержанием, на наш взгляд, наглядно демонстрирует тот факт, что простой нормативной констатации факта существования данной категории обязательств как общего правила явно недостаточно для того, чтобы она обрела реальное существование. Изучение конкретных видов юридических отношений, причисляемых к этому виду обязательств доктриной и законодательством, показало, что ни одно из них в действительности обязательств собою не представляет. Этот вывод не означает отрицания возможностей установления частноправовых запретов на совершение тех или иных действий или ведение той или другой деятельности, но свидетельствует о неправильности традиционной квалификации возникающих из установления этих запретов отношений в качестве обязательств (см. подр.: п. 10 настоящего очерка).

7. Выше - в предыдущем очерке и в начале этого - мы указывали, что длительное время обязательства именовались личными отношениями, в противоположность имущественным, точнее - вещным. Если вещные права предоставляли их обладателям непосредственное господство над вещами, то права обязательственные в течение весьма длительного времени после своего возникновения и формирования продолжают рассматриваться в качестве возможностей, обеспечивающих господство над определенной стороной личности должника. Отношения же личного господства, естественно, могли быть только строго личными, неразрывно связанными с их конкретными участниками, ибо подобно тому, как для кредитора небезразлично, кто является его должником (что вполне естественно и для современного взгляда), то точно так же и должнику далеко не все равно, в чьи именно руки он вручил свое тело и здоровье, кому доверил свою свободу и личность, а в конечном счете - и самую жизнь. Именно таким обязательство представляется римскому праву, причем не только раннему, но и классическому; именно такое представление об обязательстве реципируется западноевропейским (в том числе французским) правом; именно оттуда, благодаря энергичной деятельности М.М. Сперанского, оно переносится на русскую почву. В предыдущем очерке мы уже цитировали П.П. Цитовича, называвшего самым первым, центральным признаком обязательственных правоотношений их строго личный характер - извечную "прикрепленность" к строго определенным лицам*(450).

Но уже в средневековой Европе репутация обязательства как правовой связи строго личного характера оказалась основательно пошатнувшейся. Это явление связывается учеными с переходом европейцев от натурального хозяйства к началу разделения труда и неизбежно вызываемому им развитию экономического оборота: именно "...обязательство делается основной формой этого последнего, и чем далее, тем более эта функция выступает вперед. Если в древнейшее время главным случаем обязательств были правонарушения, то теперь соотношение меняется: обязательства из деликтов стали теряться перед подавляющей массой обязательств из договоров. <...> Договор делается живым фактором интенсивного имущественного общения, и это накладывает свой отпечаток на самый характер обязательства. Если прежде задавал тон в этом

отношении деликт с его идеей личного мщения, то теперь определяющая роль переходит к договору с его основной имущественной функцией"*(451). И если с выводом о том, что описанные факторы способствовали "отпочкованию" понятия обязательства от понятия ответственности можно спорить (см.: п. 1 и 2 настоящего очерка), то невозможно не признать, что они же способствовали перемещению акцента в понятии обязательства со строго личной связи на имущественное содержание*(452). Ну а "превратившись... в имущественное отношение, обязательство вступило на путь циркуляции и само сделалось объектом оборота. Пока оно было чисто личной связью двух лиц, ...ни о какой переуступке обязательства от одного лица к другому не могло быть речи. Но когда оно стало в руках кредитора правом на получение некоторой ценности из имущества должника, никаких препятствий для его перехода из рук в руки не существует: должнику все равно, кому платить. Право допускает переуступку требований и направляет свое внимание на то, чтобы создать более легкие формы для их циркуляции. <...> Постепенно, работая в этом направлении, оно дошло до признания обязательств на предъявителя: должник сразу в подписываемом им документе изъявляет согласие уплатить тому, кто этот документ предъявит. Отвлечение от личного элемента достигает в этих обязательствах своего кульминационного пункта: должник не знает своего кредитора и не интересуется его узнать"*(453).

Мнение о том, что обязательственные права (требования) являются объектами гражданского оборота, гражданских прав и правоотношений, в настоящее время является едва ли не всеобщим. Лишь мы в свое время рискнули высказать частичное несогласие с ним*(454); не повторяя уже напечатанного, мы хотели бы лишь уточнить свою позицию по ряду вопросов.

Объектом гражданского оборота требования действительно могут быть названы: процедуры сингулярной сукцессии и перевода долга, урегулированные нормами гл. 24 ГК, а также институты интерцессии и перевода требований, российскому законодательству неизвестные, но вместе с тем ему не противоречащие, такой оборот могут обслуживать и действительно обслуживают*(455). Но делать на основании этой части тезиса вывод, образующий его второй элемент, - о том, что обязательственные права (требования), долги, а заодно и все иные субъективные гражданские права являются объектами иных субъективных прав (прав на права) и даже правоотношений, на наш взгляд, совершенно недопустимо. Объектами оборота - да, являются; объектами прав и правоотношений - нет. Почему? По двум причинам: 1) оборот объектов того или иного рода и правовая форма организации этого оборота - не одно и то же: оборот разнородных объектов облекается в различные правовые формы, определяемые родовыми свойствами объекта оборота*(456); 2) требования (и вообще любые права), равно как и долги, характеризуются совершенно иными родовыми свойствами, чем вещи - объекты, послужившие в свое время материалом для построения общего учения о правоотношении. Если обе посылки верны, то не может оказаться ложным и итоговый вывод: оборот требований и долгов строится принципиально иначе, чем оборот вещей, а значит, не может быть адекватно организован теми гражданско-правовыми средствами, при помощи которых оформляется оборот вещей.

