Знамение

Но поутру, после этой ночи, вскочил Заратустра с ложа своего, опоясал чресла свои и вышел из пещеры своей, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за тёмных гор.

«Великое светило, — сказал он, как некогда уже говорил он, — ты, глубокое око счастья, к чему свелось бы счастье твоё, если бы не было у тебя тех , кому ты светишь!

И если бы они оставались в домах своих, в то время как ты уже проснулось и идёшь, чтобы одарять и наделять, — как негодовала бы на это гордая стыдливость твоя!

Ну что ж! Они спят ещё, эти высшие люди, в то время как я уже бодрствую: это не настоящие спутники мои! Не их жду я здесь в горах моих.

За своё дело хочу я приняться и начать свой день — но они не понимают, каковы знамения утра моего, мои шаги — для них не призыв к пробужденью.

Они спят ещё в пещере моей, их сон упивается ещё моими песнями опьянения. Ушей, слушающих меня , — ушей послушных недостаёт им».

Заратустра говорил это в сердце своём, в то время как солнце поднималось; тогда он вопросительно взглянул на небо, ибо услышал над собою резкий крик орла своего: «Ну что ж! — крикнул он в вышину. — Это нравится мне, это подобает мне. Звери мои проснулись, ибо я проснулся.

Орёл мой проснулся и чтит, подобно мне, солнце. Орлиными когтями хватает он новый свет. Вы настоящие звери мои; я люблю вас.

Но ещё недостаёт мне моих настоящих людей!» —

Так говорил Заратустра; но тут случилось, что он вдруг почувствовал себя как бы окружённым множеством птиц, летавших вокруг него, — шум от такого множества крыльев и давка над головою его были так велики, что он закрыл глаза. И, поистине, на него спустилась как бы туча из стрел, которые сыплются на нового врага. Но здесь это была туча любви, спускавшаяся на нового друга.

«Что происходит со мной?» — думал Заратустра в удивлённом сердце своём, и медленно опустился на большой камень, лежавший у входа в пещеру его. Но пока он махал руками вокруг себя и над собою, защищаясь от нежности птиц, случилось с ним нечто ещё более изумительное: ибо он незаметно ухватился за густую, тёплую, косматую гриву; и в то же мгновение раздался перед ним рёв — кроткий, протяжный рёв льва.

«Знамение приближается» , — сказал Заратустра, и сердце его преобразилось. И, поистине, когда перед ним просветлело, он увидел, что у ног его лежал огромный жёлтый зверь, прижимаясь головою к коленям его; из любви он не хотел покидать его и походил на собаку, нашедшую старого хозяина своего.⁶⁸ Но и голуби были не менее усердны в любви своей, чем лев; и всякий раз, когда голубь порхал перед носом льва, лев с удивлением качал головою и начинал смеяться.

Видя это, Заратустра произнёс одно только слово: «Дети мои близко, мои дети» — затем стал он совершенно нем. Но сердце его было утешено, и из глаз его текли слёзы и падали на руки ему. А он ни на что не обращал больше внимания и сидел неподвижно, не защищаясь уже от зверей. Голуби же улетали и прилетали, садились на плечи ему, ласкали седые волосы его и не уставали в нежности и блаженстве своём. А могучий лев беспрестанно лизал слёзы, падавшие на руки Заратустры, и робко рычал при этом. Так вели себя эти звери.

Всё это продолжалось или долгое время, или очень короткое время: ибо, в действительности, не существует для таких вещей на земле времени. — Между тем высшие люди проснулись в пещере Заратустры и готовились устроить шествие, чтобы идти навстречу Заратустре и принести ему утреннее приветствие: ибо, проснувшись, они заметили, что его уже нет между ними. Но когда они подошли к выходу из пещеры, предшествуемые шумом шагов своих, лев грозно навострил уши и, отвернувшись сразу от Заратустры, с диким рёвом прыгнул к пещере; а высшие люди, услыхав рёв его, вскрикнули в один голос и, побежав обратно, исчезли в одно мгновение.

Но сам Заратустра, оглушённый и поражённый, поднялся с места своего, оглянулся с удивлением, вопрошая сердце своё, подумал и остался один. «Что слышал я? — сказал он наконец медленно. — Что сейчас произошло со мною?»

И вот воспоминание вернулось к нему, и он сразу понял всё, что произошло между вчера и сегодня. «Вот камень, — сказал он, гладя себе бороду, — на нём вчера утром сидел я; а здесь приходил прорицатель ко мне, здесь впервые услыхал я крик, только что слышанный мною, великий крик о помощи.

О высшие люди, это о помощи вам говорил мне вчера утром старый прорицатель, —

— помощью вам хотел он соблазнить и искусить меня: о Заратустра, — говорил он мне, — я иду, чтобы ввести тебя в твой последний грех.

В мой последний грех? — воскликнул Заратустра, гневно смеясь над своим собственным словом. — Что же было оставлено мне как мой последний грех?»

— И ещё раз погрузился Заратустра в себя, опять сел на большой камень и предался мыслям. Вдруг он вскочил. —

«Сострадание! Сострадание к высшему человеку!  — воскликнул он, и лицо его стало, как медь. — Ну что ж! Этому — было своё время!

