УДК
141+301+321.01+340.0 ББК 67.3 П
61
Печатается по постановлению редакционно-издательского совета Удмуртского университета.
Научный редактор доктор юридических наук, профессор,
академик В. П. Сальников (Санкт-Петербургская академия МВД России)
Рецензенты:
доктор юридических наук, профессор В, Н. Протасов (Московская государственная юридическая академия);
кафедра политологии, социологии и права Ижевского государственного технического университета
Посконина О. В.
П 61 Никлас Луман о политической и юридической подсистемах общества: Монография. Ижевск: Изд-во Удм. ун-та, 1997. 124 с.
ISBN 5-7029-0214-9
В условиях радикальных общественных преобразований принципиальное значение приобретает поиск не только обоснованных сфер взаимодействия политической и правовой систем, но и различающих их границ, способствующих правильному пониманию социальной ценности права. Автор монографии предлагает раскрытие спектра связей правового феномена с учетом идей «радикализованного» функционализма Н. Лумана и последующей «функциональной дифференциации» политической и юридической «подсистем общества». Впервые исследуется лумановская интерпретация «позитивации» права, обусловившая его теорию юридической системы. Данная работа является логическим завершением авторского исследования творчества крупнейшего социолога и правоведа современности — «Философия государства Никласа Лумана» (Изд-во Удм. ун-та, 1996); «Общественно-политическая теория Н. Лумана: Методологический аспект» (Изд-во Удм. ун-та, 1997).
Книга рассчитана на научных работников, аспирантов, преподавателей и студентов старших курсов, изучающих юридические, социологические, политологические и философские науки.
ББК 67.3
ISBN 5-7029-0214-9- •
(c) О. В. Посконина, 1997
Глава 1
ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ РЕКОНСТРУКЦИЯ Н. ЛУМАНОМ ФУНКЦИОНАЛИСТСКОЙ ТРАДИЦИИ
В последнее десятилетие значительно возрос интерес к творчеству Никласа Лумана. Об этом свидетельствуют как переводы его работ в ряде стран Европы, а также в США, Японии, Аргентине, отчасти — России, так и многочисленные исследовательские труды о воззрениях немецкого ученого, особенно о его социологии закона, социологии политики, об анализе европейской и американской культур. Некоторые его теории, указывает Д. Золо, "моментально стали жизненно важными элементами политических дебатов, когда последние касались «кризиса демократии», «инфляции власти» и «способности правительственного управления". Однако, замечает исследователь, до настоящего времени не проанализирована «исчерпывающим образом смелая попытка, предпринятая Н. Луманом, по выходу из кризисного состояния социологической науки, возникшего в результате ослабления позиций неоэмпиризма». «А эта попытка, — продолжает Золо, — бросает вызов целому спектру современных социологических направлений: от критического рационализма до феноменологической социологии, от неомарксизма Франкфуртской школы до ортодоксального марксизма» [41. Р. 115].
В первую очередь Н. Луман дает отпор неоэмпирической критике функционализма и подвергает сомнению «методологические стандарты», которые были распространены на все социальные науки. При этом, свидетельствует Золо, Луман, не обращается к традиции исторической школы или к идеализму и не использует подход герменевтики, дабы обличить аргументацию эмпириков. "Луман начинает с отрицания самой идеи металингвистического базиса применительно к социологическому знанию и стремится на практике представить последнее в качестве «рефлексивного» по своей форме. В итоге, социология оп-
ределяется как системный анализ социальных образований, причем в типично прагматичной «короткой связи» между теоретическими категориями социологического анализа и практически-оперативными категориями исследуемой социальной системы" [41. P. 116].
