Розанов В.В.. Из прошлого нашей общественной мысли К.Аксаков, Достоевский

В.В. Розанов Из прошлого нашей общественной мысли

У Достоевского в "Дневнике писателя" за январь 1876 года есть крошечное как бы "Post-scriptum", озаглавленное: "Золотой век в кармане". Оно сделано после описания детского вечера и елки в клубе художников, которыми, по разным причинам, наш автор остался решительно недоволен. Подростки обоего пола, во множестве толпившиеся на вечере, не узнали старого писателя и "очень толкались". Можно бы, конечно, простить, но угрюмый писатель не простил, написал об их грубости, - и вот, уже кладя перо, приписал всего 30-40 строк: "Золотой век в кармане". В целом творчестве Достоевского, во всех 14 томах его посмертного издания, это есть одна из самых центральных точек, никем в критике, кажется, не отмеченная:

-"Ну что, - подумал я, - если бы все эти милые и почтенные гости захотели, хоть на миг один, стать искренними и простодушными, - во что обратилась бы тогда вдруг эта душная зала? Ну что, если бы каждый из них вдруг узнал весь секрет? Что, если бы каждый из них вдруг узнал, сколько заключено в нем прямодушия, честности, самой искренней сердечной веселости, чистоты, великодушных чувств, добрых желаний, ума - куда ума! - остроумия самого тонкого, самого общительного, и это в каждом, решительно в каждом из них! Да, господа, в каждом из вас все это есть и заключено, и никто-то, и никто-то из вас про это ничего не знает! О, милые гости, клянусь, что каждый и каждая из вас умнее Вольтера, чувствительнее Руссо, несравненно обольстительнее Алкивиада, Дон-Жуана, Лукреций, Джульет

иБеатрич! Вы не верите, что вы так прекрасны? А я объявляю вам честным словом, что ни у Шекспира, ни у Шиллера, ни у Гомера, если бы и всех-то их сложить вместе, не найдется ничего столь прелестного, как сейчас, сию минуту, могло бы найтись между вами, в этой же большой зале. Да что Шекспир! Тут явилось бы такое, что и не снилось нашим мудрецам. Но беда ваша в том, что вы сами не знаете, как вы прекрасны! Знаете ли, что даже каждый из вас, если б только захотел, то сейчас же мог осчастливить всех в этой зале и всех увлечь за собой? И эта мощь есть в каждом из вас, но до того глубоко запрятанная, что давно уже стала казаться невероятною..." Затем он говорит знаменательно, что и гг. генералам не надо было бы даже переменять мундира, чтобы войти в этот золотой век, который уместит в себя все их регалии и, словом, ни с кого ничего не снимет, ни в чем не обидит, не умалит, а всех обогатит тем богатством, какого он сам внутренно желает. Только бы, замечает он, мы имели силу духа вдруг и разом раскрыть все то, что в нас таится и что гораздо лучше тех масок, какие мы показываем друг другу.

-"И были оба наги и не стыдились", - сказано в вековечной Библии о райском состоянии человеков. Достоевский говорит, в сущности, о подобной же страшной (теперь и для нас) наготе человека, но только не физической, а духовной. Будем все, как есть; откроем все свои помыслы друг другу; скажем громко о страстях, пристрастиях, претензиях. Сказанные вслух, они выдохнутся в зле своем, тогда как теперь точат наше сердце. Зло похолодеет, атрофируется, будет уничтожено просто тем, что все его увидят и закроют от него, жалостливо и с болью, глаза рукою. А добро широко распустится, ибо в сочувствии всех найдет необъятный импульс себе. О, и теперь это есть, но как-то криво и неполно вследствие искаженности вообще всех человеческих отношений, вследствие сковывающего всех взаимного притворства. История дел человеческих есть до известной степени история человеческих гримас, и Достоевский предлагает прекратить эту недостойную комедию.

Во всяком случае этот рецепт реальнее и живительнее пресловутого "непротивления злу". - "Давайте все быть, как есть". Ну, это полный реализм! Не язычество ли это? Да, пожалуй, это и есть настоящее и единственное язычество, ибо сразу из XIX века перенесло бы людей в век Гомера, Эдды и былин, когда люди именно были "как есть". Если с эстетической точки зрения история есть только принужденная гримаса, то со стороны ее сущности она есть преемственное построение разных условностей и придание им гораздо большего значения, чем какое отдается реальному миру.