Вещь представляет собой пространственно завершенный, стабильный во времени объект, ощущаемый при помощи человеческих органов чувств. Оборот вещей отличается от оборота требований и долгов, в первую очередь тем, что имеет свой внешне видимый, объективно и для всех в равной степени существующий индикатор - вещи и связанные с ними состояния, в том числе - нахождение в фактическом обладании (господстве) определенного лица или лиц. Оборот абсолютных (обязательных для всех) прав на вещи можно, следовательно, организовать по образу и подобию оборота своих объектов - вещей, связав переход абсолютного права на вещь с фактической передачей самой вещи, а презумпцию последней - с фактическим нахождением вещи в руках приобретателя*(457). Исключение составляют вещи, фактическое господство над которыми, как правило, не имеет необходимой внешней видимости и объективности - для организации их оборота эти внешне видимые факторы необходимо целенаправленно создавать. Так возникает институт недвижимости - недвижимых или регистрационных вещей, оборот прав на которые связывается не столько с фактической судьбой вещи, сколько с видоизменением

специально созданных для этой цели формальных признаков (регистрационных записей).

В отличие от вещей требования и долги невидимы, неосязаемы и вообще неподвержены чувственному восприятию - они являются исключительно продуктом человеческого сознания и, следовательно, существуют лишь постольку, поскольку мыслятся. Причем в силу своего вхождения в состав относительных правоотношений требования и долги могут мыслиться исключительно ограниченным кругом лиц - участниками этих правоотношений - и лишь в связи с такими участниками. Никаких в равной степени для всех внешне видимых факторов, в которых проявляли бы себя требования или долги, кроме самих их обладателей и носителей (кредиторов и должников), объективно не существует; внешне видимых признаков их оборота может не быть вовсе никаких - разве только участники правоотношений позаботятся об их письменном оформлении*(458). Централизованная постановка дела создания формальных признаков обязательственных правоотношений, основанная на принципах организации оборота недвижимости, была бы и неосновательной, и нецелесообразной. Да и "прикрепляются" требования и долги к их обладателям не с помощью абсолютных субъективных прав (как вещи)*(459), а через посредство возможностей, составляющих элементы правового статуса своих субъектов - их правоспособности (правомочия), - субстанций, которые могут возникнуть или прекратиться, но не могут быть переданы или иначе поменять своих носителей (перейти по основанию иному, чем передача). Тем паче эти возможности не могут "оторваться" от своих носителей, а "прикрепленные" к ним требования - обрести независимое от субъекта бытие, подобное существованию потерянной или выброшенной вещи*(460).

Сказанное, на наш взгляд, ни в какой степени не является поводом для причисления нас к сторонникам этакой "ретроградной цивилистики", не желающим видеть очевидное и считаться с реальным положением вещей. Мы ни в коей мере не пытаемся отвергнуть такое явление, как оборот обязательств - возможность перехода имущественной ценности требований и долгов, ни в коем случае! Мы лишь пытаемся объяснить суть юридической конструкции, обслуживающей такой оборот, поскольку ее классическое объяснение, выстроенное по аналогии с инструментарием для оформления процесса перехода прав на вещи, является принципиально неверным. В то же время сказанное в полной мере предопределяет основные принципы правовой конструкции, которая могла бы оформлять оборот требований и долгов. С юридической точки зрения оборот обязательств есть не "передача прав и долгов", а не что иное, как перемена активного и (или) пассивного субъекта обязательственного правоотношения (кредитора или должника), т.е. сингулярное правопреемство в обязательстве. Сущность же сингулярного правопреемства заключается не в переходе требования или долга вместе с прикрепляющим его правомочием от одного лица (предшественника) к другому (преемнику), а в прекращении прикрепляющего это требование или долг правомочия у предшественника с одновременным возникновением содержательно идентичных требования (долга) и прикрепляющего правомочия у преемника*(461).

8. Вопрос о классификации обязательств принадлежит к числу парадоксальных вопросов юридической науки. С одной стороны, он предполагает обширный наработанный и неизменно исправно излагаемый во всех учебниках материал о десятке разнообразных классификаций, построенных, порою, по самым неожиданным критериям. С другой же стороны, вопрос этот нельзя считать даже надлежащим образом поставленным. Почему? В каком виде он должен быть сформулирован? Чтобы это выяснить, а заодно и объяснить правильность именно такого подхода, представляется целесообразным окинуть хотя бы самым поверхностным взглядом исторический опыт классификации обязательств русскими цивилистами (благо, что краткий обзор большинства из этих взглядов в литературе сделан).

