Фриульские славяне

Фриульские славяне (резияне и словины)

Измаил И. Срезневский

1. Резияне

Проезжая по большой Вено-Миланской дороге из Дуньо через Кьюзо в Белу = Резиуту (Resiuta), видишь влево над собою стремнины гор: за этими горами долина резиянская, Val di Resia. У Белы = Резиуты горы раздвоятся, давая проход речке Резии, впадающей тут в Клюшку воду (Fela = Бела? Она втекается слева в Тальяменто). Здесь над каменнистым ложем речки, по отлогости гор, слева проделана, за три года перед этим, довольно покойная шоссейная дорога в долину. Идя этой дорогой четверти три часа, встречаешь крест с образом Богоматери. Святая Дева представлена сидящею на облаках, поддерживаемых двумя Ангелами, а два другие сверху венчают ее

[стр. 208]

короной. Под образом подписано: “S. Madonna e protetrice del commune di Resia”.

Тут граница собственно долины резиянской.

Дорога идет далее через деревню Белу (tä na Bili) и чрез борго Липовец (Ljipovac),

и оканчивается на середине долины в борго Равенце (tä na Rawanci), иначе называемом Prato della madonna. Около небольшой площади стоят тут приходская церковь Успения, di S. Maria Assunta di Resia, дом приходского священника, приходское училище, три гостиницы (osterie), и две липы, священные в предании резиян. Гостиница у лип лучшая: тут путник может получить довольно покойную комнату, с видом в долину.

Лучше впрочем оглядеть долину с колокольни Успенской церкви. В длину она не более 6 верст, в ширину в самом широком месте не более 2 верст. Горы, из которых некоторые до июня покрыты снегом, поднимаются стремнинами со всех сторон (Вот названия этих вершин, начиная от входа в границы обчины: над пограничным крестом

поднимается Ruštja, далее следуют Zaháta, H’sló, Pÿsty hözd, Särt, Tianin, а против

границе: Baba, Kÿla, Prwálo, Muzac =Muzy, Škarbina). Все они составляют высокий вал, кое-где более поднявшийся, кое-где несколько залегший, повсюду в вершине своей голо-каменистый и утесистый. Между вершинами Тианином и Бабой берет начало свое Резия, и искривленным полукругом с востока к юго-западу течет вдоль по долине. В

трех верстах от ее истока впадает в нее Поток (Potók), немного ниже другой поток

Бермен (Bärmän) и верстах в двух ниже его Черный поток (čärny potók), все три слева. Меньше горные потоки текут в Резию с обеих сторон, меж камнями и зеленью,

приметные только по журчанию. Каменистое дикое побережье Резии и потоков, в нее впадающих, как и вообще всех вод в этих местах, раз в десять шире самого ложа. От

побережья поднимаются зеленистые наклоны (brjehi), потом выше равницы (rawnice), во всей долине одинаково возвышенные над водой; далее поднимаются полонины

(planine) – плодоносные отлогости, покрытые травой или лесом (hözd), а за ними

начинаются утесы гор (klanci, róby), кое-где поросшие редким лесом, а более голые. Жилища большею частию помещены на равнинах

[стр. 209]

окруженные полями и деревьями, из которых прежде всего бросаются в глаза липы, поднимающиеся вверх как тополи, высоко столбами (боковые ветви их подрезывают для корма коровам, и от этого они растут вверх). Все вместе представляет картину прекрасную, но вместе и пустынную, дикую; серого цвета камня вдвое более, нежели зелени, а вода блестит едва заметно.

