Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Глава 25. Ответы на пространственно-временное сжатие

Тяготы пространственно-временного сжатия вызывали разнообразные ответы на них. Первая линия защиты – удалиться в нечто вроде ошеломленного, пресыщенного или истощенного молчания и склониться перед обескураживающим ощущением того, насколько безграничным, непознаваемым и лежащим за пределами любого индивидуального или даже коллективного контроля является все сущее. Как выясняется, избыточная информация – один из лучших стимулов для забвения. Именно такую реакцию предполагает специфика постмодернистской прозы – «минимально возможные персонажи в минимально возможной обстановке, воспроизводящие минимально возможную манеру выражения». Схожим образом выглядит мир, изображаемый Вендерсом в фильме «Париж, Техас». Фильм «Крылья желания», хотя это и более оптимистичная картина, все же дает утвердительный ответ на вопрос, который ставит Ньюмен: «Была ли стремительность недавних изменений столь велика, что мы не знаем, как отследить их силовые линии, что никакое ощущение, а меньше всего повествование, неспособно выразить их?».

Этот аспект постмодернизма был акцентирован в деятельности деконструктивистов. Их подозрение к любому нарративу, притязающему на целостность, и стремление деконструировать все, что даже внешне напоминает метатеорию, бросили вызов любым основополагающим высказываниям. В той степени, в какой весь ассортимент нарративных сюжетов содержал скрытые установки и упрощения, он заслуживает тщательного критического рассмотрения, хотя бы для того, чтобы за счет этого появиться сильнее. Однако, бросив вызов любым общепринятым стандартам истины и справедливости, этики и смысла, а также преследуя цель растворения любых нарративов и метатеорий в диффузном универсуме языковых игр, деконструктивизм, вопреки самым благим намерениям его более радикальных практиков, пришел к сведению знания и смыслов к свалке означающих. Тем самым деконструктивизм породил состояние нигилизма, подготовившее почву для нового возникновения харизматической политики и еще более упрощающих исходных установок, чем те, которые были деконструированы.

Вторая реакция заключается в добровольном отрицании сложности этого мира и в склонности к его репрезентации с точки зрения крайне упрощенных риторических фигур. На всем протяжении политического спектра, от левых до правых, в избытке встречаются поверхностные лозунги и образы, используемые для передачи сложных смыслов. Предполагается, что путешествие, даже воображаемое и проделанное кем-то другим, расширяет кругозор, однако столь же часто оно приводит к укреплению предрассудков.

Третья реакция предполагала поиск некой промежуточной ниши для политической интеллектуальной жизни, которая бы отвергала гранд-нарратив, но при этом способствовала бы возможности ограниченного действия. Таков прогрессивный угол зрения на постмодернизм, делающий акцент на сообществе и локальности, конкретном месте и региональном сопротивлении, социальных движениях, уважении к инаковости и т. д. Он представляет собой попытку отграничить хотя бы один познаваемый мир из того множества возможных миров, что каждый день показывают нам на телеэкране. В лучшем случае такой подход производит четкие образы возможных других миров и даже начинает формировать мир действительности. Однако перед вызовом универсализирующей силы капитала сложно удержаться от соскальзывания в местечковость, близорукость и автореферентность. В худшем случае мы возвращаемся к узкой и сектантской политике, где уважение к другим изуродовано яростной конкуренцией между фрагментами целого. Не следует забывать, что именно этот путь привел Хайдеггера к его альянсу с нацизмом и продолжает транслировать фашистскую риторику (свидетельством тому – риторика такого современного фашистского лидера, как Ле Пен).

278

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Четвертая реакция заключалась в том, чтобы испытать и укротить пространственно-вре- менное сжатие путем конструирования языка и образности, которые могли бы отразить и благоприятно распоряжаться им. К этой категории я отношу неистовые сочинения Бодрийяра и Вирилио, поскольку они одержимы растворением в пространственно-временном сжатии и воспроизведением его в собственной напыщенной риторике. Подобный тип реакции наблюдался и прежде, особенно характерным образом – в экстраординарных воззваниях Ницше в его «Воле к власти». Однако в сравнении с ними кажется, что Бодрийяр сводит трагическое мироощущение Ницше к фарсу (вместе с тем постмодернизм всегда обеспокоен серьезным восприятием самого себя). Аналогичным образом Джеймисон при всех его блестящих достоинствах в своих более протеичных работах теряет контроль и над реальностью, которую он стремится представить, и над языком, который мог бы с точностью использоваться для ее репрезентации.

