П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XIV

Франции не скоро и не легко дойти до внутреннего и домашнего примирения воззрений, мыслей, мнений, алчных желаний своих. Это гораздо труднее, нежели собрать биржевыми оборотами и фокусами пять миллиардов для уплаты военной контрибуции. «Франция довольно богата, чтобы заплатить за славу свою», сказал некогда Гизо. Можно также справедливо сказать, что она на столько богата, что может уплачивать и за свои ошибки, и дурачества. Будь она беднее, она была бы умнее. Периодические, политические и социальные бури, которые часто волновали и взбудораживали почву ее до самой сердцевины, не утихли еще и ныне. Они должны были уязвить много верований и сочувствий, накопить много желчи, внести много недочетов в политический и нравственный быт общества и частных лиц. Эти бури усеяли Францию многими обломками и развалинами. Как привести все эти раздражительные противоречия в одно стройное целое? Как из этих развалин, или на этих развалинах, воздвигнуть новое здание? Где искусные зодчие? Где добросовестные и усердные рабочие? Отчаиваться за будущее не следует. Но мы говорим о настоящем, а настоящее является, в виде взаимной враждебности и междоусобицы, во всем и во всех. До ручной драки, благодаря Бога, еще не дошло, но драка чуется в воздухе; а пока дерутся мнения, страсти, улики, злопамятования. Беда в том, что у француза убеждений мало: события так перетрепали эти убеждения, что разорвав их на клочки. Но если у француза мало уцелевших убеждений, то иного непромокаемых, несгораемых, неветшающих предубеждений. Добросовестные убеждения, в час нужды, в виду общей пользы, могут еще делать друг другу уступки, могут признать, что иногда худой мир лучше доброй ссоры. Но предубеждения, по роковому свойству своему, непреклонны, упрямы до нельзя. Они, вообще, слепотствующие и оглохшие. Как же требовать, как же надеяться, чтобы они вдруг прозрели, вдруг расслышали голос истины? Дурак бросит камень в воду, а десять умных его не достанут. Предубеждение именно несть в одно время и этот дурак, в этот камень.

22

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XV

Еще одно знамение времени во Франции: оно частное, но применимо ко многому и во многим. Г. Ларош кандидат в члены национального собрания, говорить пред своими избира-

телями: «on ne devrait s'occuper pendant tonte la dorée du septennat que de questions économiques et administratives» (Во все продолжение семилетия должно бы, заниматься одними экономическими и административными вопросами). Что может быть благоразумнее этих слов? А старейший и, по видимому, серьезнейший, из Французских журналов, Journal des Débats,

изволит трунить над ними. Он говорит: «nous voudrions au contraire, que rassemblée nationale se décedât enfin à aborder les questions politiques» (Мы хотели бы, напротив, чтобы националь-

ное собрание решалось, наконец, приступить к вопросам политическим). Как же этот много переживший, много испытавший и часто изменявшийся и линявший журнал, не успел догадаться, что так, где экономические и административные вопроси в порядке, то есть финансы и государственное благоустройство упрочено, там и политика сама собою будет хороша? Как этот журнал не видит, что политика во Франции, то есть политические страсти, и прения обессилили в обессиливают ее? Самое преобладание политическое того и другого государства над Европою не есть еще прочная и благонадежная сила. Политика, то есть внешняя, есть оружие обоюдоострое. «Взявший меч – мечем погибнет».

Кто одною политикою, завоевательною или притязательною, вознесется, тот этою политикою в свое время может и обрушиться. Господство Франции, то есть умственное, духовное, а иногда и суетное, возникло и усилилось в Европе тогда, когда народ Французский не занимался политикой, не было ни собраний народных, ни политических кафедр. Трагедии Корнеля и Расина: Сид, Полиевкт, Кассандра, Аталия, Федра; комедии Мольера: Тартюф, Мизантроп, вот что в то время было политическою, Французскою пропагандою в Европе. Они и теперь еще сила, и пережили дюжину политических конституций, которые выкроила себе Франция. Умы и писатели XVIII века еще более, еще разнообразнее и влиятельнее поддержали эту пропаганду. Не оставили ее без внимания и сочувствия и такие самобытные личности, как Екатерина великая и Фридрих великий. Екатерина хвалилась тем, что почерпала из Монтескьё свои государственные и политические правила. Фридрих писал, хотя и довольно плохие стихи, но на Французском языке. Французский язык сделался общим Европейским языком. Вот сила Франции!