Русский войдет в эту долину не как чужой: его поймут хоть сколько-нибудь, его примут ласково, радушно. Я вошел в долину (28 апреля, 1841) с капелланом резиянским и с женщиной резиянкой, несшей на плечах, кажется, муку. Глядя на меня, эта женщина не могла удержаться от смеху. “Да что-же это смеешься ты так странно, поглядывая на синьора?” – спросил ее капеллан. – “Как же!” – ответила она: “вы говорите, что синьор живет Бог знает за сколко мил от нас, и пришел поглядеть на нас, а говорит так, что его можно понять. Мне и верится, и не верится, – и смешно.” И она опять начала смеяться; и поминутно распрашивала меня, как называется то и другое порусски, и опять смеялась. Подобно этой женщине, никто в Резии не слыхал о России, хоть и не одна она с родственным чувством услышит русские звуки. В Равенце, плебан (священник) Одорико Бутоло, старик лет семидесяти, обрадовался моему приходу всем сердцем. “Резия и Россия – одно и то-же”: это его любимая поговорка, и ею он начал. Он говорит по-итальянски, по-латини, по-французски и по-немецски, но со мною хотел непременно говорить по-славянски: “Мы русские, мы поймем друг друга.” Плебан заметил мне между прочим, что Резия должна быть в России известна. Граф Потоцкий проездом из Италии остановился в Беле = Резиуте. Резияне случились там с

виноградом, и предлагали ему “kupit wina”. Славянские звуки изумили графа; он стал распрашивать, откуда эти люди, велел провести себя в долину, провел в ней ночь, и записал Отче наш. Солдаты русские заходили тоже в Резию, и говорили с жителями очень свободно... Плебан вообще решительный руссоман; это впрочем помогает ему, кажется, и быть патриотом для своей долины. – Ему-то и отчасти капеллану его, Петру Манини,

[стр. 210]

обязан я большею частию тех сведений, которые читатель найдет в этой записке.

Жителей в Резии по схематизму 1841 года, 2,767. Каждогодно рождается от 70 до 90, умирает от 60 до 70, браков бывает около 10–12.

Народ большею частию среднего роста, хорошо сложенный, довольно красивый, впрочем без особенной характеристики физиогномии; крепкий, здоровый. Зобастых и кретинов, которых так много в соседних немецких горах, тут вовсе нет.

Люди веселые, без сильных страстей.

Месть была когда-то подчинена особенному закону, но теперь и этот закон и она сама остаются только в предании: место мести заняла теперь любовь помогать друг другу, все жители долины кажутся как бы одним большим семейством.

Все они свободны, платя обычную подать. В церковном отношении они

Kryžecich, zamlyn, Holištje, Martin na lazu, Hözd, Ljištjáca, Stary mlyn, na Čärnÿm potoci, u Čärnÿm potoci, pod Rúštju, Hospodnÿci). Из этих поселений замечательно Успенское (na Hospodnÿci): оно близ пограничного креста; жители сохраняют о нем предание, что тут жил их общий предок, пришедши из какой-то “Рушии”; дети его переселились в Белу и построили церковь во имя Св. Юрия, который до сих пор остается патроном всей долины.

Постройка домиков (khjiža) и домашнее устройство почти как и всюду во Фриуле.

Все домики выстроены из камня (pötj) и покрыты черепицей (črepica). Бедные довольно бедны: прямо с надворья входишь в избу (ispa), совершенно закоптелую;

кругом лавки (mize, deske), над лавками полки с посудой (poljice za posodbo; в

середине или в стороне каменный помост (ohnjištje), на котором раскладывается огонь,

а над ним висит котел (štarjeda), в котором приготовляется полента. Утром и вечером изба наполняется дымом, так что невозможно войти. Рядом

[стр. 211]

c этой избой, тоже прямо с надворья, другая небольшая, с постелью, без печи

(kryžica, čumnata). Подле домика стоит хлев (chljiwc) для коровы и свиней,

обваленный хворостом для топления. Впрочем только у бедных такие жилища. У зажиточных домик строится в три яруса: внизу чуланы и кухня с огнищем; в середине

жилые покои (chrambe) со стульями (stôli) и столами (mize), иные с печьми (farni);

вверху горище, служащее и вместо чулана (chljiw); хлев сбоку; дворик обнесен каменною стеною, с воротами, нередко очень красивыми, с нутренным замком

(kjučanica); иной добрый хозяин имеет и цистерну с водой (peč). Улички (stähnice)

между домами так тесны, что не только возом, но и лошадью повернуться было бы негде. Садовые деревья – яблоки, груши, вишни, черешни – около жилищ; за ними

нивы (njiwe).