Отправная точка в лумановских построениях — это стремление разрешить кризис классического функционализма второй половины пятидесятых годов, представители которого, по его мнению, еще не освободились окончательно от «онтологического детерминизма» и, соответственно, объясняли функцию как «закрепленные отношения между особыми причинами и особыми следствиями». Согласно позиции самого Лумана, любое требование истолковать социологический феномен каузально предполагает «детерминистскую онтологическо-метафизическую концепцию социального порядка». Следовательно, социология должна избавиться от «методов каузальной науки», поскольку каждому следствию, считает немецкий ученый, предшествует неограниченное количество причин, так же как и за каждой причиной возникает «огромное количество следствий». «Получается, — констатирует Д. Золо, — что каждая причина может быть связана с бесконечными иными причинами и ими же заменена, и поэтому становится возможным ввести столько переменных, сколько имеется следствий» [41. Р. 116, 117]. Таким образом, перед нами особая разновидность функционализма, которая не указывает на нечто четко определенное, т. е. на «некий набор понятий, метод, модель или какую-нибудь идеологию» [цит. по: 42. С. 383]. И тем не менее неофункционализм, по замечанию Дж. Александера и П. Коломи, — единственное новое теоретическое направление, возникшее в западной социологии в 80-е годы XX века, «способное к прогрессу» [см.: 43. С. 113, 120]. Впрочем, существует и иное мнение, высказанное болгарским исследователем Д. Цацовым: «...Системная концепция западно-германского социолога не может выступать в качестве действительно научного основания социологического познания. Она страдает существенными философскими, методологическими и конкретными теоретическими недостатками. С учетом авторского антигуманного сциентизма, антиисторизма, схоластичности и формализма радикальный функционализм Лумана не выводит из кризиса, а, наоборот, способствует его углублению» [44. С. 112].
Структурный функционализм до 60-х годов определял, по мнению ученых, главные направления дебатов в социологии: в какой мере западные промышленные общества, воспринимаемые как институциональные системы, являются консенсусными
._. л _
и способны двигаться к мирному, богатому будущему, основанному на применении прогрессивной технологии; является ли подобный прогресс проблематичным из-за расхождений интересов внутри общества, проистекающих из различных возможностей доступа к привилегированным социальным статусам. В соответствии со второй точкой зрения конфликт — и как свойство общества, и как механизм социального изменения — оказался более значимым социальным явлением, чем то желал признать господствующий функционализм. Тем не менее предполагалось, что такие конфликты будут постепенно разрешаться по мере развития и утверждения общества всеобщего благосостояния. Вместе с тем, уточняют исследователи, серьезная проблема возникла в связи с центральным положением «ролевой теории» в структурном функционализме. В рамках этого подхода социальное действие рассматривается как формулируемое в зависимости от общепринятых ожиданий, усвоенных индивидами в процессе их воспитания и социализации. Предмет спора состоял в утверждении, что подобный подход предлагает «сверхсоциализированную» концепцию действующего субъекта (actor), переоценивая значение социальных предписаний, заставляющих «актеров» менять роли, подобно тому как хамелеон меняет свои цвета. Альтернативная точка зрения — «теория действия» — отрицала взгляд на индивида как на пассивного реципиента социального порядка и утверждала, что структура сама является продуктом индивидуального действия [см. подр.: 45. С. 85]. Луману, как справедливо считает Б. А. Куркин, удалось преодолеть не только недостатки структурного функционализма Т. Парсонса и Р. Мертона, но и слабости спекулятивно-метафизических концепций государства, чрезвычайно характерных для политической доктрины ФРГ. Критика Лумана состоит в том, что Парсонс полностью подчиняет понятие функции понятию структуры. Структурно-функциональная теория рассматривает любую структуру как выполняющую отведенную ей функцию, какой бы «экзотичной» она ни казалась. Однако при такой постановке вопроса становится невозможным рациональное исследование тех или иных общественно-политических структур, что оказывает простор «метафизическому» теоретизированию [см. подр.: 32. С. 106]. Думается, именно в связи с изложенным Д. Золо называет «дальновидными» попытки Н. Лумана в его стремлении представить социологию как «саму-себя-обосновывающую», что, конечно же, противоречит «укоренившейся традиции, настаивающей на очень широком металингвистическом обосновании социальных наук» [см.: 41. Р. 126].