23

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XVI

Буря и взволнованное разлитие реки сорвали в разорвали на щепки мосты, которые перегибались по этой реке и служили народу сообщением между противоположными берегами. Народ после первого страха стал в тупик. Нашлись благоразумные люди, которые предложили, на верной случай, построить паром. Не хотим парома: дай нам сейчас постоянный мост – закричали, завопили передовые горланы, и тут пошли новые толки; одни кричат: мы хотим американский мост; другие: а мы мост раздвижной; третьи: мост королевский (pont royal) и т. д. Наконец, раскричавшись до перхот и видя, что ни до какого решения не дойдешь, все de guerre lasse решились устроить паром, предоставляя каждому, по истечении условленного срока, решить какой прочный мост может быть воздвигнуть. Вот история Французского септенната, семилетия. Казалось, образумится народ. Ни чуть не бывало. Едва ли не на другой день этого постановления, пошли в национальном собрании толки, а какой будет этот септеннат: личный или безличный? Точно споры грамматиков о каких-то личных или безличных глаголах. Не напоминает ли это схоластические Византийские распри в то время, когда неприятель стучался в городские ворота? У Французов также стучится в ворота неприятель, который гораздо опаснее Бисмарка в своем кирасирском шишаке: именно, полнейшая неурядица свыше и снизу.

24

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XVII

На днях что-то будто устроилось во Франции, и все как будто довольны: наконец, нашли они философский камень, который должен быть краеугольным камнем нового государственного здания; нашли квадратуру круга, которая отныне и навеки спасет их от привычки кружиться и кувыркаться в безвыходном круге (cercle vicieux). Дайте Бог! Тимирязев говорил об одном общих приятеле, который убил несколько сот тысяч рублей и до гроша разорился на разные спекуляции, а он не унывает: покажи ему в дверях пятирублевую ассигнацию у него в тот же час замерещатся, зарябят в глазах миллионы, и он опять готов затеять новую спекуляцию. Нет ли у Французов некоторого сходства с приятелем нашим?

Правительство, журналы и публика провозглашают: временное (provisoire) положение пришло к концу. Ныне у вас восстановлено правительство легальное и твердо определенное. Прекрасно! Но позвольте спросить: сколько в последние три четверти века имели вы разноцветных и разношерстных легальных и на неизменных началах прочно основанных государственных законоположений?

Все эти перестройки, воздвижения, в более или менее кратком сроке, оказывались теми же воздушными замками. Французы с правительствами своими поминутно пересаживаются с места на место, как музыканты Крылова. Посмотрим, наконец, усядутся ли они как следует.

25

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XVIII

В что ни говори, Французов нельзя не любить, особенно нам: даром, что граф Завревский, в пребывание свое в Париже, когда бывали частые покушения на жизнь Луи-Филиппа, говаривал: «шельма нация, так и стреляет в короля своего, как в мишень» – да, нечего сказать – скверная привычка! Но эти застрельщики не составляют народа. Разноплеменные революционеры из всех народов образуют особенное отродье, которое не имеет ничего общего с другими: они не принадлежат тому или другому государству. Их общая родина революция. Прав и граф Закревский с своей точки зрения. Правы будем и мы, когда скажем, что Французы любезный народ: мы, то есть Русские, не можем не мирволить Французам потому, что в натуре вещей мирволить себе самим. Не одно воспитание клонит нас на сторону их: прирожденные, физиологические сочувствия, природное сродство сближают вас с ними. С Немцами, Англичанами, Итальянцами у нас гораздо менее точек соприкосновения, менее магнетических притоков, чем с Французами. Посмотрите на Русского солдата, прямо вышедшего из среды простонародья: он скорее побратается с французом-неприяте- лем, нежели с немцем-союзником. Мы в французе чувствуем не латинцу, а галлу. Галльский ум с своею веселостью самородною, с своею насмешливостью, быстрым уразумением, имеет много общего с Русским умом. Никто из образованных народов Европейских не понимает Французской остроты, Французской шутки, как мы понимаем их на лету. Ривароль говорил, что Немцы складываются (se cotisent), чтобы понять Французскую шутку. Французский театр – наш театр; француз общежителен, уживчив, и с ним легко уживаться: он незлопамятен, но и не предусмотрителен; поговорка: день мой – век мой, могла бы родиться на Французской почве, как родилась на нашей. Француз, когда не сглазила, не испортила его политика, добродушен, благоприветлив, снисходителен. Все это и наши свойства: отыщутся у них и ваши недостатки. Графе Ростопчин, который был русский до запоя, до подноготной, ожесточенный враг Французов в России, и после 12 года маленько поссорившийся с Русскими, этот в сокращенном виде новый Кориолан, отправился на отдых от своих подвигов, недочетов, уязвление честолюбия и самолюбия, не в союзную Англию, не в союзную Германию, а прямо, просто, в Париж. Там жил и ужился он в ненавистными Французами: забывал, что сжег любимое свое Вороново только для того, чтобы Французская нога не осквернила порога его; там отрекся он даже и от сожжения Москвы: Французы, слушая его, забывали, что он русский, да еще какой русский? le féroce gomernenr géneral de Moscou. Еще недавно Парижская печать, упоминая, о нем, говорить, что он в скорое время сделался наилюбезнейшим и почетнейшим из тех гостей, которых Париж называл: наши приятели-неприятели

