§1. Трагедия свободы
1. Свобода и равенство.
В «Легенде» Достоевский раскрывает суть католической идеи - идеи теократии, или «насильственного рая». Венцом этой идеи является католический социализм, т.е. обращение католичества к демократии. Достоевский убежден, что католичество «отвергло благовесть о свободе». Для Инквизитора человек и человечество в целом являются просто неспособными к свободе, слишком слабыми для нее. Эта человеческая немощь дает основание для внесения «поправки» в дело Христа. Таким образом, «Легенда» заставляет нас говорить не о свободе, а о трагедии свободы.
Важнейшей чертой понимания свободы у Достоевского является то, что он не делил свободу на политическую, естественную, религиозную, ибо это деление размывает глубину понятия. Достоевский стремился видеть в свободе, - в какой бы форме она не проявлялась - самое существенное: ее божественное происхождение.
Безусловно, проблема свободы относится к числу мировых и вечных. Однако в XIX веке она получила особое звучание в связи с таким явлением, как демократия. За достаточно короткий промежуток демократия успела покорить и при ближайшем рассмотрении - разочаровать отдельные пытливые умы Европы и России. В связи с тем, что западный мир был признан «дорогим кладбищем», сухим бесплодным деревом, в философско-исторических концепциях того времени часто затрагивается проблема Америки. Северо-Американские Штаты - символ демократии - не охвачены всеобщим «оцепенением», для остальной части человечества они еще являются загадкой, секретом, окутанным романтической дымкой. Однако постепенно появляются работы, цель которых - развенчать миф и показать Америку такой, какая она есть.
Для Достоевского Америка - не столько реальная страна, сколько символ. По словам Дмитрия Карамазова, Америка - страна мошенников и «необъятных машинистов». Америка в романе - страна «презренных Бернаров», созданная на идеалах Великого Инквизитора; в нее бегут от голоса совести. Герои романа «Братья Карамазовы» под бегством в Америку понимают, прежде всего, не физическое, а моральное и духовное бегство: бежать - значит не верить в Бога и бессмертие. По мнению некоторых исследователей, существует несомненная связь между «Легендой» Достоевского и работами Алексиса де Токвиля «Старый порядок и революция» и «Демократия в Америке». Так, например, социолог А. Мигранян рассматривал монолог Великого Инквизитора как художественную интерпретацию идей Токвиля. Мы, в свою очередь, склонны согласиться с этим утверждением.
Для примера остановимся только на одной работе - «Демократия в Америке». В этой основательном, монументальном исследовании находим раздел под названием «Влияние демократии на чувства американцев», в котором Токвиль отвечает на вопрос «Почему демократические народы с большим пылом и постоянством любят равенство, чем свободу?». По мнению Токвиля, человек XIX века страстно и с готовностью выбирает равенство, его чувства к свободе куда более прохладны. Впрочем, к тому времени эта мысль стала уже привычной: «Едва ли есть надобность говорить, что из всех чувств, порождаемых в обществе равенством условий, самым главным и самым сильным является любовь к этому самому равенству».
Токвиль строго различает свободу и равенство, хотя и признает, что в своем абсолютном, крайнем выражении эти два понятия совпадают. Свобода не принадлежит к какой-либо эпохе, она не связана ни с социальным, ни с политическим устройством, ни вообще с чем- либо внешним. Идеал равенства, по мнению Токвиля, напротив, представляет сущностную, исключительную черту определенной эпохи. Ослабить господство равенства (не говоря уже о том, чтобы уничтожить его), очень трудно. Для этого потребуется коренное изменение во всех сферах жизни общества: в его социальном устройстве, в его законах, обычаях и нравах. Свобода, наоборот, сама ускользает из рук, если ее не держать.
Равенство и свобода имеют как свои благотворные, так и негативные последствия. Но и здесь человек делает выбор в пользу равенства. «Самые ограниченные и легкомысленные люди осознают, что чрезмерная политическая свобода способна подвергнуть опасности спокойствие, наследственное имущество и жизнь индивидуумов. Напротив, только чрезвычайно внимательные и проницательные люди замечают ту опасность для нас, которую таит в себе равенство, и, как правило, они уклоняются от обязанности предупреждать окружающих об этой угрозе», - пишет Токвиль. Добро, которое приносит с собой свобода, обнаруживает себя далеко не сразу и распространяется на ограниченное количество граждан. Свобода всегда требует жертв. Мелкие радости и преимущества равенства ощущаются ежедневно и действуют на всех; чтобы наслаждаться ими, не нужно жертв и усилий.
