Человеческое тело между философией и политической экономией

Опубликована:

Поспелова О.В. Человеческое тело между философией и политической экономией // Европейский журнал социальных исследований, № 10, 2011, стр. 21 - 29

Поспелова О.В.,

к.филос.н., доцент

Статья посвящена анализу отношений между трансформациями политических, экономических и социальных условий и дискурсов, в рамках которых вырабатывалась доминирующая в ту или иную эпоху трактовка человеческого тела. Категория тела, будучи «сверхпонятием», вовлечена в совершенно различные области мысли – от теории познания и теологии до теорий экономических отношений. Однако вместе с этим «тело» долгое время оставалось маргинальной категорией, и даже «слепым пятном» этих дискурсов, выполняя, тем не менее, роль объекта применения многих практик власти.

ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ТЕЛО МЕЖДУ ФИЛОСОФИЕЙ И

ПОЛИТИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИЕЙ

Задача данной статьи – показать, что категория человеческого тела может быть столь же важна для этической и политической мысли, как и категория воли. Тела и телесные практики не просто оказываются теми досками, на которых культура записывает свой моральный кодекс, они находятся в сложных, диалектических отношениях со структурами подчинения и эксплуатации. Как понятие, включенное в «сакральную» оппозицию европейской мысли «тело vs душа, разум, сознание», «тело» часто выступает в качестве знака угнетенного. Вспомнить хотя бы навязчивое подчеркивание телесности, физиологичности представителей не-

1

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

белой расы в расистских дискурсах, или же устойчивую ассоциацию женщин с их телесностью в дискурсах патриархата. Элизабет Гросс подчеркивает, что человеческое тело не может рассматриваться как внеисторический,

биологически предопределенный, внекультурный объект, хотя оно выступает как основополагающий фактор для понимания бытия человека. Тело вплетено в сложную систему значений, смыслов и репрезентаций. С одной стороны — это означающее и означаемое тело, а с другой — это объект социального принуждения, правовых предписаний, сексуального и экономического обмена 1. Мы присутствуем в мире через тело, и мир, тем самым, становится нашим «пролонгированным телом». Даже орудия и устройства технического мира можно рассматривать как вынесенные вовне

(за границы нашего тела) органы. Поэтому наша задача состоит в том, чтобы показать связь между исторически изменчивыми дискурсами тела и тем, как оно оказывается вписанным в макросоциальную структуру, в сеть экономических и политических отношений.

«Тело» — это не привычный термин философского языка, а то, что В.

Подорога определил как «сверхпонятие». Такие понятия не принадлежат отдельному философскому дискурсу, а находятся на пересечении многих,

противоположных или находящихся в состоянии войны типов философствования. Сверхпонятие захватывает области других понятий, но не подчиняет их себе, не упорядочивает, а скорее растворяет в собственном движении охвата. Хотя тело входит в состав одной из самых основополагающих, и даже сакральных оппозиций европейской философии,

оно традиционно оставалось концептуальной зоной умолчания. Будучи сконструированным как другое по отношению к разуму, тело, начиная с орфико-пифагорейской традиции, утопает в потоке негативных коннотаций,

не позволяющем выявить его позитивные и продуктивные аспекты. Тело оказывается тем «конститутивным внешним», которое необходимо, дабы

1 Grosz E. Volatile Bodies. Toward a Corporeal Feminism. — Bloomington and Indianapolis: Indiana University Press, 1994, p. 21

2

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

явился «подлинный» субъект и одновременно предмет (subject) философии

—Разум. Возможно, причиной служит тот факт, что появление

«человеческого тела» как культурной категории совпадает с развитием чувства конечности, смертности этого тела. Смерть — это то, что раскалывает человеческое существо, помещаясь между «тем, кто переживает присутствие в собственном теле» и собственно «физическим телом». Смерть порождает раскол «тела» и «духа», и тем самым провоцирует расщепление меня самой (а затем и всего мира) на субъект и объект.

Смерть заставляет мыслить человеческое тело как недостаточное,

несамостоятельное. Греческое слово σωμα (тело) первоначально означало

«труп», и лишь затем приобрело более широкий смысл, то есть стало обозначать «тело вообще». Примечательно, что у Гомера такое значение еще отсутствует. Слово ασωματος (бестелесное) для досократиков указывало на отсутствие пределов, свойственных конкретным телам, а потому было характеристикой бесконечного первоначала. Орфико-сократическоя традиция трактовала тело как темницу и могилу души2. В платоновском

«Федоне» тело трактуется именно как корпус, отсутствие или присутствие жизни в котором зависит от отсутствия или присутствия в нем души3. Душа понимается как эйдос жизни, сопричастный вечному идеальному плану бытия, тогда как тело само по себе причастно смерти. Следует иметь в виду,