(nos amis les ennemis).

26

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

XIX

Снекоторого времени идет у нас непомерный расход на юбилеи, телеграммы, адресы

иревольверы: все наперерыв употребляют во зло, и как бы запоем, эти модные пособия и орудия. Употребление первых изъявлений, по крайней мере, невинно. Но последнее орудие, сей роковой ультиматум воли болезненной и противуестественной, в высшей степени прискорбен, как злополучное знамение века и нравственного расстройства.

В старое время юбилей, – это Иудейское религиозное постановление, перешедшее и в новейшую историю, – совершалось и праздновалось редко, в память великих событий. Были столетние, пятидесятилетние юбилеи, потом двадцатипятилетние. Мы сократили эти сроки. Не одни мертвые, как в балладе Бюргера, скачут скоро: живые скачут еще скорее. У нас юбилеи празднуются едва ли не без году в неделю. Побуждение прекрасное и человеколюбивое, особенно жизнелюбивое. Жизнь – Божий дар, почему же и не поспешить отпраздновать его с подобающим сопровождением обеда с музыкою, заздравными тостами, речами и неминуемыми телеграммами и куда-нибудь и кому-нибудь; собралось десятка два человек пообедать – ну, и прекрасно! Кажется, довольствоваться можно и этим, особенно, если обед хорош

ивина хороши, – впрочем на подобных торжествах это не всегда бывает. Нет, обед не в обед, если не дать себе удовольствия пустить вдаль, по проволоке известие: что мы дескать обедаем. Обедающие свято удовлетворили тем потребности и духу века. Адресы, – жаль только,

что они не всегда грамотно написаны. Les adresses sont souvent des maladresses. Но что же делать? Не всякое лысо в строку: не до грамматики и не до логики там, где сердце и перо от избытка чувств глаголют. Вот и родилась у нас особенная телеграфическая и адресная литература. За неимением другой, будем пока довольствоваться и этой: худого тут пока ничего нет. Людям пришла охота гласно витийствовать и писать – пусть они и тешатся. Но для чего при этом пришла охота стрелять в себя и в ближнего? Вот это уже не только непохвально, но

идостойно всякого порицания. Человек смотрит на себя и на другого как на цель, выставленную для упражнения себя в стрельбе. Револьвер сделался необходимою принадлежностью каждого. В старину каждый имел табакерку в кармане, частью для собственного употребления, частью и напоказ: теперь подчуют соседа уже не щепоткою табаку, а щепоткою пороха, при нескольких пульках из револьвера. Где прежде при размолвке с приятелем или с любовницею топнешь в сердцах ногою, или сердито хлопнешь дверью, там теперь является неминуемый револьвер. В старые годы Гете основал свой роман на самоубийстве: и этот роман произвел на всех потрясающее впечатление потому, что развязка романа была тогда как-то в диковинку. Теперь самоубийство дело обыденное и вносится чуть ли не ежедневно в полицейские и другие ведомости, вместе с обыкновеннейшими происшествиями и случаями текущего дня. Самоубийство, можно сказать, опошлилось. Все прибегают к нему; женщины и мужчины, старые и малые, светские и духовные: гимназист от того, что не выдержал экзамен; чиновник от того, что обойден чином; другой от того, что он не миллионер,

иследовательно обижен Богом и людьми. Того обманула любовница: это сплошь бывало и бывает. Умный человек возьмет другую – в дело с концом, или постарается урезонить себя и порассеять. Ныне человек полагает, что короче всего расстрелять себя, или вместе с собою