Однако, всецело отдавшись страсти к равенству, люди теряют свободу. Токвиль убежден в том, что, хотя на понятийном уровне равенство и свобода совпадают, в действительности свобода не желает быть в одной упряжке с каким бы то ни было идеалом. Или свобода, или все, кроме свободы. Демократические народы, очарованные равенством, тем не менее испытывают постоянную тоску по свободе. Стремление к свободе естественно для людей, а потому они ищут равенства в свободе. Но, когда это им недоступно, они выбирают равенство в рабстве.
2. Свобода и власть.
В дневниковых записях Достоевского упоминается имя французского историка XIX века Огюстена Тьерри. В своей книге «История третьего сословия» Тьерри писал, что римские императоры предоставляли епископам неограниченную власть над городами, поэтому после падения империи духовная власть повсеместно трансформировалась в феодальную. Изначальное слияние мирской и духовной власти в значительной мере предопределило историю римской католической церкви в целом и тот отпечаток, который католицизм наложил на все сферы западной культуры. Церковное и мирское взаимно повредили друг друга: сначала мирское, вещное начало бесцеремонно вторглось в духовную область церкви, а затем уже сама церковь продолжала нести искаженную духовную традицию в мир на протяжении веков. В «Дневнике писателя» за 1880 год Достоевский пишет: «Римское католичество, давно уже продавшее Христа за земные владения, заставившее отвернуться от себя человечество, т. о., главнейшей причиной материализма и атеизма Европы, это католичество естественно породило в Европе и социализм. Ибо социализм имеет задачей разрешение судеб человечества уже не по Христу, а вне Бога и вне Христа и должен был зародиться в Европе естественно вместо упадшего христианского в ней идеала по мере утраты его самой церковью католичества».
Достоевский был убежден, что католицизм более всего способствовал обнищанию, овнешнению первозданного христианского идеала, что повлекло последовательно Реформацию, революцию, нигилизм. Забвение Священного Предания Святой Апостольской Церкви Христа привело к тому, что десакрализованные народы Европы подверглись массовизации и породили из себя соответственную общественную организацию: либеральную демократию, как раз то, что Достоевский именуют социализмом. Эта новая религия по сути своей - «безблагодатная, лишенная харизмы власть, отчужденная от Неба, а значит, власть изначально богоборческая и незаконная, обрекающая народы, последующие ей, на верную гибель».
«Легенда» Достоевского направлена не против католичества, а против всякой власти, которая посягает на свободу. За это Бердяев называет его религиозным анархистом. Этот так называемый анархизм Достоевского связан и с его антропологией. Человек для него - абсолютная ценность и загадка. Главной тайной человека является его свобода - божественный дар. «В профетической «Легенде о Великом инквизиторе», - говорит Бердяев, - есть гениальное прозрение не только об авторитарном католичестве, но и об авторитарном коммунизме и фашизме, о всех тоталитарных режимах». Но дело здесь, продолжает Бердяев, не в пророческом даре писателя, а в его принципиальной позиции: это тема царства кесаря. Все царства мира сего - прошлые и будущие - основаны на отрицании свободы в ее высшем проявлении - свободы духа, а следовательно, враждебны человеку и Богу.
Тему власти Достоевский раскрыл нам в двух основных направлениях. Первое связано с идеей сверхчеловека в «Преступлении и наказании», второе - с идеей авторитарной власти, диктатурой в «Бесах». В «Преступлении и наказании» Достоевский, последовательно продумав идеи Макиавелли и Наполеона, обнажил глубинную основу притязаний на роль сверхчеловека, отбросив при этом оправдательную псевдонравственную цель. Теория Раскольникова содержит несколько уровней. Первоначально «он выступает с притязанием на сверхчеловечность через силу, потом в духе полуконформизма связывает это понятие с прогрессивным историческим развитием и, наконец, с глубокой проницательностью - единственно и только с освобождением от нравственного закона». В итоге мы получаем власть ради власти, она дается тому, кто посмеет ее взять; она не совместима ни с состраданием, ни с нравственными раздумьями. Так, Раскольников убил для себя одного.
Об истоках обоснования власти как сверхчеловеческой воли пишет Р. Лаут. По его мнению, исходным пунктом этих взглядов выступает учение Гегеля с его историей как диалектическим процессом развития духа, возвращающимся к самому себе, а также теория Сен-Симона об историческом процессе, ведущим общество к лучшему будущему. Обе теории придают большее значение объективно-реальным силам, чем отдельному человеку, гениальность которого они могут использовать. При этом совершенно безразлично, что подразумевается под «силами» - дух, общество, материю, хозяйство.
