2833.Западная философия от истоков до наших дней. Книга 4. От романтизма до н

эстетики, историографии, политики. Незамедлительно посыпались обвинения, что, увлекшись обыденным языком, философы-анали­ тики сделали из него культ, замкнулись в мире слов, потеряли интерес к реальности.

Следует сказать, что обвинения били мимо цели, поскольку: 1. Неверно, что внимание к обыденному языку означало пре­ небрежение к техническим языкам, все лингвистические страты философы-аналитики считали подлежащими исследованию; 2. Фактические проблемы оставались в центре, ибо именно пони­ мание того, как функционирует язык, дает углубленное понимание реальности; 3. Здравый смысл и повседневный язык не были для аналитиков панацеей и последним словом философии. В лингвис­ тической терапевтической практике от них, пожалуй, только от­ талкивались; 4. Аналитик изучает дискурсы, где термины и выражения, играя, отдаляются от изначального языка, рождая помимо правил новые смыслы, которые со временем образуют зависите в пустоте лингвистические единицы. Задача исследова­ теля — показать, как, когда и по каким правилам выражения обыденного языка переместились в другие языковые контексты; 5. Не содержа в себе ничего абсолютного, не будучи панацеей' от всех философских недугов, обыденный язык все же важный объект исследования в силу своего богатства, в нем зашифрованы память и опыт человечества; 6. Анализ обыденного языка, проведенный в целях создания логако-лингвистической карты, сближается с тем, что Стросон называл дескриптивной метафизикой, составляющей весомый вклад в этнолингвистику, о необходимости которой го­ ворили Б. Л. Уорф (В. U Whorf) и Э. Сепир (Е. Sapir); 7. Мур не говорил о неприкосновенности обыденного языка, он защищал истину (решительно недоказуемую) здравого смысла, Язык кото­ рого, несомненно, подлежит совершенствованию; 8. «Второй» Вит­ генштейн говорил: «Ordinary language is all right» («С обыденным языком все в порядке»), а задача философии, стало быть, иссле­ довать язык как он есть; 9. Но язык вообще есть, по мнению Райла, употребление обЫДенНОТО языка и обычное использование языка, поэтому рядом с анализом повседневного языка (когда мы не используем технические я^ЫКи) есть анализ привычных, т. е. технических, употреблений язЫДО; 10. Остин утверждал, что обы­ денный язык следует анализировать в философски напряженных зонах (как, например, язык ответственных решений), Ибо в них заключены тонкие различия. По мнению Остина, изучение обы­ денного языка есть только первое, а не последнее слово в фило­ софии. Устойчивая сохраняемость говорит о небесполезности присутствия в языке обьЗДеннШ выражений.

3. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И МЕТАФИЗИКА

Философы Венского кружка не только изгнали повседневный язык из сферы теоретического интереса. Метафизические, рели­ гиозные, этические, эстетические вопросы были объявлены ли­ шенными смысла как неверифицируемые. Впрочем, принцип верифицируемое™ подвергся суровой критике, ибо: 1) он оказался самопротиворечивым; 2) в качестве последней судебной инстанции он показал себя криптометафизическим; 3) зараженный финитизмом и индуктивизмом, он оказался не в состоянии объяснить всеобщие законы эмпирических наук. Так, с одной стороны, критически был выдвинут принцип фальсифицируемости Поппера (как критерий демаркации, а не значения, на что претендовал принцип верификации). С другой стороны, Витгенштейн предло­ жил принцип использования.

Так неопозитивистская атмосфера страха перед метафизикой постепенно развеялась. Стало ясно, что метафизические утвержде­ ния нетавтологичны и нефальсифицируемы, и все же они не лишены смысла. Они, кроме того, используются, и именно эти функции надлежит не осуждать, а уточнять. Этим занялась аналитическая философия метафизики. Вот ее выводы:

1. Абсурдно утверждать, что метафизика есть нонсенс. 2. «Мен­ тальные судороги» случаются, когда мы начинаем строить иллюзии, что метафизика — такая же информативная наука, как все прочие эмпирические. 3. Метафизика как видение, «new way of seeing», позволяет лишь увидеть особым образом целый универсум как в первое утро рождения. «Ты открыл новый способ понимания вещей, — писал Витгенштейн в “Исследованиях”, — как если бы нашел новый прием рисования, новый ритм, новый род песен».