иневерную – и бац в нее и в себя, благо, что в револьвере несколько пуль. Эти явления еще тем прискорбное, что они часто не вспышки, не взрывы сильных и горячих страстей. Часто страсть тут не при чем. Вообще, наш век, а Русский век в особенности, не век страстей, а век расчета. Многие из этих убийств и самоубийств совершаются как будто по расчету, обдуманно, с ужасающим хладнокровием. Грешно клепать и на грешников: а невольно сдается, что иные из этих жертвоприношений совершаются для публики, ради гласности и журнальной статьи. Преступные безумцы рисуются пред современниками и потомством; а совре-

27

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

менники на другой день забывают их: о потомстве и говорить нечего. Оно ничего ее узнает

оних. Вот они, бедные, и остаются с грехом на душе пред Богом и дураками у людей. Но с какой стороны ни смотреть на эти человеческие гекатомбы, они печальные знамения нравственного упадка и вопиющие улики веку. В них есть что-то дикое, зверское, каннибальское: это просто заедать себя и ближнего.

Наша печать любит приписывать себе, если не всегда почин, то постоянное благодетельное содействие, во всех болезных преобразованиях, улучшениях и новых приобретениях, которыми ознаменовалось общество наше в последнее время. Оно, частью, может быть и так. Но если имеет она силу на добро, то может имеет силу и на зло. Пускай проверять она совесть свою в искренней и чистой исповеди своей, не дознается ли она, что в этих бурных и мутных явлениях есть, пожалуй, хотя отрицательная, но есть маленькая частична и ее влияния? Разумеется, печать не проповедует ни убийства, ни самоубийства. Но преподает ли она постоянно и убедительно те общественные условия, те нравственные законы, которые могут противодействовать поползновениям к этому злу, отвратить от него, от него отучить? Не содействует ли она своим скептицизмом в оценке всего прошедшего, и своим самодовольным и восторженным оптимизмом пред благоприобретениями настоящего, не содействует ли она ослаблению, а иногда и радиальному расторжению, тех связей, потрясению и срытью тех основ, которыми и на которых держалось старое общество, и на которых должно держаться всякое благоустроенное гражданское христианское общество?

Не скажем, чтобы старое общество было во всем лучше нынешнего: в ином хуже, в другом лучше. Если проверить и свести счеты хорошенько и добросовестно, то едва ли не окажется, особенно по главным статьям прихода и расхода, что ни то, ни другое не в долгу одно пред другим. Старое общество имело свои недостатки и грешки, – имеет свои и новое, но не редко с тою разницею, что мы к родовому наследству по этой части, доставшемуся после предков, наживаем еще особенно благоприобретенные. Что же тут делать? Живется, следовательно и согревается. Но, кажется, когда хорошо осмотришься и поглубже вникнешь в дело, как будто убедишься, что есть еще одно существенное различие между старым и новом. Если и в старом, то есть в предшествующем нашему, обществе, уже не сильно действовал страх Божий, то еще был силен страх людской: была дисциплина, которой невольно покорялись лица и общество, – страх, довольно искусственный, условный – это правда, дисциплина несколько лицемерная – и это правда. Но все-таки, что-то было; а теперь ничего нет. Страха Божия не более, чем прежде, а страх людской сдан в архив, как старое, давно порешенное дело.

Ныне слишком много разноглагольствуют, проповедуют о новых удобствах, о новом комфорте жизни материальной, нравственной, политической. Материальные, вещественные завоевания науки над природою ныне изумительны: они имеют свою высокую и неоспоримую цену, даже и в нравственном отношении. Это неоспоримо. Люди сытые, защищаемые хорошею кровлею от непогод и холода, пользующиеся легко и дешево некоторыми удобствами жизни, должны быть, или по крайней норе, должны бы довольными быть. Но на беду, оно не всегда так. Правила: от добра добра не ищешь держатся благоразумные люди. Но в мире не одни благоразумные люди, есть и другие. Теперь хорошо, или, по крайней мере, порядочному, и слава Богу! Нет, так давай искать, где получше. Вот философия многих. Вот, что называется ныне les déclassés – безгласные, общественные бобыля, лезут в сторону, или вверх, да и то пролезть хотят не трудом, не доблестною работою, как, например Сперанский, а какою-нибудь спекуляцией, биржевого игрою на той или другой бирже общественного урока.

Во всяком случае, удобства не должны заглушать обязанности. Материальное довольство не должно усыплять духовные побуждения. Насущный хлеб – прекрасная вещь, но не

оедином хлебе жив человек. В жизни главное дело не в том, чтобы иметь как можно более

28

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

хлеба, чтобы класть его в карман. Печать, вообще, не слишком ли много заботится об этом хлебе и возбуждает им аппетиты толпы? Не слишком ли мало заботится она о другом хлебе, которым насыщалась бы духовная потребность человека, также присущная в нем, но часто заслоненная и подавленная другими потребностями, в которых нет ничего духовного?