Каждое семейство (kutja) живет отдельно. Очень немногие имеют прислугу, и то из бедных родственников и сирот. Работают все без различия пола: мужчины и женщины вместе и обделывают гряды для посева, и косят, и жнут, и собирают виноград, и варят кушанье, и ткут, и прядут, и строят домы. Бедность долины заставляет впрочем многих из мужчин уходить из долины в Краину, Каринтию, даже в Вену, и заниматься там или продажей плодов, или поденщичать. В Вене резиянин не редкость: по аллеям Гласиса они продают апельсины, орешки, разные сласти; в Краине

их можно видеть с их крозмами (krozmo) – ящиками, наполненными разным мелким

товаром: резиянин носит его на плечах, как словак, заходящий к нам из Турца, свою аптечку. Женщины или продают в окрестностях домашные мелкие изделия, или даже и просят милостыни у соседних краинцев. Дома никогда не бывает более 3/4 жителей.

Земледелие в бедном состоянии. Нив очень мало, да и те очень дурны, каменисты, и сколько ни унаваживаются, дают очень малый прибыток, недостаточный для

прокорму жителей. Сеется более всего пшеничка (fromentin) и картофель (kartjufle),

кроме того немного ржи и пшеницы, горох, бобы, огородная зелень и лен (njil). Гряды

(širaci) для посева – настоящие огородные гряды, обделываются руками

[стр. 212]

с помощью лопат, мотык, молотов (pála, motyka, kjač), так что ни плуга или сохи,

ни лошади, ни вола нет в целой долине. Садов (wàrti) нет почти; лучшие принадлежат

священнику. Виноградники (ghrazdowniki) дают вино довольно порядочное, но мало.

Охота бедная: кое-когда попадется заяц, а уловить серну – праздник для целой долины. Скотоводство тоже бедное: счастливо семейство, имеющее десятка полтора ягнят, коз и свиней, да корову или две; а бык всегда есть общее имущество нескольких семей.

Некоторые жители разводят пчел (bečule), но и им тут не житье, не приволье: хозяин

должен лелеять их больше родных детей. – Холст (pärt) белый, черный и цветной,

сукно (sukno) больше белое, и полусукно серого цвета (tjumažat) жители

приготовляют сами, и довольно искусно, делают посуду и пр. Деятельность всюду, но немного проку от этой деятельности.

Главная пища, полента, жидкое тесто из пшенички (polenta, волошкая мамалыга). Ее приготовляют каждый день утром и вечером: кусок поленты с солью и зеленью,

кусок сыра (syr), яичница с кусочком хлеба, да стакан вина, – и резиянец сыт. Мясная похлебка (minještra) и мясо, из которого они приготовляют боржоло

(b’ržola, Rostbraten) – праздничная вещь. Природа приучила резиян к умеренности так, что и получая вдвое, втрое доходу против обычного, он остается при поленте, яйцах и вине, и улыбается, разрезывая кусок мяса. Полента и белый хлеб (chljibac) приготовляются как и во всей северной Италии и нравиться может только привыкшему к такой пище. Резиянам известны и водка (žganje), пиво (ul), мед (stärt); но лакомиться могут по-немногу только последним.

Мужчины одеты по-фурлански и по-немецки: куртка или полуфрак (köbönj) на жилете (pet), узкое исподнее платье (chlače), сапоги (skôrnice) или башмаки кожаные

(č’rywje) или деревянные (cokline), и шляпа (klöbük) или шапка (bareta), вот и весь наряд. Усов не носят. Женщины надевают на короткую рубашку (srak’ca) корсет (pet)

с пуговками под шею, сверх него черное платье без рукавов (tjumažát), разстегнутое на груди и со складкой у колен, перепоясанное черным поясом (pas); на голове или цветной платок (facelet) или белый платок (pétja), красиво повязываемый

[стр. 213]

длинным узлом сбоку, так что концы висят, и лоб до половины закрыт, а правое ухо и затылок открыты; на ногах белые чулки (škufony) и башмаки (čriwje). В

ненастное время, сверх “тюмажата” надевается короткая кофта (suknja), суконная, цветная с рукавами. Иные носят на груди платочки, но это не народная украса. В ушах серьги (retjine). Перстень (pärstän) носят тодько замужние. Волоса заплетают на затылке венцом. В старину наряд невесты отличался узким венцом из зеленого бархата,

обвившего золотою ниткой (wjinc), и сзади прикалывалась к нему кисейная фата

(petjina), длинная, широкая, так что можно было обернуться ею как плащем; это уже вышло из обычая.