что когда Платон противопоставляет душу телу, под душой понимается исключительно ее разумная часть, интеллект. В «Тимее» даже приводится различие двух видов души: бессмертной разумной, причастной Божественному Разуму (той, которую Платон имеет в виду в «Федоне») и

смертной чувственной, причастной телу. Истинный философ стремится к умиранию (понимаемому как отделение души от тела), ибо лишь чистая мысль, отрешенная от всякой чувственности, способна познавать бытие само по себе, самотождественное сущее. Чувственное восприятие (обеспечиваемое

2См.: Платон. Горгий. // Собр. Соч. в 4-х томах. Т. 1 — М., 1990

3См.: Платон. Федон. // Собр. Соч. в 4-х томах. Т. 2 — М., 1993

3

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

смертной частью души) всегда смущает душу бессмертную, не давая ей усвоить истинную мысль. Разграничение между рациональным познанием

(свойством бессмертной души) и чувственным восприятием (удел души смертной) означает разграничение философа и неразумного большинства

(толпы). «Тело наполняет нас желаниями, страстями, страхами и такой массой всевозможных вздорных призраков, что верьте слову, из-за него нам и в самом деле совсем невозможно о чем бы то ни было поразмыслить!»4

Теории Платона и Аристотеля, создавшие базу для ортодоксального учения о бессмертии души, легли в основу и характерной для христианской традиции «пара-политической» мифологии тела и духа. Суть этой мифологии отражена в ее базовых понятиях: обладание и господство. Например, в

неоплатонизме, ум есть господин над душой, душа — хозяин над телом, а

тело, в свою очередь, распоряжается всеми прочими вещами, которые

«придуманы для того, чтобы быть в помощь текучей природе тела»5. Пара-

политическая трактовка тела описывает последнее как подопечного,

нуждающегося в контроле, либо в силу своей «неразумности», либо в силу своей виновности. Тщательно разработанные христианством аскетические техники тела служат обузданию последнего как вожделеющей и греховной плоти.

Новое время с его императивами инстументальности и эффективности изменяет отношение к телу, и на место пара-политическим мифам приходят механицизм и принцип производительности. В средние века тело воспринималось как подопечный, нуждающийся в неусыпном контроле и управлении, однако цель этого управления носила главным образом моральный характер: воздержание от пагубных наклонностей, который несет в себе плоть, являющаяся одновременно и соблазняющей, и вожделеющей.

Рене Декарт переформулировал старый пара-политический миф в терминах механики Галилея, тем самым, переводя тело из рамок морального дискурса

4Платон. Пир. — СПб, 1997, с. 20

5Пифагорейские золотые стихи (с комментарием Гиерокла) — М.: Алетейя, 2000, с.66

4

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

в дискурс физический. Тело утрачивает характер «греховной плоти»,

превращаясь в стерильный с моральной точки зрения механизм. Плоть была живой, чувствующей, вожделеющей, субъектной. Тело-механизм – это объект в самом предельном значении этого слова.

Такая ре-интерпретация тела в терминах механики как нельзя лучше подошла к новым социальным и экономическим условиям: разложению сословной системы, развитию капиталистических отношений и появлению новой демографической категории – «население». Эта категория выкристаллизовывается к XVIII веку, что, по мнению Мишеля Фуко, стало одним из великих новшеств в техниках новоевропейской власти6.

Правительства замечают, что они имеют дело не просто с отдельными индивидами-подданными, и даже не с «народом», но с «населением». В

отличие от «подданных» и «народа», «население» имеет хорошо выраженный экономический смысл, не утрачивая, разумеется, своего политического значения. Население – это ресурс, рабочая сила, богатство,

которым надо уметь правильно распорядиться7. Хотя характеристики населения поддаются количественному анализу, это вовсе не означало, что оно было абстракцией, набором «статистических данных». Напротив, задачи управления населением были вполне конкретными – это были задачи эксплуатации ресурса, представленного телами женщин, мужчин и детей.

Политическая экономия захватывает тела индивидов как производительную силу, но быть полезной эта сила может, только если тела одновременно будут и производительными, и подчиненными. Этому-то и способствует трансформация представлений о теле, произошедшая под влиянием картезианской философии.

Здесь следует поподробнее остановиться на картезианской идее двух субстанций, поскольку она представляет собой теорию, получившую столь

6 Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. - М.,

Касталь, 1996. С. 120

7 Для сравнения следует указать, что у Макиавелли именно территория была основным элементом и княжества, и правового суверенитета государя.