Моё страдание и моё сострадание — ну что ж! Разве к счастью стремлюсь я? Я ищу своего дела !

И вот! Лев пришёл, дети мои близко, Заратустра созрел, час мой пришёл. —

Это моё утро, брезжит мой день: вставай же, вставай, великий полдень! » —

Так говорил Заратустра и покинул пещеру свою, сияющий и сильный, как утреннее солнце, подымающееся из-за тёмных гор.

1 Непосредственная предыстория этой книги — своего рода ницшевской Библии, по отношению к которой все до и после написанные им сочинения должны были котироваться жанром эксегетической литературы, — падает на начало 80-х гг., а точнее, на промежуток времени от августа 1881 до января 1883 г., когда, по позднему признанию Ницше, на него снизошли два «видения»: сначала мысль о «вечном возвращении» (ср. прим. к аф. 341 «Весёлой науки»), а потом и образ самого Заратустры (см. стихотворение «Сильс-Мария» в заключающем «Весёлую науку» стихотворном цикле «Песни принца Фогельфрай»). Дальнейшая хронология написания книги представляет собою совершенный образец чисто штурмового вдохновения, столь же вдохновенно описанного Ницше в «Ecce Homo» и сравнимого разве что с дионисической бурей последней сознательной — по меньшей мере, клинически сознательной — осени 1888 г., когда одно за другим и уже в необратимом crescendo духовного перенапряжения были написаны так называемые Werke des Zusammenbruchs, произведения периода катастрофы (выражение Э. Ф. Подаха). Книга создавалась урывками, но в необыкновенно короткие сроки: фактически чистое время написания первых трёх частей заняло не больше месяца, по десять дней на каждую, так что окончательный календарь выглядит следующим образом:

1–10 февраля 1883 г. в Рапалло: 1-я часть; вышла в свет в июне того же года в лейпцигском издательстве Шмейцнера.

26 июня — 6 июля 1883 г. в Рапалло: 2-я часть; вышла в свет в сентябре в том же издательстве.

8–20 января 1884 г. в Сильс-Мария: 3-я часть; вышла в свет в марте там же.

Последняя, 4-я часть была написана в Ницце в январе—феврале 1885 г. и вышла в свет в апреле того же года в издательстве Наумана в количестве 40 экземпляров, предназначенных только для узкого круга знакомых. Речь шла, по мнению автора, о чересчур личных и интимных аллюзиях, своего рода литературной расправе с рядом чисто автобиографических комплексов, чтобы можно было рассчитывать на публикацию в обычном смысле; «книга для всех и ни для кого» выглядела в этом срезе: «только для моих друзей, но не для опубликования», причём из имеющихся сорока раздарены были только семь экземпляров. Характерно, что в «Ecce Homo» об этой части вообще нет речи, так что можно принять за авторизованный вариант книги только первые три части, тем более что четвёртая часть была впервые включена в корпус книги лишь в 1892 г., стало быть, уже без ведома Ницше.

Отношение Ницше к этой книге было исключительным. Именно с неё начинается резкий сдвиг его в сторону самоосознания в себе человека рока — тот небывало катастрофический и гипертрофированно эсхатологический темп переживаний, который и определит всё своеобразие феномена «Ницше» . В ретроспективном осмыслении собственного творчества окажется, что само «собрание сочинений» делится надвое по признаку: комментарии «до» и комментарии «после» ; «я открыл мой “Новый свет”, о котором ещё не знал никто, — гласит письмо к Ф. Овербеку от 6 декабря 1883 г., — теперь, конечно, мне следует шаг за шагом завоёвывать его» (Br. 6, 460). В этом смысле значимость «Заратустры» органически вытекает из всего корпуса ницшеаны; было бы столь же рискованной, сколь и неадекватной затеей подвергать эту необыкновенную философскую поэму, в которой богине Музыке таки вздумалось говорить не тонами, а словами, привычным процедурам аналитической вивисекции; музыкальность и, значит, органическая неприкосновенность её очевидны до такой степени, что позволительно было бы решиться на вполне естественный парадокс: эта книга взывает не столько к осмыслению головой, сколько к переживанию в душе, которое единственно и способно сложиться в некий орган восприятия , необходимый для осмысления всех прочих книг Ницше, хотя бы они и слыли, по мнению автора, «комментариями». Иначе, речь идёт о книге, ставящей перед читателем странное условие: понимать не её , а ею , т. е. о книге, самый падеж которой в ряду прочих книг Ницше оказывается не винительным , а творительным , — парадокс, естественность которого бросается в глаза, стоит только вспомнить, что имеешь дело с музыкой («симфонией», как означил её сам автор), той самой музыкой, волшебная непонятность которой оттого и сохраняет силу, что оказывается самопервейшим условием понятности всего-что-не-музыка.