Так или не так, но в последующей жизни своей, которой значительная часть прошла в чиновных рядах, я убеждался ежедневно и годы, до чего правильно и универсально приложима мысль Достоевского. В самом деле, "золотой век" у нас "в кармане". Вы думаете, мы, чиновники, положим, контроля не сумели бы так обревизовать Россию, так досмотреть за всеми в ней постройками, инженерными предприятиями, вещевыми складами, что порошинка "казенного интереса" не пропала бы? Да мы знали более чем отлично всех, кто ворует, и где воруют, самые способы воровства и мотивы воровства, знали до такой степени, чтобы отличить, которое воруется для "семейной обстановки" жены и которое для нарядов любовницы. - "Но почему же вы не кричали? Не хватали?" - изумится читатель. Но ведь "золотой век" из кармана еще не вытащен. Как частные люди мы, конечно, все знали. Но как официальные люди мы столь же всеконечно ничего не знали! Золотое дело службы, ее "золотой сон" - были у вас в разговорах. Но вот мы надевали мундир, вступали в должность и...

шекспировская даровитость пропадала. Мы имели вид тупиц, сонливых, равнодушных к делу, безучастных к людям, к России. Дожидались своих 5 1/2 часов (момент окончания службы), сдвигали все "дела" в стол, запирали его и, поплевав немного около стола, - отправлялись кто на Петербургскую, кто в Гавань, кто на Пески.

Или учителя гимназий? Видел я их и как ученик - официально, и как товарищ - под углом "золотого века в кармане". Какая разница, какая неизмеримая разница, точно две разные

породы людей, точно самое рожденье у них было разное! Да они на самом деле до того проникнуты желанием учить и уменьем учить, а если нет, то по крайней мере воспитывать, что, кажется, скажи Царь-Батюшка этим нескольким тысячам человек: "Вот, о вас много худого говорили, но я верю, что вы люди добрые; знаю, что содержание ваше скудное, но потерпите еще лет 10-15, ибо Россия темна и нища и помочь вам не из чего; а вы уж без всякого торга возьмите на себя бремя, как и я, как и все, на эти 10-15 лет и сделайте, чтобы через эти 10-15 лет не было темного человека в нашей России, и как хотите это сделайте, как умеете, а только чтобы через 15 лет стоял на Руси бел-день вместо черной ночи..." И, поверьте, кинь эту задачу перед громадой учителей на самостоятельное ее разрешение, и через 15 лет Россия в ученом, образовательном отношении сделалась бы неузнаваема! Студенты праздны? не учатся? вольнодумцы? Да опять же брось их на настоящее дело, как бросают их в холерные годы, как теперь они работают в Манчжурии, и все преобразится не через годы, а через дни и недели, и они сотворят чудеса. Не забуду переданного мне рассказа, как мужики великорусского села поднесли икону Николая Чудотворца еврею-медику (студенту), не зная или не догадываясь о его происхождении (он был рыжий). Село было жестоко настроено и готовилось убить всякого доктора, который у них покажется, а смертность шла страшная. Никто и не шел. Студент же этот был сам с задатками чахотки (и вскоре умер), бедный до нищеты, и не только в это село вызвался пойти, но сейчас же и изодрал бывшее у него платье и белье для нужд больных, и как мужики увидели, что он всего сейчас же "решился" сам, то и подумали, что по крайней мере такой отравлять не станет (всеобщая гипотеза о докторах в холеру), и решили его не убивать. А затем сейчас же образовался около него штаб помощников (из мужиков) по уходу, и в несколько бессонных недель он приостановил же холеру, и мужики ему поднесли икону. А может быть, до этого случая он также безнадежно пропускал лекции или дремал на них, проводил время в пивных или бестолково толкался в коридорах университета, вместо того чтобы сидеть в аудиториях. "Золотой век" был... в "кармане", как он в "кармане" у контрольных чиновников, у учителей; но пришло дело, настоящая минута... и насколько лучше оказался тот же человек! Нет, Достоевский не бредил, и "золотой век" возможен не только на фарфоровых чашках, как недоуменно спросил он в том же "Post-scriptum"'e.