4.Метафизика есть видение и потому парадокс. Ее «истина» состоит

в«ложности». Ее заявления часто подобны подземным толчкам в нашем лингвистико-концептуальном истеблишменте. Метафизи­ ка — противоядие от ментального склероза. 5. Метафизические функции можно найти в морали, политике, психологии, религии.

6.Метафизика — приглашение посмотреть на мир по-новому, поэ­ тому она часто либо герметична, либо по-детски наивна 7. Метафи­ зика часто генерирует научные гипотезы. Проблемы, научно нераз­ решимые, ставятся много раз: «То, что начиналось как метафизика, может кончиться как наука», ибо, отмечает Стросон, систематичес­ кая философская реконструкция понятий и языковых форм иногда обнаруживает применение в далекой от философии области. «Боль­ шую часть метафизических систем, — писал по этому поводу Поп­ пер, — можно переформулировать так, что они станут проблемами

научного метода». Метафизика, следовательно, может возвещать рассвет науки. Ньютона, возможно, не было бы без Декарта, а социологии — без Маркса. 8. Если метафизика — «видение», способ организации мира идей, при помощи которых мы читаем мир, то в таком случае весьма полезное занятие — попытаться проникнуть в глубинную грамматику, чтобы найти предпосылки нашего мышле­ ния и опыта. Это и есть дескриптивная метафизика Стросона, 9. Метафизика не собрание пропозиций, замкнутых на вечность, ее нельзя искать в чучельной мастерской. Это динамически развиваю­ щийся организм, рождающийся, размножающийся и умирающий. 10. Нефальсифицируемые метафизические системы не .ложны и не истинны, они часто взаимно конвертируемы. Давая неожиданную перспективу, они заставляют взглянуть на мир по-иному.

4. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ЯЗЫК ЭТИКИ

Проблемы этики не очень интересовали неопозитивистов. Кар­ нап, Мизес, Рейхенбах и Айер были строгими эмотивистами: цен­ ности суть выражения чувств. Позицию социального гедонизма защищал М. Шлик в «Вопросах этики» (1930), а В. Крафт в «Основах научной теории ценностей»(1937) предвосхитил некоторые из резуль­ татов аналитических исследований. Чарльз Моррис назвал этичес­ кую проблематику «оценивающе-стимулирующим дискурсом». В работе «Знаки, язык и поведение» (1946) мы читаем» что «этот дискурс оценивает поступки в плане предпочтения (или осуждения) с точки зрения определенной группы, что и признается моральным качест­ вом». Эмотивистом был и Рассел, по мнению которого ценности не имеют ничего общего с познанием.

Об этике нельзя говорить на языке науки, утверждал Витгенштейн в «Трактате». Этику демонстрируют и удостоверяют как налично существующую форму жизни. Именно это важно для нас: делать этические утверждения — значит «кидаться на языковые огражде­ ния». Но это столкновение вытекает из «потребности человеческой души, которую лично я не могу не уважать и никогда нс позволил бы другим высмеивать ее», — писал Витгенштейн в «В лекции по этике» (1934). Напомним, что смысл «Трактата — этический.

В Кембридже и Оксфорде анализ этико-юридического языка стал едва ли не самой распространенной практикой. Библиография этого профиля работ необозрима, но можно все же говорить о наличии

трех фундаментальных моментов метаэтической рефлексии: интуи­ ционизм, эмотивизм и прескриптивизм.

Дж. Мур и его последователи Г. Причард (Н. A. Prichard) и В. Д. Росс (W. D. Ross) — самые известные представители интуи­ ционизма. «Я утверждаю, — писал Мур, — что “хорошее” — такое же простое понятие, как, например, “желтое”. И как нет надоб­ ности объяснять, что такое “желтое” тому, кто уже не знает, что такое “желтое”, так же нет возможности объяснить, что такое “хорошее”». Благо воспринимают интуитивно. С другой стороны, вопрос касается того, что же мы должны делать? «Более чем вероятно, что следует способствовать уже установленному обычаю, даже если речь идет о дурном обычае». Нам неизвестны все возможные эффекты в будущем поступков альтернативного плана, поэтому, по Муру, не следует пренебрегать общепринятым как полезным и практикуемым.