Отсюда необыкновенно вырастает значимсть иного пласта понимания: языка и стиля «Заратустры». «Мне кажется, — писал Ницше Э. Роде 22 февраля 1884 г., — что этим Заратустрой я довёл немецкий язык до совершенства. Дело шло о том, чтобы сделать после Лютера и Гёте ещё и третий шаг; посуди же, старый сердечный друг, соприкасались ли уже в нашем языке столь тесным образом сила, гибкость и благозвучие. Прочти Гёте после какой-либо страницы моей книги — и Ты почувствуешь, что та “волнообразность”, которая была свойственна Гёте, как живописцу, не осталась чуждой и художнику языка. Я превосхожу его более строгой, более мужественной линией, без того однако, чтобы впасть с Лютером в хамство. Мой стиль — танец ; игра симметрий всякого рода и в то же время перескоки и высмеивание этих симметрий — вплоть до выбора гласных» (Br. 6, 479). Читатель, знакомый с оригиналом, сразу же согласится, что перевод «Заратустры» — вещь весьма условная. Это настоящая сатурналия языка, стало быть, языка не общезначимого, не присмирённого в рефлексии, а сплошь контрабандного, стихийного и оттого безраздельно тождественного со своей стихией. Современной лингвистике логистического или соссюрианского изготовления, сконструированной на языковых парадигмах типа: «Иван — человек, а Жучка — собака» или «Вальтер Скотт — автор Веверлея», нечего делать с этим языком; он для неё навсегда останется исключением из правила. Может быть, лучше всего охарактеризовало бы его то именно, что не подлежит в нём переводу, его непереводимость, именно, трёхступенчатая непереводимость; не переводится здесь:

1. Лексико-семантический слой. Бесконечные неологизмы, игра слов, охота за корнесловием, мстительные подоплёки смысловых обертонов, заумь; богатство ницшевского словаря поражает, но ещё больше поражает то, что можно было бы назвать здесь, по аналогии с организмической концепцией Ганса Дриша, феноменом лингвистической эквипотенциальности , когда членимое слово оборачивается рядом новых и столь же цельных слов. Я приведу случайные примеры, напоминая, что количество их неисчислимо: Erfolg-folgen-verfolgen; Brecher-Verbrecher; Sucher-Versucher; aufrecht-aufrichtig; faul-faulig-Faulheit-Faultier. Феномен настолько яркий и постраничный , что временами впадаешь в странную иллюзию, как если бы автор пользовался… Словарём Даля; во всяком случае от хвалёной или поносимой регулярности и застёгнутости немецкого языка здесь не остаётся и следа; Андрей Белый, отметивший в своё время, что «только у Фридриха Ницше ритм прозы звучит с гоголевскою силой» (Белый А. Мастерство Гоголя. М.; Л., 1934. С. 227), разоблачил источник названной иллюзии: может быть, именно автору «Вечеров на хуторе близ Диканьки» и «Страшной мести» удалось бы, работая над материалом немецкого языка, сотворить подобие «Заратустры».

2. Евфонический слой. Звук как провокатор, опрокидывающий семантику в непредсказуемые капризы смысла. Устойчивая осмысленность знака, бесперебойно нарушаемая и дразнимая гримасами звука, — в итоге совершенная лингвистическая гермафродитичность уже-не-слова-ещё-не-музыки. Примеры равны объёму всей книги (беру наугад): Neidbolde-Leidholde; Dunkler-Munkler; rollende-grollende; versteckt-verstockt; faulicht-laulicht-schaumicht; weitsichtig-weitsüchtig; schwarzsichtig-schwarzsüchtig; wohlwollig-wohlwillig; Distelkopf-Tiftelkopf; Unfall-Zufall; потрудитесь-ка перевести эти до Готфрида Бенна и футуристов рассыпанные пригоршни зауми: Speichelleckerei-Schmeichelbeckerei; Notwendigkeit-Wende aller Not; Schreib- und Schreihälse; das Heim suchen-die Heimsuchung; Wahrsager-Wahrlacher; besser-böser; Wirr- und Irrlehrer; Eheschliessen-Ehebrechen-Ehebiegen-Ehelügen — впечатление таково, что за фалдами лингвистически-респектабельного сюртука всегда припрятан… хвост: «сатир» , прикинувшийся «профессором» , или «профессор» , прокинувшийся «сатиром» . Во всяком случае некая ни на минуту не прекращающаяся перебранка между ухом и глазом , где глазу , как правило, назначено оставаться в дураках у уха , — ибо видится одно, а слышится другое: видится, скажем: «ich bin gerecht» (я справедливый), а слышится: «ich bin gerächt» (я отомщён) — в контексте будущей «Генеалогии морали», да и всей мысли Ницше, фиксирующей в «справедливости» вирус «мести» , каламбур вырастает до мировоззренческого столпа. Бесконечная звукопись, лишь постольку изнуряющая глаз, поскольку, рассчитанная на ухо, преображает книгу в партитуру ; в конце концов избыток звука размывает строгие границы знака , и читатель сталкивается с парадоксом превосходящего себя языка , который всякий раз оказывается чем-то бо́льшим, чем он есть.