* * *

Под впечатлением недавнего фельетона кн. Васильчикова, где были приведены мысли его отца о самоуправлении, я перечел записку К.С. Аксакова: "О внутреннем состоянии России"*, представленную в 1855 г. Государю Императору Александру II, где всего полнее изложены основы славянофильского воззрения на государственный и земский строй нашего отечества. Я хотел писать серьезный разбор этой "Записки" и... положил перо и рассмеялся. До такой степени вся "Записка" полна кабинетных иллюзий, вне всяких веяний "матушки-земли, как ее Бог устроил". Ну, напр., это с пеною у рта уверение, будто русские от начала и извечно "чужды желания управлять собою" и не имеют вовсе в себе инстинкта власти и властвования, столь общеорганического, что в известных формах он встречается не только у льва, но, кажется, даже встречается у моллюсков. У одних русских, на этот раз "уродов" (ибо ведь "уродство" есть "исключение"), будто бы его вовсе нет, и это доказывается двойным призванием князей - первичным в 862 г. и вторичным в 1613 г. Пусть так. Но разве не есть также русские народные явления вольнолюбивое казачество? Походы и удаль Ермака? "Господин Великий Новгород", весьма властительный относительно "пригородов"? Именитое боярство до Петра с его "местничеством" и именитое купечество после Петра, последнюю фазу которого описал Островский? Разве мы не видали "вельмож в случае" с их властолюбием до самозабвения? Ведь все это русские явления? довольно массовые! и гораздо более выражающие общерусский характер, чем механизм призвания на княжество. А мучительное властолюбие боярства, которое свергнуло Федора Годунова, Димитрия 1 и ограничило Василия Шуйского и даже Михаила. Нет, в отношении постижения нашей истории все это - бумажные теорийки. Но и по моральной оценке стоимость рассуждений Аксакова не выше. Он хочет соединить - и разделяет. Он противополагает "Землю" и "Государство" друг другу, порывает нити общего и, следовательно, нити общения между ними, как будто возможно их не на бумаге, а в самом деле разделить?! Что такое "Государство" без "Земли", вне веяний "Земли", как не бездушное тело, бездыханное тело? Что такое "Земля" без "Государства" и "государствование" в ней, как не комок изуродованного тела, из которого вынуто все твердое. И что за разделение? Да и для чего оно? Почему народность русская, "нрав и обычай" русские, русское слово, русская совесть, что все Аксаков выделяет в особую категорию "Земли", - отчего всему этому не дышать свободно и любовно в "Государстве" русском?! Владимир Даль был преисправным чиновником, пунктуальным и крикливым, - и вместе собрал "Пословицы русского народа" и живые говоры великорусского языка. Это ли не был "человек Земли"? Да и множество русских, и именно отличнейших русских людей, одновременно были и лучшими выразителями "общества" (категория "Земли" у Аксакова), и превосходными "служилыми людьми" (категория "Государства"). Нет, уж если любить - то не разделяя; если любить - то соединять, сливать, а никак не противополагать. В кабинете, в целях округленности теории, позволительно в виде "сочинительского" приема рассуждения и изложения начать классифицировать все по двум рубрикам - "государственности" и "земли". A in concreto все это так переплетено в каждом явлении национальном, в каждом человеке, что расчленить их, не дозволить им слиться - решительно невозможно.

______________________

* Перепечатана из "Теории государства у славянофилов. Сборник статей И.С. Аксакова, К.С.

Аксакова, Аф. В. Васильева, А.Д. Градовского, Ю.Ф. Самарина и С.Ф. Шарапова". СПб., 1898.

______________________

Но есть принцип как идеал - "государственности" и "земского начала". В каждом деле, конкретном и живом, бьются и борются между собою эти два идеала, два принципа: увлекаемые одним принципом, "дела" стремятся стать к зрителю, к народу, к обществу - официальною, наружною, сухою стороною и показать высокомерное лицо свое; напротив, когда они (то есть те же дела) подчиняются другому принципу, они раскрывают свою интимную, внутреннюю сторону, всегда с маленьким моментом "покаяния" в себе (что человеческое совершенно?) и за то привлекая глубокое сочувствие к себе. Официальность, сухость, формализм (все признаки категории "государственности") могут быть присущи и частной жизни; в то же время как будто признаки только частной жизни - субъективизм, простота и открытость - могут передаться в функции государственных дел. Вот такое-то смешение частного и общего, внесение частного одушевления в общее дело и составляет сущность вообще "Земли", "земства", "земского устроения" в противоположность бюрократическому. Таким образом, "государство" и "земство" не суть два отдела, как бы две разобщенные комнаты, наполненные каждая своим составом дел, а два способа жизни, два метода творчества. Причем может сделаться, что в земские дела и самими земцами будет внесен дух "государственности" и, обратно, в само государство может быть внесен дух земства, и притом самими даже чиновниками. Достоевский, в "Золотом веке в кармане", и говорит, что всякий генерал может стать Шекспиром, не снимая даже эполет. Я заметил о "кичливости", присущей всему официальному и государственному; принцип "земского строительства", напротив, ео ipso [в силу этого (лат.)] скромен, он идет не только вперед, но может двигаться и назад, и в стороны. Вообще он неизмеримо богаче подвижностью, приспособляемостью, ловкостью, и это просто оттого, что он всегда склонен к нотке "покаяния" в себе, без которого (как в государстве) невозможны ни боковые, ни обратные движения. Таким образом, при кажущемся своем бессилии, шаткости, непостоянстве, "земская душа" имеет вечные силы к обновлению и, до известной степени, искру бессмертия; а "государственная" - могуча, горда, но страшно хрупка, иногда от одного удара, и вообще причастна смерти и умиранию. Посмотрите, как народы живут вековечнее государств! Сколько последних переменилось в Италии, какова была судьба территории греческой, а тосканцы, римляне, греки прочны, как и евреи. Во столько же и "земское одушевление", "земский метод жить" в сущности более гибок и живуч, нежели способ "государственного существования".