Взгляд на ценности как свойства самих вещей Мур называет натуралистическим заблуждением. Но, лишенные объективного ас­ пекта, они становятся неуловимыми, попадая в пустоту, поскольку интуиционизм решительно выводит этику в иную плоскость, нежели наука. Чтобы избежать этих недостатков, Ч. Стивенсон в книге «Этика и язык» (1944) предлагает прояснить смысл этических тер­ минов «благо», «правильно», «справедливо», «должно» и т. п., а затем указать общие методы для проверки этических суждений. Выясни­ лось, что этические термины — носители двойного смысла: дескрип­ тивного и эмотивного. Ответ того, кто слушает, и стимул того, кто говорит, находятся в сфере эмоций. С другой стороны, дескриптив­ ный смысл заключается в намерении дать знание.

Ясно поэтому, что и несогласие в этике также нагружено двойным смыслом: «несогласием верований и несовпадением установок по­ ведения». «Лучшая осведомленность может сгладить несогласие ус­ тановок, но все же источником споров остаются несовпадения верований, часто сложной природы... Моральные суждения прини­ мают роль рекомендаций в плане одобрения или неодобрения...

Проблемы этики отличаются от научных именно присутствием поведенческого несогласия, сообщающего верованиям особую пе­ чать и порядок во всем отличный». Эмотивизм Стивенсона, как видим, в своей артикулированности вещь куда более серьезная, чем иконоборчество ранних неопозитивистов. Достаточно упомянуть его тончайший анализ убеждающих дефиниций.

Все же нельзя не сказать, что во множестве проанализированных этических ситуаций и рафинированных оттенков эмотивизму не удалось избежать противоречий. Если, например, верно, что мо­ ральные суждения — инструменты социального контроля и моди­ фикации поведения, то выясняется, что эмотивизму не удалось

(М. MacDonald), где классические вопросы политики рассматрива­ лись в логико-лингвистическом ключе. Работа была продолжена Пламенацом (J. Р. Plamenatz, «Согласие, свобода и политическое обязательство», 1938), Бенном и Петерсом (Вепп и Peters, «Социаль­ ные принципы и демократическое государство», 1959). Теория демо­ кратии и власти проанализирована в работах Уолхейма и Даля (Wollheim и A. A. Dahl). Политические абстракции типа «государст­ во» и «суверенитет» в терминах конкретных межперсональных отно­ шений влияния и контроля проанализированы Лассуэллом и Кап­ ланом (Lasswell и Kaplan) в книге «Власть и общество». Очерки

«Свобода и равенство» Кэррит (Е. F. Carrit) и «Два понятия свободы»

И. Берлина (I. Berlin) вошли в антологию аналитической философии политики, изданной в 1967 г. Oxford University Press.

Редактор антологии Квинтон (Quinton) убежден, что первая зада­ ча аналитической философии состоит в разведении двух основных типов политического дискурса: фактуальных суждений политологий и оценочных суждений идеологии. Анализу подлежат все концепты политического дискурса, как то: государство, правительство, законы, суверенитет, обязательство, право, демократия, равенство, свобода, власть, идеология. В Италии эту линию поддержали Н. Боббио, Скарпелли и др.

В любом случае очевидно влияние на этот тип анализа особой культурной и историко-социальной традиции Великобритании. Не успел менталитет эмпирического типа войта в контакт с континен­ тальной мыслью, как стали накаляться ожесточенные споры: снача­ ла Поппер и Адорно, затем Хабермас и Альберт столкнулись по поводу категории «тотальности» и «диалектики». Эти понятия геге­ левской и Марксовой теорий оказались далекими от эмпирической традиции таких философов, как Юм, Локк и Стюарт Милль.

6. АНАЛИТИЧЕСКАЯ ФИЛОСОФИЯ И ИСТОРИОГРАФИЯ

Отрицая Познавательную и теоретическую ценность любой фило­ софии истории, как трансцендентистского, так и имманентастского плана, неопозитивисты (Нейрат, Цильзель и фон Мизес) трактовали социологию как эмпирическую науку, объект которой — наблюдае­ мое поведение человеческих групп, а историю как набор фактов, образующих лабораторию социологии, экономики, лингвистики и т. д. Социолог, следовательно, «потребляет законы» в целях объяс­ нения. Эту точку зрения развивали К. Поппер, К. Г. Гемпель и Э. Нагель.

«Законы имеют функции, во всем подобные историографии и эмпирическому естествознанию, — писал Гемпель в книге “Мотивы и «охватывающие» законы в историческом объяснении” (1942). — Они составляют незаменимый инструмент историографического иссле­ дования». Аналогичную позицию занял Нагель в «Вопросах логики исторического анализа» (1952): «Историк должен оснастить себя широким ассортиментом законов, заимствованных у естественных или социальных наук. В момент, когда историк пожелает быть чем-то бблыыим, чем простым хроникером прошлого, для объясне­ ния фактов и их последствий он должен принять законы каузальной зависимости, как предполагается, обоснованные».