3. Эвритмический слой. «Мой стиль — танец ». В качестве примера достаточно указать предпоследнюю главу 3-й части — «Другая танцевальная песнь», где волшебная звукопись инструментована сплошными метаморфозами танцевальных фигур: от ломаного вальса («einen goldenen Kahn sah ich blinken auf nächtigen Kahn») до танца с кастаньетами («Zu dir hin sprang ich: da flohst du zurück vor meinem Sprunge; und gegen mich züngelte deines fliehenden fliegenden Haars Zunge!»). Этот мастерский отрывок асимметрично рифмованной и ритмической прозы представляет собою настоящий contredanse вдвоём: обратный перевод «африкански весёлой» музыки Бизе в стихию слова — но уже не повествовательного слова Мериме, а некоего Überwort, сверхслова, единственно подобающего сверхчеловеческому денотату замысла. Может быть, внимательная работа над партитурой «Кармен», падающая как раз на этот период, не прошла бесследно в сотворении названного отрывка; во всяком случае взыскание антивагнеровской музыки, заставляющее Ницше «открывать» себе Бизе или… Петера Гаста, наложило сильный отпечаток на эту сцену танца, где в роли Кармен выступает сама Жизнь, ещё раз смертельно дразнящая персидского пророка, который согласен выглядеть кем угодно, пусть даже сгорающим от страсти «испанцем» , но только не «немцем» . Вспомним, что партнёром в этом танце с Жизнью оказывается неизлечимо больной человек, стоящий одной ногой в могиле; оттого жанровая кокетерия женской партии — заманить, ускользнуть, застыть вполоборота, снова заманить и снова ускользнуть — оборачивается здесь игрой со смертью: жизнь, как непрерывное дразнение полуживого, вполне достаточное, чтобы разохотить его к смерти, и вовсе не достаточное, чтобы пригодить его — жить. Всё это только угадывается в тексте, скорее, всё это предстаёт лишь словесным переложением содеянной в слове или сквозь слово любовной пантомимы, завершающейся тем, что вконец раздразнённый партнёр отказывается подчиняться ритму кастаньет и сам задаёт ритм — плетью, в конце концов более аристократическим и подобающим «сверхчеловеку» средством, чем «человеческая, слишком человеческая» поножовщина в финале драмы Бизе. Указанный отрывок представляет собою лишь концентрированное подобие эвритмических особенностей книги, рассредоточенных по всему тексту. Можно было бы назвать этот слой интонационно-ритмической семантикой, информирующей поверх чисто словарной семантики; ключ к адекватному прочтению книги и, значит, к пониманию всей ницшевской философии да в одной из самохарактеристик Заратустры: «Заратустра танцор, Заратустра лёгкий, машущий крыльями, готовый лететь, манящий всех птиц, готовый и проворный, блаженно-легко-готовый — Заратустра вещий словом, Заратустра вещий смехом, не нетерпеливый, не безусловный, любящий прыжки и вперёд и в сторону (Seitensprünge — буквально “прыжки в сторону”, идиоматически: “любовные шашни на стороне”, “глупые выходки”. — К. С. ); я сам возложил на себя этот венец!»

В целом едва ли было бы преувеличением сказать, что эта книга должна и может быть не просто прочитана, а исполнена в прочтении, на манер музыкального произведения. Читатель не ошибётся, оценивая каждую из 80 глав как своеобразную импровизацию в цифрованном басе заданной темы; довольствоваться здесь литературной мимикрией, скользить по строкам глазами, привыкшими к «конспектированию» (в студенческом смысле слова), и, стало быть, с заложенными ушами, ждать от текста привычной «информации» значило бы проглядеть и прослышать за строками саму книгу. Слова здесь бросаются как игральные кости — не больше: «гремя словами и игральными костями, — предупреждает Заратустра, — дурачу я тех, кто торжественно ждёт». Чем же, как не удачными выбросами костей являются все эти дразнящие Seitensprünge поставленного на кон языка: Schurr- und Knurrpfeifer; Sitz- und Wartefleisch; zahme — lahme; witzigen — spitzigen; echt — recht; lockt — stockt; froh — fromm! Характерно: революция в языке творится здесь в пафосе постоянного самопреодоления, самотрансцендирования языка, который меньше всего отвечает нормам оседлой в себе логики, больше всего — ритмам никак не формализуемой топики: кочевья, костров, блуждания, изгнанничества, лингвистической беспризорности, порога; язык, осуществляемый как непрерывная attaca subito на собственные границы — в сущности, границы, отделяющие его от царства музыки; здесь, в чудовищном максимуме пороговых ситуаций и перестаёт слово подчиняться канонам лингвистической прагматики, имитируя правила контрапунктической оркестровки и преображая фонетику в оркестровое звучание, где сумасшедшие «скерцо» соседствуют с проникновенными «адажио» и где густые струи виолончельного мёда мерцают время от времени золотом валторн и труб, — «о, душа моя, обильной и тяжёлой стоишь ты теперь, как виноградная лоза со вздутыми сосцами и плотными тёмно-золотистыми гроздьями».