Разве наши государи (я все критикую точку зрения Аксакова) не имеют в себе бездну "земского начала", даже, пожалуй, больше, чем многие и многие из "выразителей земли", из людей "быта и обычая", частного почина и проч.? По классификации Аксакова они должны бы быть какими-то великанами-машинами; когда мы видим в них (читайте мемуары) бездну обыкновенного, скромного, иногда скорбного (слеза "покаяния", присущая всему "земскому"). И поверьте, не сказал бы Пушкин, в ответ Чаадаеву: "Я люблю русскую историю, - такою, какую ее нам Бог послал", не будь в лице наших государей (а ведь их биографии составляют стержень истории) этой глубоко человечной черточки, кладущей между ними и западными государями такую пропасть именно потому, что там это всегда - официальное, и только официальное лицо, рыцарь в забрале и латах, а у нас слишком часто - бытовой человек, имеющий трогательную "семейную хронику" за собою. Читайте воспоминания эмигранта кн. Крапоткина об императрице Марии Александровне. Как часто ей писал письма государь Александр II, и она ему, конечно, обратно; и как в этой переписке незримо ни для каких политиков и историков сказывалась ежедневная забота императрицы о наших бедных крестьянах, об их освобождении, и она не давала супругу и государю ни остановиться, ни замедлиться в начатой реформе.

"Земское дело" имеет совершенно особую душу в себе, сравнительно с "государственностью", и она более повернута в сторону того "золотого века", о котором афористически и так глубоко заговорил Достоевский. Поразительно, что тот же самый человек, быв в "земстве" и затем став на "государственную службу", являет различное лицо, и притом роковым и невольным для себя образом. Этому мы знаем много примеров. Традиции, порядок, закон официальности - что то же государственности - скрывают от людей лучшие, человечнейшие в нем черты. Он вдруг становится непогрешимым, когда раньше был "слаб, как все"; видали ли вы столоначальника, который громко бы сказал: "Я могу ошибаться". Они все - папы. Между тем как земский человек, будет ли то князь Рюриковой крови, все равно говорит: "Мы все от Адама, и я немощен, как прочие" - и (это-то, это-то и важно!) не видит себя униженным и оскорбленным, когда видит попытку заметить ему, поправить его, исправить его дело. Сущность "земского начала" и заключается в этом кусочке "золотого века в кармане", притом уже найденного и даже вынутого из "кармана", воочию всем показанного, тогда как сущность "государственности" и заключает в себе ту убийственную и смертную сторону, что "золотая возможность" простосердечия, открытости, душевной ясности, нефальшивости внутренней - безнадежно уходит куда-то вглубь, точно проваливается, как вода, брошенная на песок.

Все замечают, что само "земство" у нас тоже имеет тенденцию превращаться в чиновничество же! Смертная, ядовитейшая в нем черта! В сущности, все нападки на земство даже и ограничиваются этою одною стороною: "Это опять чиновники!" - "И тут все, как в бюрократии!" Прелестно: значит, бюрократия-то есть уже признанное мертвое дело, признанное самими друзьями ее и врагами земства, если они кричат: "Это - как мы! это - канцелярия же!" Ведь лучшего признания особой земской души и золотой души нельзя сыскать.

Значит, сами бюрократы кричат: "Покажите нам земство как особое и новое явление - и мы признаем его и подымем на щит" (у германцев так провозглашали королей). Наконец, в этих сетованиях: "Опять бюрократия!" - сказывается окончательное осуждение, в самой бюрократии несущееся, бюрократии. Но в этих криках осуждения, в возможности их и что они безропотно выслушиваются земцами, и обнаруживается присутствие "новой и особой" души земства: ведь те самые князья Рюриковой крови, которые, как директоры департаментов, суть pontifices maximi [верховный жрец (лат.)] машинного строя России, не морщатся и не ежатся, когда о них, как о земцах, раздается эта жестокая критика, раздается и от купца, и от мужика, от корреспондента и журнального "обозревателя провинциальной жизни". Все уже просто здесь (в земстве) и принципиально готово к сознанию ошибок: и вот в этом и заключается величайшее новое явление, его оригинальность и самобытность сравнительно с "государственными" способами делания.