Похожие идеи мы находим у Дж. Пассмора (J. Passmore) и П. Гардинера (Р. Gardiner) в ставшем уже классическим исследова­ нии «Природа исторического объяснения» (1957). Отталкиваясь от некоторых посылок Райла, Гардинер намеренно отходит от модели Поппера—Гемпеля, ибо эта модель не дает адекватного объяснения в диспозициональных терминах.

Более решительным критиком модели покрывающих законов был М. Оукшотг (М. Oakeshott), писавший, что она не учитывает уни­ кальную неповторимость исторических фактов. «Стоит посмотреть на исторические факты как на примеры общих законов, и история остается в стороне от нас». «Историк, — вторит ему Намье (L. В. Namier, — скорее художник, чем фотоаппарат, воспроизводя­ щий все без разбора... История необходимым образом субъективна и индивидуальна, ибо обусловлена заинтересованным видением историка». Ч. Берд (Ch. Beard) отметил: «Любая написанная исто­ рия... есть селекция и приспособление фактов... Акт выбора, убеж­ дение и интерпретация выражают ценности и делают очевидными памятные факты». С другой стороны, М. Скривин (М. Scriven) от­ метил, что закон, чтобы иметь экспликативну*о силу в историческом объяснении, не обязательно должен быть Всеобщим, достаточно быть «почти общим». Н. Решер и О. ГелМер (N. Rescher и ОМ Helmer) обратили внимание на то, что в историографии функцио­ нируют «ограниченные обобщения», поэтому у социологии могут быть законы только регионального значения, Т. е. законы, действую­ щие в определенных местах и в отдельные моменты истории.

Гэлли (W. В. Gallie) показал, что историческое объяснение по характеру sui generis, поскольку есть объяснение генетическое (а не функциональное), и потому не сводимо к н^мологической модели Поппера. Теория эмпатии, которую в свое вр^Мя защищали Дильтей и Коллингвуд, постепенно шла на убыль. Историки, заметил И. Бер­ лин, вольно или невольно вынужден^ употреблять такие термины, как «победа», «измена», «прогресс», «Порядок, «меньшие художни­ ки», «крупные скульпторы», т. е. сугубо ваДютативные термины.

Проблема объективности истории дискутировалась и в работах Дрея (W. Dray), показавшего неприемлемость так называемой «covering law theory» («теории покрывающих законов»).

Все же, как кажется, линия Поппер—Гемпель—Гардинер устоя­ ла. Несложно показать, что генетическое объяснение — это цепочка гомологических дедуктивных объяснений, где каждое кольцо цеп­ ляется за следующее. Темпель в «Логике функционального анализа*

доказал, что и функциональное объяснение редуцируемо к номологическому. Фрагментарность, проявляющаяся в выборе точки зрения на событие, не подвергает риску объективность трактовки, ведь и физик связан особой перспективой видения (со всеми своими инструментами измерения физик вряд ли сможет сказать, сколько стоит стол, за которым он работает).

Теоретики эмпатии, считал Поппер, не умеют отделить психоло­ гический процесс от методологического доказательства Психологи­ ческий процесс в чувствовании ведет к формулировке гипотезы, но затем гипотеза принимается не потому, что некто пережил ее с большей или меньшей интенсивностью, а в силу того, что она подтверждена документами.

Историк использует оценочные термины, но это не означает, считает Нагель, что он делает это бессознательно и что он не может использовать дескриптивные термины. Несложно понять и то, что «почти универсальные» обобщения могут, в свою очередь, вести к более высоким законам неограниченного значения (психологии, социологии, биологии). Аргумент невоспроизводимости историчес­ кого дискурса, по его мнению, не срабатывает. Ведь и каждый больной уникален, но это не мешает врачу всякий раз применять законы биологии и химии, чтобы его вылечить. Кроме того, если речь идет о неповторимости во времени, то и все факты естество­ знания тоже неповторимы. Если же неповторимость означает невоспроизводимость, то и это типично не только для человеческой истории, но и для геологии, и для сейсмологии. Но никто не отрицает их объективности.

Заметим, что результаты дискуссий вокруг языка историографии, позже, в Германии например, повлияли на направление герменев­ тических исследований.