_ 5 _
Приведенные рассуждения Н. Лумана призваны разрушить «онтологическое предубеждение» о том, что системы существуют как объекты. Авторский акцент ставится не на «социальной объективной области систем», а на «присущем миру» различении системы и окружающей среды. Соответственно и структура, по Луману, перестает быть фактором устойчивости систе-
— 6 —
мы: она становится фактором ее обновления. Он прямо указывает, что «недостатки раннего функционализма» предопределены «обращением с функцией, как с концепцией ценности». В то время как для достижения необходимого уровня сложности, в частности политической теории, требуется «провести различение между функцией и исполнением (действием)». «В результате, — полагает Луман, — становится приемлемым определение политики через ограничение решений, так как всегда может быть задан вопрос: кому выгодно данное (политическое) действие. Следовательно, эта концепция оставляет открытым вопрос: могут ли особые действия осуществляться через ограничение решений... Другими словами, создание этой модели ограничения — не ценность сама по себе, и еще в меньшей степени — критерий рациональности. Это просто есть что-то, что должно быть предположено в плане возможности существования где-то еще большей рациональности. И тем не менее, именно в этом заключены спецификации, в отношении которых политическая система должна быть дифференцирована...» [16. Р. 80].
Неофункционалистская реконструкция Н. Луманом сложившихся традиций имеет и вполне объяснимую сверхзадачу — представить социальные системы не в качестве многообразных вариантов коннкретных взаимодействий целостных личностей, а как предельные возможности таких взаимодействий. Последнее, по праву, находит признание также в российской политолого-социологической литературе. Так, С. А. Гомаюнов подчеркивает, что сегодня произошел перенос акцента с элементарности как частицы на элементарность как процесс. Процессуальное видение, констатирует он, рассматривает мир как процесс общей взаимосвязи и взаимопревращений, мир — не как нечто завершенное, а как развертывающийся процесс. Такое же понимание мира, отмечает исследователь, прочно утвердилось и в научно-философских трудах, где утверждается: способ существования вещи, явления оказывается не зависящим от их внутреннего содержания, так как он обусловливается отношениями с более широкой системой вещей, явлений [см.: 48. С. 17]. Соответственно и система постоянно поддерживает необходимое множество и разнообразие элементов и их отношений. Степень важности этого можно понять, если вспомнить сформулированный У. Эшби закон необходимого разнообразия, согласно которому система увеличивает свою устойчивость, увеличивая разнообразие. Эшби считал этот закон настолько же важным, насколько важен закон сохранения энергии. Таким образом, заключает Гомаюнов, в системе имеются защитные
_ 7 --
механизмы, которые не позволяют «кристаллизоваться» структуре. Поэтому с данной точки зрения система всегда отличается некоторой «недоразвитостью» [см. подр.: 48. С. 31].
По Луману, современное общество отличает от предыдущих этапов функциональная дифференциация. Однако данное понятие трактуется им иначе, чем у Дюркгейма, поскольку в теоретических построениях последнего функции исполняются людьми [см.: 49]. У Лумана же речь идет о дифференциации систем. В итоге, элементом системы объявляется коммуникация. В коммуникации участвуют как минимум двое. Если коммуникация состоялась, то она не «принадлежит» ни одному из них. Она состоялась между ними. Как же быть тогда с социальным действием и вообще с тем, что сам Луман тоже не прочь говорить о социальных системах (вслед за Парсонсом), как о системах действия? Здесь дело опять-таки в наблюдении. Коммуникация сама по себе не видна. Видно лишь действие. Коммуникация наблюдается как действие. Действие, в свою очередь, может быть «причислено», вменено, в том числе и человеку, хотя это также вопрос различения, которым пользуется наблюдатель. Никаких приоритетов человек не имеет [см. подр.: 50. С. 346]. Поэтому-то понятие «функция» у Лумана не сопряжено традиционно с «полезностью», «целесообразностью», а оказывается некоей «регулятивной смысловой схемой» сравнения случайного, контингентного и направлено на поиск функциональных эквивалентов. «Исходным пунктом такого сравнения, — справедливо указывает А. Ф. Филиппов, — должны стать не те или иные постоянные сущности, а проблемы, решение которых может происходить тем или иным образом. Каждый из этих способов эквивалентен другому в отношении решения данной проблемы (хотя в других отношениях они различны), а кроме того, он и сам может рассматриваться как проблема» [46. С. 8].