Резияне (все римо-католики) очень религиозны. Кроме главной церкви Успения, есть еще четыре в каждой из главных деревень. Влияние священника чрезвычайно

сильно. Все называют его своим господином (naš ghospôd), и всякое слово его считают законом.

На 1-ое мая – в день освящения главной приходской Успенской церкви, бывает у

резиян праздник – майник (Majnyk). В прежнее время совершались в этот день

особенные обряды; но они мало-помалу влиянием священников вытеснены так, что теперь не позволены в этот день, по крайней мере в Раванце, ни танцы, ни музыка, ни пение. В каждой из четырех деревень бывает свой храмовой праздник, в дни свв. Юрия, Флориана, Вита и Карла. Особенно празднуются дни Витов и Юрьев. Вечером бывают и танцы и песни, что впрочем скрывают от священника. Резияне ждут с нетерпением этих дней. В старину, в день Юрьев деревянный лик этого святого носился на высоком шесте, украшенном бумажными цветами и лентами, по всем деревням. Из Белы, где празднуется этот день, после обедни его несли в Ниву, и там ставили на поле в середине между столами, за которыми все собравшиеся вместе обедали; потом в Осеань и Солбицу, жители которых должны были потчивать всех вином. В Солбице лик становился в церковь, а народ пил, пел песни, плясал до вечера; вечером же при свете зажженных хворостин ворочались все с ликом св. Юрия в Белу, и снова пили, пели, плясали до полуночи. С ударом

[стр. 214]

полуночного колокола, пелась всеми духовная песнь св. Юрию, и потом расходились по домам. В день Витов (15 июня) было тоже что-то подобное, между

прочим вили и венки из плюща (tarpytyka). Теперь это все запрещено, – и в памяти осталось, вместе с светлым образом народного праздника, сожаление об утраченных

радостях. Накануне Иванова дня по горам раскладываются огни (kres), молодежь сходится смотреть на огонь, болтать, но обрядов, ни даже песен и пляски, уже нет.

Перед праздником рождества Христова (Winachty) празднуется коляда (koljida), но без особенных обрядов.

При рождения, сватьбе и похоронах бывали также обряды, но теперь почти ничего

не осталось, кроме печения белой булки, погача (pogač).

Священники старались заставить народ разлюбить и пение песен, и успели. Песни народные почти все забыты; а вместо них поют фурланские. Немногие оставшиеся имеют странные мелодии, в роде южнорусских обрядных и свадебных.

Музыкальные инструменты – гусли (’oslje), в роде цитеры, и флейта. Была прежде

и волынка (dudy); теперь остается только одна в целой долине, у одного нищего, старика в Осеани.

Пляска резиян (резиянка) оригинальна и прекрасна. Танцующие становятся в два ряда шагах в 10 ряд от ряда, мужчины против женщин, те подбоченясь, эти сложа руки на груди и опустивши голову; ряд подходит к ряду два раза; сошедшись в третий раз, пары кружатся на одном месте; потом снова расходятся, но уже так, что в правой руке каждый мужчина держит женщину, и каждая пара подает руки двум другим.

между водами Сочи (Isonzo) и Тера (Ter) к Градишке (Gradisca) и далее, где они сливаются в одно русло. В этих-то горах живут словины, или Штяви (Schiavi), как их называют их западные соседи. Часть их принадлежит к Графству Горицкому (Gorisia = Görz), а часть к Фриулю. На север они поднимаются к горе Музцу (Muzac = Muzy), на юг за Чивидаль; на запад, где только начинается долина, славинов уже нет. Так нет их вовсе направо от дороги, идущей из Жемоны (Gemona) в Чивидаль; нет кое-где и налево от этой дороги, где только горы образуют пологие склоны: все места, более других привольные, заняты Фурланами.