К.Н. Анненков, содержательно рассматривающий лишь три классификации обязательств, а именно - их разделения: 1) на цивильные (гражданские) и натуральные; 2) делимые и неделимые*(462); 3) долевые, корреальные и солидарные*(463), о других классификациях, приуроченных к некоторым именам в отечественной литературе, только упоминает. Так, с именем В.И. Голевинского он связывает разделения обязательств: 4) на срочные и бессрочные; 5) условные

и безусловные; 6) обязательства "дать" и обязательства "сделать"; "Мейер и Победоносцев, - пишет он далее, - указывают еще на разделение обязательств (7. - В.Б.) на односторонние и взаимные"; наконец, Мейер также упоминает "...о разделении обязательств (8. - В.Б.) на главные и принадлежностью"*(464). К этой классификации можно добавить еще и деление обязательств (9) на абстрактные и материальные, предложенное в 1898 г. А.С. Кривцовым*(465).

В том или другом виде, иногда с небольшими прибавлениями, а иногда - вычетами, все эти классификации начинают кочевать по страницам более поздней литературы. Так, проф. И.Н. Трепицын рассматривает на абсолютно одинаковых основаниях все девять классификаций обязательств: 1) гражданские - натуральные; 2) положительные и отрицательные; 3) простые и сложные; 4) разделительные (альтернативные) и какие-то не имеющие названия, но им противостоящие, видимо, "не являющиеся альтернативными"; 5) факультативные и (опять-таки, какие?) 6) делимые и неделимые*(466); 7) родовые и видовые; 8) денежные и иные, не являющиеся денежными; 9) односторонние и двусторонние*(467). Новейший учебник гражданского права одной из ведущих цивилистических кафедр России предлагает учащимся усвоить разделения обязательств: 1) на обязательства из договоров и иных сделок, обязательства из неправомерных действий и из иных юридических фактов*(468); 2) регулятивные и охранительные; 3) односторонние и взаимные; 4) простые, сложные и смешанные (комплексные); 5) альтернативные и факультативные; 6) основные (главные) и дополнительные (зависимые или акцессорные); 7) денежные и иные, не являющиеся денежными; 8) обязательства обычные (коммерческие) и строго личные, в том числе фидуциарные (лично-доверительные); 9) исковые и натуральные; и, наконец, обязательства 10) алеаторные и не являющиеся таковыми (коммутативные)*(469).

Легко заметить, что в современных работах снимается градация классификаций обязательств на "более" или "менее" актуальные для цивилистики как науки. Если К.Н. Анненков еще дает себе труд пояснить, почему, с его точки зрения, те или иные конкретные классификации являются продуктом более-менее произвольного, ничем не оправданного творчества (и оттого не подлежат ученому рассмотрению и оценке)*(470), то уже И.Н. Трепицын ограничивается одним лишь общим методологическим замечанием на тему "Чем обусловливается различие видов обязательств"*(471). Современные же авторы, как правило, просто перечисляют классификации в более-менее произвольном порядке*(472); учебник гражданского права под ред. Е.А. Суханова - едва ли не единственное исключение, по-прежнему выделяющий классификацию основную, центральную, и иные ей подчиненные. Но почему же именно разделение обязательств по основаниям своего возникновения наделяется важнейшим с точки зрения цивилистики значением? Простота ответа настораживает: такая классификация является "общепринятой (пандектной)" и, кроме того, "...имеет большое практическое значение"*(473). Практическое - это понятно, а где же значение научно-юридическое? В этой связи начало пункта об иных (второстепенных) классификациях вызывает просто-таки недоумение: "Обязательства различаются также (?! - В.Б.) по своим юридическим особенностям - содержанию и соотношению прав и обязанностей, определенности или характеру предмета исполнения, количеству участвующих субъектов или участию иных лиц и т.п. Такие различия не составляют основы единой классификации всех обязательств, но позволяют выявить и учесть их конкретную юридическую специфику"*(474) (курсив мой. - В.Б.). Вот тебе и раз! А чем же, интересно, еще должна заниматься юридическая наука, как не выявлением именно "юридических особенностей" правоотношений и учетом их "юридической специфики"?!

Таким образом, вопрос должен сводиться к поиску такого критерия классификации обязательств, который если и не в полной мере предопределял бы их гражданско-правовой режим, то в максимально возможной степени отражал бы его. Очевидно, что таким критерием никак не может быть основание возникновения обязательств - фактор, указывающий на содержание и характер интереса, реализуемого при помощи того или иного обязательства, т.е. в большей степени отражающий цель обязательства*(475), нежели его содержание как правоотношения. Столь же ясно, что если содержание всякого абсолютного правоотношения предопределяется естественными