Переход от проблемы сверхчеловека к проблеме диктатуры мы находим в романе «Бесы». Заключительное требование социалистической программы Шигалева гласит: «Выходя из безграничной свободы, я заключаю безграничным деспотизмом». Идея Шигалева состоит в том, чтобы разделить человечество на две неравные части. В связи с тем, что одна часть человечества противиться необходимому развитию, нужно передать власть другой его части, способной помочь его победе. Таким образом, одна часть получает свободу личности и безграничное господство, а остальные личность теряют и превращаются в стадо. В этом стадном состоянии при безграничном повиновении люди достигнут состояния первобытного рая. Был у Шигалева, правда, и альтернативный вариант: взорвать «на воздух» эти девять десятых человечества, чтоб оставшаяся, элитарная и образованная, часть могла жить «по-ученому».
В «Легенде» Достоевский изображает завершенную систему власти, в которой сочетаются идеи сверхчеловека и диктатуры. Для коренного переустройства общества необходимо во всей полноте выяснить потребности и природу человека. Традиционно выделяются две основные группы потребностей - материальные (у Достоевского - потребность в хлебе) и духовные - потребности в идее, свободе и т.п. Достоевский большее значение придает потребностям духовным, хотя, безусловно, признает, что видимость свидетельствует об обратном. Вообще для социальных теорий XIX века было свойственно значительное преувеличение роли материальных потребностей. Но и задолго до этого многие мыслители, например, Гоббс, практически не признавали значение духовных потребностей. Исходный пункт их рассуждений - «Стук телег, подвозящих хлеб голодному человечеству, может быть, лучше спокойствия духовного». С утолением голода исчезнет сама по себе и склонность к преступлению. Инквизитор «пророчествует»: пройдут века и наука докажет, что нет преступления, нет греха, а только голодные. Отсюда и требование: «Накорми, тогда и спрашивай с них добродетели!».
Но духовная потребность точно так же нуждается в удовлетворении, как и материальная. В теории Ивана Карамазова она может быть удовлетворена путем отказа от свободы. Насытившись, человек забывает о проблеме хлеба и вспоминает о совести. Совесть беспокоит людей, они не могут жить под бременем вины. Овладевает человеческой свободой тот, кто успокаивает их совесть. Инквизитор говорит: «если же в то же время кто-нибудь овладеет его совестью помимо Тебя - о, тогда он даже бросит хлеб Твой и пойдет за тем, который обольстит его совесть». Три силы способны пленить совесть таких «слабосильных бунтовщиков», как люди: чудо, тайна и авторитет.
3. Сила трех искушений.
Чудо связано с верой. Человек жаждет ответа от Бога, а также доказательств и свидетельств его присутствия. Чудо говорит человеку о том, что он услышан. И если человек сомневается в чуде, то, по мнению Инквизитора, он теряет и веру, «ибо человек ищет не столько Бога, сколько чудес». Поэтому, когда человек не видит чудо, он создает его себе сам, обращаясь к колдовству, знахарству и какой угодно ереси.
Тема искушения чудом прослеживается у Достоевского во многих его работах. Здесь нельзя не вспомнить роман «Идиот», а точнее - один из полюсов притяжения в романе - картину Г. Гольбейна младшего. Художник, вопреки традиции, предписывающей изображать Христа после смерти с лицом, отмеченным печатью страдания, но не истерзанным, представил Спасителя измученным, израненным и даже посиневшим, без божественного ореола, как бы во власти тлена. Как мы узнаем из романа, копия этой удивительной, «странной картины», висит на стене у Рогожина. Парфен говорит князю Мышкину: «А на эту картину я люблю смотреть». «Да от этой картины у иного еще вера может пропасть!» - восклицает князь.
О том, что же связывает Достоевского с этой картиной, можно прочитать в «Дневнике Анны Григорьевны Достоевской». Картину эту Достоевский увидел в галерее в Базеле. По воспоминаниям Анны Григорьевны, полотно буквально дышало безнадежностью, так что хотелось скорее бежать из галереи, но вот сам Федор Михайлович не мог отвести от него глаз.