Гиперриторика этого крыла постмодернистской реакции действительно может обращаться в гиперактивную безответственность. Например, читая описание шизофрении у Джеймисона, сложно не разглядеть эйфорический характер этого галлюциногенного порыва отравляющего опыта, скрывающегося за внешними проявлениями тревоги и неврозом. Однако, как отмечает Тейлор, в своем выборочном цитировании автобиографии девушки, больной шизофренией, Джеймисон не приводит того ужаса, который характерен для ее ментальных состояний, вместо этого создавая ощущение хорошо контролируемого прихода от ЛСД вместо череды ощущений вины, летаргии и беспомощности, сопровождаемых мучительными и временами буйными расстройствами [Taylor, 1987, р. 67]. Делёз и Гваттари, восхваляемые Фуко, аналогичным образом рекомендуют свыкнуться с тем фактом, что «капитализм повсеместно приводит в движение шизопотоки, которые одушевляют “наши” искусства и “наши” науки точно так же, как они сгущаются в производство “нашего” больного – шизофреника». Революционеры, советуют Делёз и Гваттари, «должны осуществлять свои предприятия в соответствии с шизопроцессом», поскольку шизофреник «оказался охваченным потоком желания, угрожающего социальному порядку». Если это в самом деле так, то мне лишь остается задуматься над следующим сообщением Associated Press от 27 декабря 1987 года, которое звучит как возможная эпитафия «нашей» цивилизации:

У мистера Доббена была диагностирована шизофрения… По данным полиции, в День благодарения мистер Доббен привел двух своих сыновей, двухлетнего Бартли Джоэла и 15-месячного Питера Дэвида, в корпорацию Cannon-Muskegon, где он работал, и засунул их в гигантский ковш, используемый для перемещения расплавленного металла. Затем он нагрел ковш до 1300 градусов, пока его ни о чем не подозревающая супруга ждала снаружи в машине. Теперь 26-летний Бартли Джеймс Доббен сидит под надзором во избежание самоубийства.

На случай если эта история покажется вам из ряда вот выходящей, я процитирую Кенни Шарфа, художника в стиле дейгло из Ист-Виллидж. В одной из его серий картин героине по имени Эстелла удается избежать временно-пространственного сжатия, купив билет в один конец в открытый космос – в последней картине она «просто развлекается сама с собой, паря в невесомости и наблюдая, как взрывается мир» [Taylor, 1987, р. 123]104. Если же вы сочтете этот пример слишком фантастичным, то я процитирую вам председателя корпорации Amstrad105

104«Смерть Эстеллы» Кенни Шарфа (1979) представляет собой серию из шести картин, которым предпослана записка художника, где, в частности, сказано: «Эстелла – это суперэлитная женщина будущего. Она может делать все что угодно, но всегда ищет каких-то развлечений».

105В момент написания книги Харви корпорация Amstrad, один из пионеров рынка массовых электронных приборов, занимала лидирующие позиции на рынке персональных компьютеров. Однако серия неудачных решений привела к тому, что уже в 1997 году корпорация была ликвидирована.

279

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Алана Шугара: «При наличии рынка массового портативного ядерного оружия мы бы продавали и его».

280

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

Глава 26. Кризис исторического материализма

Поразительно, насколько радикальными оказались некоторые из перечисленных реакций и насколько сложно для левых (в отличие от правых) было с ними справиться. Однако стоит немного пораскинуть мозгами, как оказывается, что ничего поразительного в этом нет. Тот антиавторитарный и иконоборческий тип мышления, который делает акцент на подлинности других голосов, который превозносит различие, децентрализацию и демократизацию вкуса, а заодно и власть воображения над материальным, – такой тип мышления должен обладать радикальной энергией, даже когда его используют совершенно без разбора и неуместно. Оказавшись в руках более ответственных практиков, весь багаж ассоциируемых с постмодернизмом идей может быть задействован в радикальных целях и тем самым рассматриваться в качестве составной части фундаментального движения в направлении более эмансипирующей политики. Точно так же поворот к большей гибкости трудовых процессов можно рассматривать в качестве начала новой эпохи демократичных и в высокой степени децентрализованных трудовых отношений и совместной деятельности.

С точки зрения правых традиционалистов, эксцессы 1960-х годов и насилие 1968 года выглядели событиями, напрочь подрывающими устои. Вероятно, именно по этой причине книга Дэниела Белла «Культурные противоречия капитализма», имевшая совершенно правый исходный посыл – восстановление уважения к власти, точнее описывала происходящее, нежели многие попытки левых, нацеленные на то, чтобы уловить смысл происходящего. Другие авторы, типа Тоффлера и даже Маклюэна, рассматривали значимость пространственно-вре- менного сжатия и порожденной им неразберихи способами, недоступными левым – именно потому, что последние сами были слишком глубоко вовлечены в создание этой неразберихи. Лишь недавно левые пришли к согласию с некоторыми из указанных тем, и я полагаю важным обстоятельством, что книга Бермана, опубликованная в 1982 году, восстанавливает в статусе некоторые из них лишь за счет рассмотрения Маркса не столько как марксиста, сколько как первого великого модернистского автора, который смог предвидеть модернизм как таковой.

Новые левые были заняты борьбой за освобождение самих себя от двойных оков – старой левой политики (особенно в том виде, как она была представлена традиционными коммунистическими партиями и «ортодоксальным» марксизмом) и репрессивных сил корпоративного капитала и бюрократизированных институтов (государство, университеты, профсоюзы и т. д.). С самого начала они рассматривали себя в качестве культурной силы в той же степени, что и политико-экономической, и тем самым способствовали ускорению того поворота к эстетике, который характерен для постмодернизма.