Прибавим к сказанному и то, что вся книга пронизана скрытыми и зачастую пародийными параллелями к Ветхому и Новому Заветам (не говоря уже о парафразах из древних и новых авторов: Гомера, Аристотеля, Лютера, Шекспира, Гёте, Вагнера и др.); ситуация, позволившая в своё время Владимиру Сольвьёву едко высмеять в чаемом «сверхчеловеке» комическую действительность «сверхфилолога» (см.: Соловьёв В. С. Собр. соч. 2 изд. Т. 10. СПб., 1914. С. 29–30). Так, например, следует обратить внимание на то, что вся 4-я часть представляет собою не что иное, как пародийный противообраз вагнеровского «Парсифаля» (насколько мне известно, первым отметил это Густав Науман: Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. Leipzig, 1901. S. 44): тот же крик о помощи (искушение состраданием), те же, разыгрывающие раненого Амфортаса , гости Заратустры (жалобная песнь чародея мастерски пародирует стиль Вагнера), те же соблазны Кундри и волшебных девиц Клингзора (здесь они фигурируют в виде «дочерей пустыни»), тот же финал, карикатурно отражённый в кривом зеркале «Праздника осла» и адекватно переосмысленный в «Песни опьянения». Вообще роль пародии в стилистическом и мировоззрительном лабиринте Ницше — тема, требующая особого исследования. Сильнейший люциферизм его порывов, создающий вокруг него некое антигравитационное поле, непрерывная потребность — пасть вверх (гётевское «del Fall nach oben»), то, что Гастон Башляр в красочном анализе ницшевского стиля охарактеризовал как «альпинистическую психику» (Bachelard G. L’air et les songes. Chap. XV: Nietzsche et le psychisme ascensionnel. Paris, 1943), всё это провоцировало интенсификацию обратного полюса, как бы наличие в машине стиля некоего реле , переключающего её всякий раз на режим вытрезвительного цинизма и заземления, когда обычный штурмующий выси режим грозил непоправимыми последствиями перегрева. Этому закоренелому праведнику, отмахивающемуся от своей праведности как от наваждения, не терпелось выставить себя этаким прожжённым циником и сатиром; во всяком случае на каждое «Incipit tragoedia» у него припасена достойная гримаса «Incipit parodia», не дающая ему вконец оторваться от земли и изжить мистические реминисценции прежней инкарнации. Рецепт стиля Ницше (см. четверостишие из черновых материалов к «Весёлой науке» в примечании к стихотворению «Звёздная мораль» [ «Весёлая наука», «Шутка, хитрость и месть», 63]): «на килограмм любви / Чуть-чуть самопрезренья» , притом что необходимым компонентом «самопрезренья» оказывалось — и уже отнюдь не в пропорции «чуть-чуть» — просто «богохульство» , расшифровывался двояким образом; стилистически это сулило несомненные выигрыши («лучший артист языка» ), убытки списывались на счёт личных судеб; этот рискованный гомеопат познания, разводящий в себе «килограммы любви» опаснейшими дозами кощунства, казалось бы, прошёл мимо рокового предостережения Мейстера Экхарта о том, что «капля твари вытесняет Бога». Не научил его этому и Достоевский, «единственный психолог» , у которого он кое-чему научился; в наследии Ницше сохранился подробный конспект отрывков из «Бесов» — решающий отрывок всё же остался ему неизвестным: изданная уже десятилетия спустя «исповедь Ставрогина», то самое место, где Тихон советует остолбеневшему автору «подправить слог» своих признаний.

Настоящее издание воспроизводит текст «Заратустры» в переводе Ю. М. Антоновского (Ницше Ф. Так говорил Заратустра. Книга для всех и ни для кого. 4 изд. СПб., 1911). Среди прочих просмотренных мною переводов этот оставлял впечатление более добротного; впрочем, дело не обошлось без тщательной редакторской правки. Изменения в тексте шли в основном по двум линиям: я старался, во-первых, подыскать по возможности русскоязычные подобия неологизмов оригинала и, во-вторых, сохранить (разумеется, опять же в пределах возможного) особенности ритмики и временами рифмики текста. Языку «Заратустры» свойственна грубая и зачастую неожиданная даже для немецкого уха опредмеченность метафор: он не говорит, как это передано у Антоновского, «открытое лицо», а «круглоглазое лицо», не «грубо отвергала меня», а «давала мне пинка», не «добродетельно», а «ягнеоко», не «умерщвлённый дух», а «зарезанный дух», не «так гордитесь вы — ах, даже не имея чем гордиться!», а «так выпячиваете вы грудь — ах, даже и не имея груди!»; оригинальнейший оборот: «eine Gelegenheit mit mehr als einem Schopfe» — звучит и вовсе не понятно: «прекрасный (?) случай испытать себя больше, чем на одной голове!» — русский язык допускает здесь аналогичную оригинальность: «случай со многими шансами на неупущение»; оборот: «Но жену себе покупает даже хитрейший из них, не видав её» (так у Антоновского) — можно было воспроизвести буквально по тексту: «Aber seine Frau kauft auch der Listigste noch im Sack» — «Но жену себе даже хитрейший из них умудряется купить в мешке». В отрывке: «Diese leichten törichten zierlichen beweglichen Seelchen flattern zu sehen — das verführt Zarathustra zu Tränen und Liedern», переданном у Антоновского: «Смотреть, как порхают эти лёгкие, неразумные, красивые, подвижные, маленькие души — это доводит Заратустру до слёз и песен» совершенно утрачена эвритмия порхающих жестов: «Зреть, как порхают они, эти лёгкие вздорные ломкие бойкие душеньки — вот что пьянит Заратустру до песен и слёз». В другом отрывке: «wo alles Anbrüchige, Anrüchige, Lüsterne, Düstere, Übermürbe, Geschwürige, Verschwörerische zusammenschwärt», звучащем у Антоновского: «где всё испорченное, зловонное, порочное, мрачное, рыхлое, прыщавое, коварное собрано вместе», утрачено, пожалуй, самое существенное: инспиративность ассонансного напора, сближающего приведённый отрывок со скатологическими руладами из Рабле или из писем Моцарта, — «где всё скисшее, сгнившее, смачное, мрачное, слащавое, прыщавое, коварное нарывает вместе». Утрачена в ряде мест и особая рифмованная инструментовка текста, например: «Mein Fuß — ist ein Pferdefuß; damit trapple und trabe ich über Stock und Stein, kreuz- und querfeldein» — у Антоновского: «Моя нога — нога лошади; с её помощью мчусь я через пни и камни, вдоль и поперёк поля»; в моей передаче: «Моя нога — чёртово копыто; ею семеню я рысцой чрез камень и пенёк, в поле вдоль и поперёк». Отмеченную выше главу «Другая танцевальная песнь» пришлось перевести всю заново. В нижеследующих примечаниях наряду с указанием отдельных скрытых цитатных клише и пояснениями к тексту я счёл нужным привести ещё несколько примеров правки перевода.