В горы славинов всего легче прийти из Чивидаля, поднявшись к Св. Петру (S. Pietri) и далее вверх по потоку Натисью (Natissone), выходящему из высоких гор Серпяницы, и отделяющему своим течением северных словинов от южных. Я впрочем, идя с севера, из долины резиянской, должен был выбрать другую дорогу. Начавши с вершин Тера, я прошел горы словинские по направлению на юг к Натисью и Св. Петру,

ив Чивидале уже отдыхал от горной прогулки. По всему этому пути моим проводником был Тоно Бобец, резиянец, не раз уже проходивший эти горы. Как человек бывалой, он легко понял, чего ищу я, и знаком будучи довольно хорошо с бытом народа, знакомил и меня с ним. Тем важнее была мне его помощь, что я не мог надеяться найти много образованных “домородцев” (патриотов) в крае, где итальянцы

ифурланы прибрали к рукам всю власть, оставя за словинами только тягости сельского быта, без надежд и часто без возможности помочь себе в самых необходимых нуждах. Только в селениях Тере (Logevera) и Нимисе (Nimis) есть священники из природных словинов. Им-то и особенно Себастьяну Адами, священнику нимисскому, обязан я за сведения о словинах, дополнив их только тем, что мог сам видеть или что было мне замечено моим проводником.

Одна только нужда могла заставить людей привыкнуть к этим диким погорьям. Каменистые громады опускаются там одни за другие то крутым скатом, едва прикрытым зеленью или лесом, то голой стеною. Между ними

[стр. 217]

прорыли себе и все глубже прорывают ложе гремучие потоки, редко выходя из неприступных скалистых берегов. Кое-где образовались в венце гор долины, но и они покрыты грядами высоких холмов, каменистых и крутых, скатывающихся в глубокие увалы. Долин, как мы их себе привыкли рисовать, вовсе нет. Человеку негде вольно разложиться со своим хозяйством; он должен занять или крутую покатость холма, или прижаться к утесу, или забиться в трущобу, и часто своими руками обделывать свою бедную ниву, будто грядку цветов. В ином месте он едва держится на ногах, вспахивая крутизну холма, и рад еще, если эта крутизна может быть удобрена сажен на 15 или 20 в длину. Он должен дорожить каждым шагом – и часто стоит в раздумьи у остатка леска в овраге, сам не зная, им ли пожертвовать для нивы, или остаться без хлеба. С каждым годом его положение может перемениться: весенняя вода может его довольно плодородную ниву покрыть грудами каменьев, взрыть пласт чернозему, переломать до деревца всю его бедненькую рощу, или прикрыть его каменистое поле слоем земли,

которая выростит хлебное семя там, где прежде не было и моха, запасши его целой скирдой топлива, наносши на его землю обломков деревьев, или отвести в другую сторону русло потока, на котором стояла мельница, его питавшая, разрушить его хижину, лишить его последной пары овец. Глядя на эти погорья и даже не зная о бедствиях, которым в них подвергается селянин, подумаешь невольно, что только одна неволя, одна нужда укрыться от неприятеля, приютиться хоть в безприютьи, могла завести сюда человека и заставить его свыкнуться с природой.

Всех словинов в этих погорьях во Фриуле можно считать около 19,000: к приходу Св. Петра Терчетского принадлежит около 7,200; к приходу нимисскому – 3,700; к приходу Св. Петра Словинского (S. Pietro degli Schiavi) – 7,400; кроме того к приходу Св. Леонарда около 500, и к приходу города Чивидаля около 200. Каждогодно рождается около 30–32 на 1000, и умирает из 1000 около 22–23.

[стр. 218]

Народ более чем среднего роста, так что есть много и очень высоких. Лица вообще по размеру роста малы. Физиогномия выражает какую-то смелость, самоуверенность, но вместе и доброту. Привыкнув переносить тяжкие труды, словины равнодушны и к болезням. Зобастых и кретинов между ними нет: думая, что это принадлежность немца,

они и самому зобу на горле дали имя немца (njemčk).