Упомянутый нами диалог Парфена Рогожина и князя Мышкина перекликается с эпизодом из романа «Братья Карамазовы», а точнее с главой «Тлетворный дух». Из этой главы мы узнаем, что смерть старца Зосимы вызвала такое большое оживление среди верующих. Великое ожидание чуда, упование на немедленную силу исцеления, «какая, по вере их, не могла замедлить обнаружиться», привело великое множество людей к гробу святого старца. Достоевский подробно описывает атмосферу ожидания чуда: каждый страждущий подобен стервятнику, ждущему добычу. Между тем добыча для всех разная. Больные хотят исцеления чудом, сомневающиеся - укрепления веры, а потому они ждут, что старец начнет благоухать и окажется неподверженным тлену. Завистники надеются, что старец «провоняет» и, тем самым, разоблачит себя. И старец Зосима действительно «провонял». И долго потом даже самые разумные иноки содрогались при воспоминании об этом «разнузданном соблазне».
В двух этих эпизодах раскрыта сущность чуда. Достоевский сталкивает здесь суеверие и веру. Вера рождает чудеса, стремление к чудесному без веры - суеверие. Чудо, тем не менее - это не функция веры: не существует закона, по которому в том или ином случае вера рождает чудо. Так, например, святость вовсе не обязательно порождает «нетленные мощи». Таким образом, убежденность в строго детерминированной связи материальной и духовной сфер - один из столпов суеверия.
Природа чуда - духовная и значимо оно так же в сфере духовной. Созерцающий чудо созерцает его не во внешней среде, а в себе самом. Скажем, глава называется «Тлетворный дух» не потому, что тело покойного старца оказалось во власти тлена, а потому, что «провоняла» сама атмосфера суеверного ожидания чуда. И чудо не случилось не со старцем Зосимой: чудо не произошло в душах собравшихся у гроба.
То же происходит и со страшной картиной Гольбейна младшего: художественно усиленная человечность Христа ставит под сомнение чудо воскресения. Измученный Христос напоминает о том, что у веры нет гарантий.
Тайна заменяет человеку истину. Тайна укрепляет их в вере и жизни, потому что люди склонны считать свое существование недостаточным, а вера их нечетка и неопределенна. Человек ждет возвещения истин-догм, которые нельзя узреть рассудочно.
Но люди преклоняются перед тайной лишь в том случае, если за ней стоит духовный авторитет. В духовной сфере - еще более, чем в материальной, - человек стремится найти опору в лице высшей инстанции, которая способна разрешить их сомнения. По замечанию Р. Лаута, Достоевский жил в ту эпоху, когда эту миссию на себя взяли положительные науки, от которых ожидали решения теоретических и практических проблем. Вследствие этого субъект-объектная схема научного познания переносится на область духа. Однако в романе Достоевский ясно показывает, что позитивизм есть не что иное, как плоская научная религиозность, а возвеличенная до такой степени наука ведет к гибели и взаимному уничтожению (отсюда и «Америка», и «Бернар презренный»).
Наконец, последняя забота людей связана с поисками всемирного соединения. Человечество умиротворится тогда, когда его поведут, как послушное стадо.
Главная идея Ивана Карамазова заключается в обосновании власти избранных. Избранные - те, кто знает тайны человеческой природы, все его потребности, т.е. заботится не только о хлебах, но и спокойной совести, дает преисполненную тайной идею, подкрепленную чудесами, сакральный авторитет и всеобщее единение. Эти избранные «сверхлюди» согласны принять на себя бремя земной власти вместе с бременем свободы и грехов. В результате для большей части человечества воцариться, по искреннему убеждению Инквизитора, земной рай и царство «спиритуальной эвтаназии» (термин «euthanasie spirituelle» - духовная смерть - используется в работе А. Любака «Le drame de l'humanisme athee»). Рай, в котором нет греха (ведь если нет свободы - нет и греха), без страха уничтожения враждебными силами и невыносимого чувства невыполнимости божественных заповедей. Слабые люди получат счастье - счастье неведения. А «великие» - гордость за свой подвиг. Иначе что же им еще остается в награду в этом совершенно бессмысленном мире?
Философия Великого Инквизитора, якобы владеющего тайной человеческой природы, самопротиворечива и оказывается лишь красивой риторикой, если мы внимательней вдумаемся в его исходные посылки. Инквизитор тонко угадал человеческие слабости, но искусственно редуцировал к ним всю человеческую личность. Он самоуверенно исправляет подвиг Христа, освобождая человека от бремени свободы. Но, во-первых, отвергая свободу, он тем самым признает ее существование. Во-вторых, свобода - это божественный дар, а потому ее нельзя ни «вернуть», ни «отменить». Утопия Инквизитора - попытка жить так, как будто свободы нет. В конечном итоге задуманный Инквизитором-Иваном эксперимент - в рамках как отдельного человека, так и человечества - заканчивается катастрофой.