5

широкое распространение, что до сих пор определяет мировосприятие людей, даже чрезвычайно далеких от философии. Краткое содержание теории сводится к следующему. Каждое человеческое существо, за спорным исключением младенцев и слабоумных, обладает телом и сознанием.

Человеческие тела, как и другие тела, обладают протяженностью и подчиняются законам механики. Телесные состояния и процессы публично наблюдаемы. Сознание же не имеет протяженности, не подчиняется законам механики, его работа не может быть публично наблюдаемой, зато является абсолютно прозрачной и достоверной для самого обладателя сознания.

Помимо этого, человек время от времени способен практиковать особый вид восприятия, именуемый интроспекцией, то есть может направить не-

оптический взгляд на то, что происходит в его сознании. Отчеты сознания о собственной деятельности имеют статус достоверности, превосходящей наивысшую достоверность, достижимую для знания о явлениях физического мира. Чувственное восприятие может быть ошибочным или неясным, но сознание и интроспекция — никогда. Однако участью «картезианской души» является абсолютное одиночество, поскольку у одного человека нет доступа к внутренней жизни другого. Встретиться могут только наши тела, а это значит, что воздействие на тело становится единственно возможным способом воздействия на другого. «Картезианское тело» не только наблюдаемо и контролируемо, оно дисциплинарно и манипулируемо.

Итак, картезианская традиция, полностью элиминируя феномен жизни,

превращает человеческое тело в вещь среди вещей. Но эта вещь не оставлена без внимания, не растворена в мире объектов. Если ранее тело выступало объектом забот в рамках сотериологического дискурса, как то, что может чинить препятствия на пути спасения души, то теперь тело подконтрольно как орудие, ресурс, инструмент. Фуко наглядно иллюстрирует такое изменение отношения к телу (и к человеку в целом) через описание весьма серьезных преобразований в «экономии наказания», которые происходят в Европе (и Соединенных Штатах Америки) менее чем за столетие. К концу

6

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

XVIII – началу XIX века постепенно исчезают публичные казни, где наказание самым очевидным и непосредственным образом увязывалось с телесными страданиями8. Уходит практика телесных наказаний, и в XIX

лишь кнут и розги сохраняются в некоторых уголовных системах (например,

в России, Англии и Пруссии).

Поскольку картезианская традиция понимает под субъектом духовную и только духовную составляющую человека, то логично было бы предположить, что адресатом воздействия выступает сознание, а тело играет только роль посредника. И действительно, наказание отныне состоит не в причинении телесных страданий, а в лишении того, что обладает ценностью с точки зрения разума – свободы. В соответствии с новой уголовно-

исполнительной системой, отмечает Фуко, тело окружается целой системой принуждений и лишений, обязанностей и запретов. Физическое страдание,

собственно телесная боль больше не являются составными элементами уголовной системы. Перестав быть искусством причинения невыносимых страданий, наказание становится экономией «приостановленных» прав9.

Происходит замена объекта карательной операции. Искупление, пишет Фуко,

которое некогда терзало тело, должно быть заменено наказанием,

действующим в глубине, – на сердце, мысли, волю, наклонности10. Говоря словами Мабли, наказание должно поражать скорее душу, чем тело. Все это подталкивает нас к выводу, что смысл парадигмального сдвига состоял в смещении акцента с тела на сознание и волю. Однако такое заключение, на наш взгляд, не совсем верно. Главным предметом заботы становится не состояние души наказуемого, и даже не исправление нрава как такового, а

именно поведение. Разумеется, лишение свободы – это ущемление прав личности. Однако истинной целью воздействия на разум выступают все-таки

8 К середине XIX века происходит практически полное исчезновение публичных казней, предваряемых пытками.

9Фуко М. Надзирать и наказывать. Рождение тюрьмы. М.: Ad Marginem, 1999. С. 35

10Там же. С. 51

7

практики тела, которые должны быть трансформированы таким образом,

чтобы быть полезными и производительными, то есть подчиняться главным императивам эпохи Модерна.

Лучше уяснить причину (и природу) подобных трансформаций помогает тот факт, что системы наказания находятся в определенной связи с доминирующими в обществе системами производства. Так, в

рабовладельческом обществе карательные механизмы помогали создавать дополнительную рабочую силу посредством «гражданского» порабощения. В

эпоху феодализма для большинства людей тело выступало единственной имеющейся в их распоряжении собственностью, что до некоторой степени повлияло на резкий рост числа телесных наказаний. С развитием рыночной экономики возникают и распространяются такие явления, как исправительный дом и тюремные предприятия. Пытки и казни играли решающую роль при производительном режиме, в рамках которого рабочая сила и человеческое тело не имели ни торговой стоимости, ни той полезности, которую они обретают в рыночной экономике.