В тексте ссылки в круглых скобках — по изданию Шлехты, в квадратных — по настоящему изданию.

К. А. Свасьян

2 В подлиннике: «Von den Hinterweltlern». У Антоновского произвольно: «О мечтающих о другом мире». Поскольку и на немецком речь идёт о неологизме, оказалось возможным передать слово через более близкий по смыслу неологизм: «О потусторонниках». Что никак не поддавалось переводу, так это маргинально-каламбурный генезис немецкого выражения: Ницше построил его по аналогии с разговорным «Hinterwäldler» (деревенщина, невежда), при почти полной фонетической тождественности обоих слов.

3 Ср. у Аристотеля: «…нравственно хороший человек четырёхуголен» (Риторика 1411b).

4 Перефразировка слов Полония из «Гамлета» (II 2).

5 Диапазон параллелей к этой мысли простирается от гностиков до Владимира Соловьёва (стихотворение «Свет из тьмы»).

6 Ср. Матф. 8, 28–32.

7 В этих трёх абзацах имеются в виду персы, евреи и немцы.

8 Этимология слова «человек» насчитывает по меньшей мере три группы значений: греческое ἄνϑρωπος, идущее либо от ἄνω ἀϑρεῖν (взгляд, запрокинутый ввысь), либо от корня ανϑ-ἀνϑός, ἄνϑεω, ἄνϑρος, в смысле «цветущий лик», «лучистый взор»; иудео-латинское, подчёркивающее телесно-материальный аспект («Адам» от еврейского слова «земля»; homo-humus); индогерманское (manushya, manisco), означающее «мыслящий, наделённый духом», — отсюда, возможно, и ницшевский коннотат «оценивающего» .

9 Намёк на притчу, связываемую с сожжением Яна Гуса.

10 Перефразировка евангельского: «Für Gott ist nichts unmöglich». В русском каноническом переводе: «Ибо у Бога не останется бессильным никакое слово» (Лук. 1, 37).

11 Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»).

12 Автобиографическое. Отец Ницше был пастором.

13 В подлиннике: «Und wenn sie sagen: “ich bin gerecht”, so klingt es immer gleich wie: “ich bin gerächt”». Я вынужден был прибегнуть к свободной передаче в сохранение игры слов.

14 Ср. библейское: «И во́роны приносили ему хлеб и мясо поутру, и хлеб и мясо по вечеру, а из потока он пил» (3 Цар. 17, 6).

15 В подлиннике: «Und wenn man auch Nierenprüfer ist: wer glaubt wohl noch, daß ihr Nieren habt?» Ср. Иер. 11, 20; Пс. 7, 10. Лютеровское «Nierenprüfer» в русском каноническом переводе звучит как «испытующий утробы».

16 Было бы интересно проследить связь этого отрывка с методом «феноменологической редукции» у Гуссерля. См. в этой связи оригинальную работу: Fink E. Nietzsche’s Philosophie. Stuttgart, 1973.

17 Пародия на жалобу Ахилла у Гомера (см.: Одиссея XI 488–491).

18 Это выражение является, по-видимому, бессознательной реминисценцией из Павла (Рим. 1, 17); во всяком случае ещё одним доказательством радикальной близости Ницше к столь ненавистному ему в срезе ложного идеологического сознания апостолу.

19 Фауст I 1339–1340.

20 Ср. евангельское: «…и желал напитаться крошками, падающими со стола богача, и псы, приходя, лизали струпья его» (Лук. 16, 21).

21 Густав Науман комментирует это место как намёк на выпады Виламовица-Мёллендорфа против «Рождения трагедии» — венок из плюща символизирует здесь, по-видимому, принадлежность к свите Диониса (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. Leipzig, 1900. S. 118).

22 Пародия на строку из заключительного «мистического хора» «Фауста». Ср. стихотворение «К Гёте» в «Песнях принца Фогельфрай» («Весёлая наука»).

23 Ср. Марк 16, 16.

24 Ср. Фауст II 12110.

25 Ср. Матф. 5, 3.

26 Ср. Гамлет I 5.

27 Ср. Фауст II 12106–12107. В этом отрывке, от начала главы до отмеченного места, иронически прокомментирован весь «мистический хор» «Фауста».