Действительно, в работе Н. Лумана «Доверие и власть» четко прослеживается мысль автора, что если где-то и существует функциональная связь, то она, прежде всего, наблюдается между проблемой и набором ее возможных решений. «Функциональный аргумент заключается не в переходе от предварительно установленного исполнения (действия) к соответствующей потребности, оправдывая таким образом наличие исполнения (действия) как такового. Логическое равенство существует только между сформулированной проблемой отношения и группой всех эквивалентных возможностей ее разрешения» [18. Р. IX]. Таким образом, констатирует Дж. Погги в предисловии к данной работе, функционализм — это, в первую очередь, сравнительный метод, который в пределах области феномена
«резюмирует проблему отношения» и устанавливает ее связь с рядом альтернативных решений [ibid.]. Вместе с тем в лумановском подходе, по нашему мнению, имеется и определенное противоречие. Его утверждение о «многочисленности проблем отношения и их возможных решений» все-таки подчинено решению главной проблемы — «комплексности». Как замечает Погги, системы у Лумана образуются до тех пор, пока в сфере явлений, характеризуемых сложностью (комплексностью), то есть обладающих «излишком возможностей», не сделаны некоторые отборы, приводящие к «связыванию ряда возможностей». Именно таким путем системы дифференцируют себя от иного: «Системы — это островки обязательно более низкой сложности, комплексности внутри их окружения, то есть внутри сфер более высокого уровня комплексности» [18. Р. X].
Таким образом, неофункционализм, по Луману, характеризуется «неприятием субстанциальной реальности» и «особым типом теоретических конструкций» [см. подр.: 18. S. 4, 5]. И далее: «Функциональный анализ, — пишет ученый, — не пригоден для установления связей между проверенными данными или надежными знаниями, а имеет дело с проблемами и их решениями. Тем не менее данный метод не является ни дедуктивным, ни индуктивным, а эвристическим в очень узком смысле слова». Господствующая научная теория не уделяла достаточного внимания этому методу и, по сути, «скептически отнеслась к методологической полезности функционального анализа» [см.: 24. S. 90]. И в первую очередь, считает Луман, она не учла «взаимосвязь функционального анализа и системной теории» [см.: 24. S. 86]. "Мы же называем действующие правила системной референции «функциональным методом" [24. S. 87]. Немецкий ученый, как и Т. Парсонс, признает, что только посредством функционального анализа можно положить начало формированию социологии, политологии как теоретических наук. Вместе с тем, согласно справедливому замечанию болгарского исследователя Д. Цацова, отношения между Луманом и Парсонсом не следует считать отношениями «ученик-учитель». Хотя в стремлении построить универсальную теорию, способную преодолеть «эмпиризм» социальных исследований, они единодушны, но в остальном Луман подчеркнуто критично подходит к идеям Парсонса [см.: 44. С. 105].
Абсолютизация функции по отношению к структуре, утверждает Цацов, является радикализацией функционализма, о чем говорит и сам Луман. «Именно это определяет единый неортодоксальный взгляд на проблемы, на методы, на методологию, вплоть до философских основ» [44. С. 106]. Если, резюми — 9 —
pyeт исследователь творчества Н. Лумана, исходить из двух «типов» теоретической ориентации в постановке проблемы адекватного тематизирования социальной жизни (первый предлагает единую социальную гармонию, порядок и в целом ставит вопрос об основаниях, а также о причинах отклонения от такой гармонии; второй направлен на превращение в проблему таковой гармонии), то немецкий аналитик привержен последнему. Возникает мысль о том, отмечает болгарский ученый, что абсолютизирование функции одновременно означает всеобщую абсолютизацию отношений. Иными словами, если исходить из категориальной схемы «вещь— свойство — отношение», то для Лумана определяющим является «отношение». Поэтому он под «элементом» понимает определенное состояние, «то есть элемент в системе есть единая изменчивость совокупности отношений во времени», «а сами отношения в лумановской трактовке предстают перед нами как существующие независимо от явлений и познающиеся только посредством разума» [см.: 44. С. 106]. С позиций «субстратной элементарности» Д. Цацов заключает: "Как для Ромбаха, так и для Лумана характерно метафизическое абсолютизирование отношений; их метафизичность проявляется в противопоставлении функционального подхода — субстратному, отношения — вещи и свойству. Здесь Луман демонстрирует антидиалектическую позицию, демонстрирует невозможность положить в основу своих рассуждений одну лишь диалектическую точку зрения. Поэтому в данном случае будет нелишним указать на тезис Гегеля из его «Науки логики», что бытие для других явлений и есть бытие в себе, то есть эти два момента не противопоставляются, а объединяются в их диалектической взаимозависимости" [44. С. 107].