Известно, что в нашей секте "беспоповцев" все духовные требы отправляют "старички", - ну, конечно, очень знающие и Писание, и предание, но только они просто "старички", а не священники, т.е. не несут в себе и на себе особенного оформленного и официально признанного "дара священства". Чиновничество (оно и пришло в Европу из Византии) есть в сущности светская и политическая форма как бы "даров священства": получил - и уже имеешь их, и творишь все по власти и силе этих "даров", хотя бы лично и за себя был дряннейший человек, ни к этой и ни к какой службе не способный. Всякий понимает, какое преимущество для практической жизни в "старичках": такого можно поправить; если он пьет - его можно сменить; за исправляемым им делом - следят. Тут живет община, весь сонм "безпоповцев", из которых, если очень-то внимательно вглядеться в дело, каждый несет в себе малую дробь "попа" же, "благодати и дара" священства, только не официально выраженного, и в силу этого дара, как бы с рождением полученного, и критикует своего "старичка". Так же чиновничество. Как с даром священства, которое стало официально и торжественно возлагаться на головы некоторых членов общины, вдруг со всех прочих членов ее спали "ризы", т.е. жречество, достоинство, святыня и ответственность, и все превратились в слишком светских людей, так с "чиновничеством", этим титулованным и привилегированным гражданством, при раззолоченных воротниках и шитых мундирах (замена древних тог), вдруг со всех граждан свились их "тоги" (в переносном смысле) и все преобразились в простых "мужичков", в водовозов, золотарей и проч. и проч. "Чиновничество" есть неуловимо тонкое отнятие у всех нас "гражданства" в его святых, серьезных, ответственных чертах; "чиновничество" - это опять патриции, незаметно в историю прокравшиеся: но гордые не заслугами предков, не служением отечеству, не любовью к ним народа, а - "милостью" начальства, и только его одного милостью. Это - олигархия, каста, без посвящения, без Бога: но неудержимо ползущая в каждой точке кверху и скрепленная единственно этим законом и планом действенного ползания.

* * *

Как богат наш народ - остроумием, иронией, вкусом, седой мудростью, сказавшейся в его присказках, прибаутках, поговорках, пословицах. Песни -какая поэзия! Песни - погребальные, колыбельные, бытовые, всяческие! Самая история общества русского, "какую ее нам Бог послал", сколько в ней милых и трогательных черт наряду с забавами, но как-то не огорчительно забавными. Войдем же в департамент. Длинный коридор тянется как кишка, изгибаясь по очертаниям здания, к которому по мере накопления "дел" все прибавлялись одна к другой пристройки. По стенам коридора до потолка лежат ящики-папки с "делами": пирамида российского существования. Из коридора ведут двери и направо и налево. Войдя в них, видишь комнаты и комнаты, анфилады их, и за "столами" сидят господа с геморроидальными лицами.

- Ничего, что геморрой. Чем больше геморроя, тем ближе к пенсии.

Ни шуточки. Ни смеха. Ни ниточки остроумия. Русь, неужели ты это, та же, что в сказках, песнях, пословицах? мудрая и живая? поэтическая и всех привлекающая? До последней степени очевидно, что 1) народность русская и 2) бюрократические формы русского существования нимало не продолжают друг друга, не отражают друг друга, а почти искусственно сближены и связаны оба в один узел самым неестественным соединением. Русская народность, войди она в эти же самые залы, для этих самых "дел", заваливших бумагами до потолка коридоры, для тех же целей существования всякой администрации: 1) суда, 2) войска, 3) тишины и порядка, 4) просвещения, 5) дорог, 6) земледелия и проч., и проч., русская эта народность, позволь ей и здесь сохранить физиономию свою, выразить свой характер, нашла бы тотчас "шекспировские" упрощения, "шиллеровский" пафос, "вольтеровское" остроумие, - я все перечисляю рубрики "Золотого века" Достоевского, - и Россия из старообразной машины, почти без хода и опасной для самих механиков, около нее работающих, преобразилась бы в юное и могущественное существо, опасное для недругов и обогащающее и возвышающее сынов своих и работников. И лозунги перемены этой немудрены:

1)Простота.

2)Скромность.

3)Готовность к "покаянным ноткам".

4)Сознание, что мы все - от Адама, и несем слабость его, от вельможи до нищего, от дворцов до деревенской хаты.

И как общий этого итог: братство для всех, свобода для каждого.