Однако подобная политическая линия имела непредвиденные последствия. Уклон в культурную политику больше совпадал с анархизмом и либертарианством, нежели с традиционным марксизмом, что противопоставило новых левых традиционным настроениям и институтам рабочего класса. Новые левые использовали новые социальные движения, которые сами по себе выступали субъектами фрагментации старой левой политики. Некий политический сдвиг наподобие того, что предлагали новые левые, действительно был оправдан в той мере, в какой эта политика была в лучшем случае пассивна, а в худшем реакционна в отношении проблем расы и гендера, различия, проблем колонизированных народов и угнетенных меньшинств, экологических и эстетических проблем. Однако, двигаясь по этому пути, новые левые, как правило, отвергали веру и в пролетариат как инструмент прогрессивного изменения, и в исторический материализм как метод анализа. Андре Горц выдвинул лозунг «Прощай, рабочий класс!», а Стэнли Ароновиц провозгласил кризис исторического материализма.

Тем самым новые левые отсекли для себя возможность критического взгляда на самих себя или на социальные процессы трансформации, лежащие в основе возникновения постмо-

281

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

дернистских способов мышления. Настаивая на том, что значение имеют культура и политика, а прибегать к экономическим объяснениям (не говоря уже о теориях обращения и накопления капитала или об обязательном присутствии классовых отношений в процессе производства) даже в пресловутом «конечном счете» необоснованно и неверно, новые левые оказались не в состоянии прервать собственный дрейф в направлении идеологических позиций, которые мало чем могли поспорить с вновь окрепшими неоконсерваторами и вынуждали новых левых к конкуренции на том же поле производства образов, эстетики и идеологической власти в условиях, когда средства коммуникации находились в руках их оппонентов. Например, на состоявшемся в 1983 году симпозиуме «Марксизм и интерпретация культуры» большинство участвовавших в нем авторов уделяли больше внимания Фуко и Деррида, чем Марксу [Nelson, Grossberg, 1988]. Есть некая ирония в том, что именно такой представитель старых левых, как Реймонд Уильямс (примечательно его отсутствие на упомянутом семинаре), долгое время изучавший свойственные рабочему классу культурные формы и ценности, стал на пути у новых левых и попытался восстановить материальные основания предполагаемой природы культурных практик. Уильямс не только отвергал модернизм в качестве подходящей для этого категории, но и, шире, рассматривал постмодернизм как маску, скрывающую более глубокие трансформации в культуре капитализма, которые он стремился выявить.

Этот допрос с пристрастием «ортодоксальных» Марксовых формулировок, проделанный как авторами в традиции Фанона или Симоны де Бовуар, так и деконструктивистами, был одновременно необходимым и положительным по своим последствиям. В политической экономии, в природе функций государства, в культурных практиках и временно-пространственном измерении, на фоне которого необходимо было оценивать социальные отношения (скажем, соотношение между апартеидом в Южной Африке и движениями рабочего класса в Европе или Северной Америке стало еще более значимой политической проблемой, чем это было на пике империализма в собственном смысле этого слова), – во всем этом действительно шли важные переходные процессы. Для понимания значимости этих сдвигов требовалась подлинно динамическая, а не статическая концепция как теории, так и исторического материализма. Перечислю четыре сферы, которые получили наибольшее развитие.

1.Отношение к различию и «инаковости» не как к чему-то, что добавляется к более фундаментальным марксистским категориям (наподобие класса и производительной силы), а как к тому, что должно повсеместно и с самого начала присутствовать в любой попытке постижения диалектики социального изменения. Нельзя недооценивать важность восстановления таких аспектов социальной организации, как раса, гендер и религия, внутри общей структурной рамки историко-материалистического исследования (с его акцентом на власть денег и обращение капитала) и классовой политики (с ее акцентом на единство освобождающей борьбы).

2.Признание того, что производство образов и дискурсов является значимым аспектом деятельности, который необходимо исследовать в качестве неотъемлемой части воспроизводства и трансформации любого символического порядка. Эстетика и культурные практики важны, и условия их производства заслуживают самого пристального внимания.

3.Признание значимости измерений пространства и времени, а также наличия реальных географий социального действия, реальных (наряду с метафорическими) территорий и пространств власти, которые приобретают принципиальное значение в качестве организующих сил геополитики капитализма и в то же время выступают локусами бесчисленных различий

иинаковости, которые должны быть поняты в рамках как собственной логики, так и общей логики капиталистического развития. Исторический материализм наконец начинает воспринимать всерьез свою географию.

4.Историко-географический материализм является бесконечным и диалектическим способом исследования, а не закрытым и стабильным корпусом интерпретаций. Метатеория является не постулированием всеобщей истины, а попыткой найти общий язык с теми историче-

282

Д. Харви. «Состояние постмодерна. Исследование истоков культурных изменений»

скими и географическими истинами, которые характеризуют капитализм как в целом, так и в его текущей стадии.

283