28 К.-Г. Юнг (Jung C. G. Psychiatrische Studien. Zürich; Stuttgart, 1966. S. 92), а вслед за ним Ш. Андлер (Andler Ch. Nietzsche, sa vie et sa pensée. Paris, 1958. T. 3. P. 258–259) обнаружили в этом отрывке реминисценцию из романа Юстинуса Кёрнера «Blätter aus Prevorst». Соответствующее место у Кёрнера выглядит так: «Четыре капитана и купец, господин Белл, сошли на берег острова Монт Стромболи, чтобы пострелять кроликов. К трём часам они созвали своих людей для возвращения на корабль, и вот тут-то, к невыразимому своему удивлению, они увидели двух человек, очень быстро продвигающихся к ним по воздуху. Один был облачён в чёрное, на другом было серое одеяние, они очень быстро пронеслись мимо них и, к их величайшему смущению, погрузились прямо в пылающее жерло ужасного вулкана Монт Стромболи».

29 По Г. Науману, множественное число от северного божества Альп, являющегося одновременно ночным и световым демоном. Науман сближает этот возглас также с еврейским al-pah (к чему) и с буддистским кальпа (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 46. Anm.).

30 Комментарий Г. Наумана к этому месту: «Выражение “двенадцать футов” относится, по-видимому, к какому-то древнейшему уложению о праве, а тюремное заключение сроком до трёх месяцев, по действующему немецкому праву, отделяет проступок, подлежащий суду шеффенов, от преступления, передаваемого на рассмотрение коллегии суда присяжных» (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 2. S. 165).

31 Ср. Исх. 3, 8.

32 В подлиннике: von Ungefähr, где предлог von употреблён не в качестве аблативной предложной формы, а как форма атрибутивной принадлежности к знати. Ср. Прем. 2, 2.

33 Намёк на известные слова Фридриха Великого: «Un prince est le premier serviteur et le premier magistrat de l’Etat» (Государь — первый слуга и первое должностное лицо государства); возможно, и на девиз Бисмарка: «Patriae inserviendo consumor» (Сгораю, служа отечеству).

34 В подлиннике: «Auf dem Ölberge» (у Антоновского: «На священной горе»). Ср. Матф. 21, 1, Марк 11, 1, Лук. 19, 29; 37, Иоан. 8, 1.

35 Ср. Матф. 19, 14.

36 По мнению Наумана, речь идёт о Е. Дюринге (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 3. Leipzig, 1900. S. 61).

37 Пародия на «Сумерки богов» (или «Гибель богов») Вагнера.

38 Ср. Матф. 19, 14.

39 В подлиннике: I-A, т. е. ДА.

40 Ницше мог бы подобрать это слово и из «Фауста» (I 137).

41 В подлиннике: «in fleischerne Herzen». Выражение пророка Иезекииля (11, 19). У Антоновского: «мясистые (?) сердца».

42 Ср., напр., Исход 11, 5.

43 Ср. Матф. 16, 25.

44 Пародия на заклинание Эрды («Зигфрид» III 1).

45 В подлиннике непереводимая игра слов: besser und böser.

46 Тысяча (иранск.), здесь — тысячелетнее царство.

47 Ср. Матф. 4, 19.

48 По Науману, этот образ несёт явные черты Шопенгауэра (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 18).

49 По Науману, речь идёт о Вагнере (ibid. S. 42).

50 Ср. Матф. 27, 11.

51 Пародия на Нагорную проповедь: «…истинно говорю вам, если не обратитесь и не будете как дети, не войдёте в Царство Небесное…» (Матф. 18, 3).

52 Ср. Матф. 16, 26.

53 Одна из лейттем Ницше, запечатлённая в «Страннике и его тени».

54 Пародия на евангельское: «А одно только нужно» (Лук. 10, 42).

55 Ницше умер в полдень 25 августа 1900 г.

56 В подлиннике непередаваемая игра слов: «deutsch und deutlich». Ницше пародирует здесь следующий отрывок из статьи Вагнера «Что такое немецкое?», напечатанной в февральской за 1878 г. тетради «Байрейтских листков»: «Слово “немецкий” (deutsch) обретает себя в глаголе “разъяснять” (deuten): сообразно этому, “немецкое” (deutsch) есть то, что нам ясно (deutlich)».

57 Музыкальное обозначение в еврейских псалмах. Возможно, также и от арабского приветствия «селам». По Науману, это выражение встречается и в тюрингском диалекте (Naumann G. Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 169).

58 Намёк на книгу пророка Ионы (2, 1).

59 Пародия на знаменитое вормское высказывание Лютера: «Здесь я стою, я не могу иначе! Да поможет мне Бог! Аминь!».

60 Ср. Откр. 7, 12.

61 Ср. 68-й псалом.

62 Ср. Быт. 1, 31.

63 Ср. Быт. 1, 26.

64 Ср. Матф. 19, 14.

65 В подлиннике непереводимая и непристойная игра слов: «Du liebst Eselinnen und frische Feigen», где «Feigen» означает и «смоквы» и «женский половой орган».