Печать учит новые поколения правам, которые искони связаны с достоинством человека. Но не забывает ли она, что есть тоже исконные обязанности? Несоблюдение их, отсутствие их делает эти права своевольными, грубыми и дикими.

Хорошо и похвально быть ходатаями слабых и низших, принимать горячо к сердцу их нужды; но из того не следует, что, при каждом случае, ни за что и ни про что, должно кидать каменьями в сильных и в высших; иначе, таким образом, высшие и сильные становятся обиженными, и обида не должна идти ни сверху вниз, ни сверху вверх.

Молодежи нам нельзя не любить. В ней видим мы отблеск, в ней слышим мы отдаленный отголосок самих себя. Молодежь для нас и воспоминание, и надежда. В этом чувстве есть что-то семейное, родительское. Старики-отцы нового поколения, и любить ее, как отец любит детей своих. Но надобно, чтобы и дети питали чувства почтения и любви к своим родителям, верили и слушались их опытности. Изъявление презрения к минувшему мало обещает плодов для будущего. Печать не слишком ли свысока, не слишком ли насмешливо

ипорицательно обращается с прежними порядками и деятелями, которые все-таки отцы

иприготовители нынешних порядков, нынешних деятелей? Позорить старину не тоже ли, что кусать грудь кормилицы, которая воспоила нас молоком своим? Можно и не оставаться навсегда грудным ребенком, но все же не мешает признательно обращаться с кормилицею

илюбить ее.

Что же все это имеете общего с револьвером? спросит иной читатель. А что имело общего с женщиною дело, представленное на рассмотрение судьи, который искал в нем женщины, хотя о ней и в помине не было? Эта искомая женщина, которая позднее или ранее, легче или труднее, а все-таки окончательно, так или сяк, нашлась в процессе, не может ли навести вас на печать, не только нашу, но и общую?

Мы пишем не рассуждение, не трактат, а просто накидываем современная темы в наш вопросительный век, – мы позволяем себе также смиренно и беспристрастно задать несколько вопросов: может быть, кому-нибудь и придет на ум проверить эти темы и отвечать на эти вопросы. Если нам добросовестно и победоносно покажут, что наши темы ошибочны и односторонни, если наши вопросы возбудят ответы, обличающие эти вопросы и ложном понятии того, что есть, и в напрасном страхе того, что быть может, мы первые обрадуемся вашему поражению: мы пред победою противника положим перо свое и отречемся от своих предубеждений в заблуждений.

Но, во всяком случае, тут печати есть над чем призадуматься. Noblesse oblige, но и presse oblige. У печати много есть средств для ежедневного, и так сказать, безостановочного действия; но на ней лежат и великие обязанности.

Незнакомец, в одном из прошлогодних фельетонов «С.-Петербургских Ведомостей», написал несколько сильных, благоразумных, правдивых, теплым чувством согретых строк, против этой воспалительной и возвратной лихорадки, и револьвера, и других смертоубийственных снарядов. Он дело свое сделал – и прекрасно сделал. Но против подобного зла фельетон недостаточен. Тут нужны не одни смелые и меткие застрельщики. Тут нужно выдвинуть всю свою тяжелую артиллерию. Журналистике нужно пустить в ход все свои печатные станки и поражать врага безостановочно и беспощадно.

Вот, кажется, мы, по крайней мере с своей стороны, покончили следствие свое над револьвером. Решительный суд о нем передаем на рассмотрение высшей инстанции. Остаются еще на руках наших юбилеи, поздравительные телеграммы, речи, адресы. По нашему мнению, не худо было бы обложить их налогом и довольно высоким, хотя, по народной

29

П. А. Вяземский. «Современные темы, или Канва для журнальных статей»

поговорке, которая также есть своего рода закон, и постановлено, что с вранья пошлине не берут. Но в некоторых экстренных случаях изъятия из общих законов позволительны. Нет сомнения, что и после налога найдутся многочисленные охотники юбилировать, адресировать, телеграфировать, обедать, витийствовать. Тем лучше. Из собираемых таким налогом денег, предложили бы мы составят фонд для благонадежного содействия в обязательному обучению грамоте и еще кое-чему будущих учителей, которые будут обучать будущих учеников в наших будущих народных школах. Кажется, это предложение довольно либерально.

На этом пока и остановимся.

30