Прекрасной иллюстрацией этой новой политической экономии тела служит «Паноптикон» Иеремии Бентама, полное название которого

«Паноптикон, или Надзирательный дом, содержащий идею нового принципа здания, применимого ко всякому виду учреждения, в котором лица любого разряда должны содержаться под надзором, и в особенности к исправительным домам, тюрьмам, мастерским, работным домам,

богадельням, мануфактурам, сумасшедшим домам, лазаретам, госпиталям и школам: с планом распорядка, приспособленного к оному принципу».

Анализ «Паноптикона» и привел в свое время Фуко к мысли о том, что современная власть имеет дисциплинарную природу, что ее главная цель – организация и управление телами, а основная технология – надзор. Зигмунт Бауман назвал «Паноптикон» притчей об обществе в целом, обществе устойчивом, упорядоченном, обществе, в котором нонконформизм легко обнаруживается и устраняется, обществе, которое активно ищет наивысшей

8

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

выгоды и которое снабжено всеми функциями и ролями, необходимыми для его выживания11. Заключенные паноптикона – этой универсальной «машины контроля» – являются объектами надежной охраны, заключения, изоляции,

принудительного труда и наставления. Их помещение в паноптикон

«обусловлено интенцией трансформировать их в нечто, чем они не являются

ичем сами они не имеют никакого намерения становится»12.

Принципиальным моментом оказывается убеждение, что желаемого поведения можно добиться только чужой волей, ибо воля самих заключенных / подопечных либо отсутствует, либо подавлена. Воля инспекторов (тюремных охранников, врачей, учителей и т.д.) должна определять, направлять и контролировать поведение заключенных. Бауман при анализе «Паноптикона» особо подчеркивает, что ни чувства заключенных относительно того, что им приказано делать, ни их мысли по этому поводу значения не имеют. «Паноптикон интересуется не тем, что люди думают, но лишь тем, что они делают... [все] попытки добиться духовной зависимости, – все это в контексте паноптикона показалось бы неуместной и неоправданной причудой»13.

При этом те, кто помещает заключенных в паноптикон, ни в коем случае не должны воспринимать их как абсолютно безвольных и бездумных марионеток. Будь они таковы, вся изощренная машинерия контроля оказалась бы бесполезной. У заключенных (даже, по-видимому, у

сумасшедших) предполагается наличие разума в той мере, чтобы они были способны к здравому расчету, основанному на осознании простого факта, что конформное поведение (подчиненное воле инспекторов) гарантирует им спокойную, свободную от наказаний и сносную жизнь. Таким образом,

поведение заключенных – это всегда продукт их сознательного выбора.

11Бауман З. Свобода. М.: Новое издательство, 2006. С. 33

12Там же. С. 24

13Там же. С. 26

9

Copyright ОАО «ЦКБ «БИБКОМ» & ООО «Aгентство Kнига-Cервис»

Эта сознательность, необходимая степень рациональности необходима,

так как паноптикон – это не просто тюрьма, не просто место, где индивидов приучают вести себя определенным образом. Это – фабрика, и не только потому, что производит «дисциплинированные тела», но и потому, что эти тела должны трудиться. Суть в том, чтобы предложить простые и дешевые ресурсы для надзирателя-подрядчика с целью извлечения из них прибыльного труда. Бентам особо отмечает, что он предлагает подрядчику не только эффективный, но и простой способ получения прибыли. «Имея их

(подопечных – О.П.) под таким регламентом, какого же лучшего залога их работы, притом работы самой усердной, он (подрядчик – О.П.) может пожелать, я не могу предположить. Во всяком случае, он имеет залог намного более надежный, нежели может иметь для усердия и прилежания любого обычного поденщика, которому платят за день, а не за изделие. Если человек не станет работать, ему будет нечего делать, кроме как есть свой черствый хлеб и пить свою воду без единой души поблизости ... Такое поощрение необходимо, чтобы он работал усердно; но более этого не необходимо»14.

Бентам предлагает сам принцип эффективно организованного пространства, какие же именно виды работ там будут выполняться, решает сам подрядчик. Работой, за которую возьмутся заключенные под присмотром подрядчика-надзирателя, окажется та, «посредством которой можно заработать больше всего денег; ибо чем больше заработает арестант-рабочий,

тем больше получит с него хозяин»15. Но кто такой сам подрядчик? Это, по сути дела, никто иной, как предприниматель, точнее, человек, который,

свободно преследуя свою выгоду, по ходу дела приобретает способность (и

возможность) управлять чужим трудом. Такие люди, появляясь во все большем количестве, постепенно становятся главными действующими

14The Works of Jeremy Bentham. Edinburgh: William Tait, 1843. Vol. 4. P. 54

15Ibid. P. 50

10