Словинов нельзя назвать людьми простодушными: они ласковы, радушно гостеприимны, однако и осторожны, недоверчивы, привыкли глядеть на жизнь с ее черной стороной, и может быть от этого кажутся злопамятными. Притом они горделивы, насмешливы и не редко буйны. Нет случая, чтобы словин убил словина; но убитый фурлан в горах словинских не большая редкость. Словин смотрит на фурлана и

итальянца, как на существо, которому помогает счастье (sritja), но которое тем не менее, как будто не вовсе человек и убивает его без угрызения совести, убивает и не за важную обиду, всегда оставя при нем его кошелек и все, что бы при нем не было. Такая жалкая судьба постигает иногда управителей, особенно если они забывают быть уважительными к нравственности девушек, или к старикам. И потом, если бы было в убийстве и десять свидетелей или участников, нет средства узнать их. “Найден труп”, “убийца должен быть словин”: этим оканчивается следствие. Словин даже не донесет о трупе: он пройдет мимо, не дотронувшись до него, и никому и не намекнет, что видел его. Не мудрено, что иногда находят уже одни кости. – Словин терпелив и настойчив; мало промышлен, но бережлив; а несчастья переносит с твердостью, никогда не унывая. Никакие злоупотребления не изумляют его: он ко всяким привык под венециянским правлением, и многие считает в порядке вещей, впрочем не для себя, сам строго храня правила старой нравственности.

Платя узаконеннгю подать, словины живут деревнями, боргами и хуторами, разделяясь на обчины. Вот названия некоторых из деревень, кроме помянутых прежде: Флайпано (Flaipano), Чизерис (Cizeris), Седиллис (Sedillis), Самарденкья

(Samardenchie), Стелла (Stella), Заверх (Zavàrch,

[стр. 219]

Villa nuova), Берег (Brjêg, Pers), Подбердо (Podbàrdo, Cezaris), Тер (Ter, Predielis),

Музец (Muzac, Muzi), Бердо (Bàrdo, Logevera), Мякота (Mekota, Micotis), Вескурша

(Weskurša, Montapert), Карнахта (Karnacha, Curnapo), Дебелис (Debelis), Тайпано

(Černjew, Cernea), Карниче (Karniče, Monte frato), Визонт (Wizont, Tialminis), Луг

(Lôh, Lonca), Барин (Bàrýn, Bergogna), Седло (Sedlo, Sedola), Подбела (Podbiela),

Бурьяна (Buriana), Кредо (Credo), Старое седло (Staro Sedlo), Коборит

(Koboryt,Caporetto), Лучка (Lučka, Lugian), Дряча (Dreča, Drentia). Многие из этих названий принадлежат и горам, у которых деревни лежат.

Домики (khiže) из камня, беднее нежели у резиян, и того же устройства. Богат

мужик, если у него, кроме кухни (khiža za’hónj), есть еще отдельная изба

(comora, čumnata) или спальня (tjamera za spat), и чулан (zachljewk, kljet). Новый

домик украшен галереей или ходом (pojow); а в дворе есть хлевы (chljew za žiwínó). Двор очень часто не отгорожен от двора соседа ничем, кроме кучи навоза; настоящие

заборы (hraje) редки. В лабиринте тропинок, идущих по деревне через дворы, можно запутаться, – и мне нередко случалось просить, чтобы меня вывели на тропинку, ведущую в то или другое село, на ту или другую гору. Дорог вовсе нет; улицы похожи на проходы. “Ох уж эти мне шлявы! Живут как воры, ни входа к ним, ни выхода”: так мне обрисовал один фурлан бедных словинов, не зная, что и они, в долине, жили так же еще недавно.

Большие семейства часто живут не делясь, с отцом или матерью, по нескольку женатых сыновей или замужних дочерей. Работают, как и в Резии, все без исключения, лишь бы силы достало. Так на одной горе случилось мне видеть девушек, топорами вырубавших из земли и камней пень дерева; они же должны были сами спустить его с горы вниз и дотащить до дому: дружно, весело, напевая песню, они трудились, облитые потом, поднялись на минуту, чтоб указать нам дорогу, и потом пожелавши нам доброго пути, опять согнулись над пнем. В Св. Петре видел я, как женщины сами складывали

[стр. 220]