66 Подробнейший комментарий к «Празднику осла» у Г. Наумана (Zarathustra-Commentar. T. 4. S. 178–191). В библиотеке Ницше сохранился экземпляр книги с многочисленными пометками на полях, из которой он почерпнул материал для этой темы: Lecky H. Geschichte des Ursprungs und Einflusses der Aufklärung in Europa. Leipzig; Heidelberg, 1873. Нужно отметить, что весь этот отрывок, кстати запрещённый к печати решением С.-Петербургского окружного суда осенью 1911 г. (и, значит, уже по выходе в свет перевода Ю. Антоновского), ни в коем случае не может быть отнесён на счёт кощунственной фантазии Ницше, который в данном случае лишь буквально следовал давнишней маргинальной традиции церковной истории, известной как festum asinorum. Праздник осла, относящийся к литургии приблизительно так же, как драма сатиров к трагедии, составлял значительную часть общей смеховой культуры Средневековья. Данные о нём восходят ещё к V в.; с 633 г. начинаются запреты, ужесточившиеся в XII–XIII вв.; впрочем, сама Сорбонна защищала эту традицию вплоть до её окончательного осуждения в 1544 г. Понятно, какой интерес могла вызвать у Ницше подобная дистопика к священным текстам, разыгрывающая некоего рода литургию наизнанку с использованием библейских текстов, в которых фигурирует осёл (бегство в Египет, въезд в Иерусалим и т. д.). Некоторые песни прямо завершались ослиным рёвом из уст священника. В конце вместо должного: Ite, missa est — раздавалось троекратное «и-а» в унисон с толпой. Тогда и начинался респонсорий (аф. 8 «По ту сторону добра и зла» свидетельствует о знакомстве Ницше именно с нижеследующей песней):

К нам с Востока новосёл — грянул пышущий Осёл.

Что за облик, что за стать — груз любой ему под стать.

(текст, поющийся священником на латинском языке, оставался непонятным простолюдью; отсюда унисон вырёвываемого по-французски рефрена):

Ваша светлость, сир Осёл,

Вы изящества посол.

Сена будет вдоволь вам,

Коли вы споёте нам.

Шаг за шагом он идёт — привязь следом не влечёт,

Кто сидел на нём верхом — часто сёк его кнутом.

Он под Рубеном взрослел — и по Сихему пыхтел,

Иордан переплывал — к Вифлеему путь держал.

Сё почтенный, непростой — подъяремный сын земной,

Вислоухий властелин — над ослами господин.

Перепрыгивал досель — он оленя и газель,

Не рискнул бы сам верблюд — разделить ослиный труд.

Целый прииск золотой — из Аравии самой

Прямо в ризницу снесла — доблесть кроткого осла.

И когда, валившись с ног, — он тащить свой груз не мог,

Точно скудный чёрствый рай — был ему ослиный пай.

На обед сырой горох — на десерт чертополох,

От отцов две горсти гран — и солома от мирян.

Хочешь сытым на ночь лечь — Аминь (с этого места все становились на колени) должен ты изречь,

Трижды Аминь и святой — окропить себя водой.

Хе-ва, хе-ва, хе-ва, соль!

Ваша светлость, вы — осёл!

Ну-ка живо прочь пошёл!

(Пер. К. А. Свасьяна).Следы этой традиции фиксируются ещё у Тертуллиана; надо вспомнить, что язычники называли первых христиан asinarii (ослы). В Страсбургском Мюнстере была скульптура, изображавшая двух ослов, один из которых читал мессу, а другой держал требник. Впрочем, приписывать самой традиции огульно кощунственный характер было бы прегрешением против более глубинного эсотерического смысла её. Тогда пришлось бы обьяснить, каким образом в орденских правилах св. Франциска адепту прямо вменялось в обязанность обращение в осла, т. е. признание себя таковым; известно, что сам Франциск называл своё тело «брат осёл». Когда Джакопоне да Тоди (будущий блаженный) пожелал облечься в одеяние францисканца, приор сказал ему: «Если ты хочешь жить среди нас, ты должен стать ослом и вести себя как осёл среди ослов». В ответ Джакопоне напялил на себя шкуру осла и пошёл, приговаривая: «Смотрите, братья, я стал ослом, примите меня, осла, к вам, ослам!» Также и Савонарола во Флоренции предписывал братьям обращаться в ослов, безропотно сносящих побои. Джордано Бруно написал похвалу Ослу в специальном сочинении «Cabala del Cavallo Pegaso con l’aqqiunta del’asino Cillenico» и увенчал её тремя вдохновенными сонетами в честь Осла. В кабалистическом толковании осёл — символ мудрости; некоторые талмудисты находили в нём добродетели познания : трезвость, терпеливость, упрямство и скромность. Если прибавить к сказанному, что осёл считался у персов священным животным и слыл животным самого Диониса и что, с другой стороны, в празднике осла сохранились явные отголоски сатурналий , то контекст данною отрывка у Ницше — при всей скидке на глумливые тона и обертоны смысла — окажется вписанным в глубокую, хотя и искажённо осмысленную автором атмосферу эсотерического опыта истории.

67 Ср. Деян. 2, 13.

68 Возможно, эта символическая сцена навеяна «Новеллой» Гёте: «самым ранним и самым сильным впечатлением, полученным мною от Гёте» (П. Гасту от 19 апреля 1887 г. // Br. 8, 60–61).