Однако, на наш взгляд, «функция» в понимании Н. Лумана более точно раскрывается в исследованиях российского ученого А. Ф. Филиппова. Согласно его мнению, вопрос о том, почему необходима сама функция и почему она должна выполняться, — самый «больной» для всех социологов-функционалистов. Ответ на него предполагает уже не уточнение и утончение методики, но познание природы социальной реальности. Структурные функционалисты разделились на тех, кто так или иначе стремился ответить на этот вопрос (среди немногих Т. Парсонс), и тех, кто за счет методических уточнений и новообразований пытался избежать самой его постановки. Ко вторым первоначально принадлежал и Н. Луман. Еще Р. Мертон призывал отличать вопрос о необходимости выполнения той или иной функции от вопроса о необходимости того или иного явления,
— 10 —
выполняющего эту функцию. если какое-то явление функционально, то надо, по Мертону, выяснить, не могла ли быть эта функция выполнена и другими функционально эквивалентными явлениями. Тогда появляется возможность объяснить, почему не какие-нибудь другие, а именно данное общественное образование существует и выполняет необходимую функцию [см.: 46. С. 7].
Луман, как указывает далее Филиппов, обратил внимание на следующий факт. До тех пор, пока функция рассматривается как некий инвариант (действие, которое должно быть выполнено), неизбежны упреки противников функционализма по поводу того, что функциональный подход, вводившийся под знаком борьбы с подходом каузальным (то есть поиском не функций, а причин, породивших общественные явления), на самом деле скрыто каузален и телеологичен, ибо функция выступает в качестве конечной цели, а значит — как «целевая причина» подлежащих объяснению явлений. Идея Лумана состояла в том, чтобы освободить функционализм от попыток поиска каких бы то ни было констант, устранить понятие о необходимой функции как необходимом результате. «Функция не есть результат, — писал он, — которому надо способствовать, но регулятивная смысловая схема, которая организует область сравнения эквивалентных, результатов» [цит. по: 46. С. 8].
К этому следует добавить, если Н. Луман порой и говорит о каузальности, то трактует ее весьма своеобразно — как «особый тип функционализма», «когда ни одно эмпирическое доказательство не является решающим», и признает, что «начало и развитие каждого познавательного процесса требует непрерывных теоретических решений» [см.: 41. Р. 120]. Не случайно один из лумановских сторонников Д. Золо категорично заявляет: «...Каузальные отношения — это определенное применение функциональных категорий. Под «функцией» в данном случае мы не подразумеваем фиксированные отношения между специфическими причинами и специфическими следствиями. «Функция» — это значимая регулирующая структура, которая делает возможной организацию сравнительных ситуаций между равнозначными действиями. Целью неофункционалистской социологии такого рода будет не объяснение необходимости или возможности отношений между причинами и следствиями, а определение отношения «функциональной эквивалентности» между «разнообразными возможными причинами, принимая во внимание проблематичность следствия». Глубокий смысл и прелесть функционального анализа, по мнению Лумана, заключаются в сравнительном исследовании, которое соединяет разно-
образные возможные причины с одинаковым следствием, а разнообразные возможные следствия с одинаковой причиной, то есть в постоянном открытии «новых возможностей». Специфическим объектом такого метода является рациональное представление проблем через абстрактные конструкции «сравнительных возможностей" [41. Р. 118].
Вместе с тем, по мнению Золо, Луман признает, что даже «некаузальный функционализм» должен подвергаться «какой-то проверке». Согласно Луману, каждая теория должна уметь «продемонстрировать свою уместность в мире опыта». Однако это не означает, что проверка функционалистских утверждений должна влиять на «необходимость или возможность корреляции между одним или большим числом факторов, или что она должна основываться на наблюдении за периодическими связями между причинами и следствиями». "Предметом проверки выступает селективный характер этих корреляций, с учетом иных возможностей. Интерпретация эмпирических данных не обязательно предоставит объяснение или предсказание специфических событий, но будет информировать о «редукции комплексности» или, другими словами, о «значении» анализируемых социальных феноменов. Вот как Луман представляет себе понятие, которое следует считать центральным в его неофункционалистской эпистемологии: под концепцией «значения» он понимает редукцию комплексности мира" [41. Р. 118. 119]. В целом, полагает Д. Золо, лумановское исследование проясняет, «что означает истина с социологической точки зрения и на какой ступени развития общества становится возможным интерпретировать истину как межпредметную связь». «Этот вид социологических знаний, как признает Луман, явно происходит в круговой (циркулярной) манере, но последнее не должно тревожить тех, кто больше не считает, что целью науки является установление основания путем связывания теоретических утверждений и логически непреложных изначальных принципов» [41. Р. 119].
В связи с вышеизложенным становится понятным и лумановское требование методологического характера: единый принцип универсального теоретического объяснения — это контингентность как не-необходимость всего сущего, его способности быть и другим. Н. Луман пишет: «Образование структуры преформировано не с каким-то одним принципом, одним началом; оно не протекает и в масштабах объективных исторических законов, которые бы определяли, как состояние А перейдет в состояние В. Перевод проблемы образования системы в конструкцию различения, по-видимому, следует считать более зна-
— 12 —
чительным. А что касается точки, где это определяется, то для нее свойственна контингенция, ...являющаяся случайным событием» [24. S. 443]. В результате социальный феномен не может рассматриваться сам по себе в силу своей качественной определенности, поскольку функциональное объяснение идет через соотнесение данного явления с чем-то иным, которое не есть он сам. При этом в качестве предельно «иного» в процессе функционального отнесения должно выступать то, что ни в коем случае не может отождествляться с какой-либо предметностью. Поэтому-то система у Лумана тоже не обладает качественно определенными характеристиками, так как главным в неофункционализме становится тема отношения системы к тому, что абсолютно иносистемно. Он решительно отрицает возможность «предметного» толкования своих теоретических конструкций."Трудность (по-моему, чисто речевая) кроется в том, — пишет Луман, — что такие обороты, как... «отбор», «редукция комплексности», внушают мысль о постоянстве суммы и об отношении «больше» и «меньше» в том смысле, что сначала имеется в наличии многое, из чего избирается некоторое количество. Но это кажущийся эффект нашего субстанциализированного языка, который мы должны преодолеть... На всех уровнях системообразования, от физических до смысло-конституирующих систем, мир только и производится отбором. То, «из-чего» происходит отбор, возникает в самих процессах отбора как бы в качестве их отложения, которое для отдельных отборов становится затем заранее данным порядком" [51. S. 307, 308].
Последнее авторское рассуждение также упрочивает аргументацию принципиальной для Лумана позиции о том, что в действительности не существует ничего, кроме отношений и возможностей отношений. «Таким образом, комплексность имеет свое единство в форме отношения: отношения множеств элементов и редуктивных порядков, которые делают друг друга возможными. Как единство системы комплексность сама по своей природе реляционна» [12. S. 207]. Поэтому рост комплексности и редукция комплексности представляют по сути двуединство.
Как справедливо поясняет А. Ф. Филиппов, стабильность внутри системы поддерживается за счет нестабильности, производимой ею же самой. Воспроизводя себя, система обновляется. Но обновление невозможно, если все события будут идти по однозначно предначертанным траекториям. "То, что в более ранних построениях теоретиков социальной системы рассматривалось как исполнение неких императивов (известное
понятие функциональной необходимости, или императива, в структурном функционализме), теперь, в связи с полным «развеществлением» понятия системы у Лумана, берется лишь как одна из бинарно схематизированных возможностей". Неподчинения нормам не существует, пока нет норм. И чем больше появляется норм, тем больше имеется возможностей для антинормативного поведения. Право не приглушает конфликты. Оно одновременно создает и регулирует их. Оно образовано для предрешения возможных конфликтов. Если бы его не было, никто бы и не думал о ситуациях, подлежащих разрешению с его помощью, как о конфликтах. Но право предлагает возможность ненасильственного разрешения конфликта. Почему? Потому что оно предлагает схему, в которой деление идет по принципу: правовое/противоречащее праву. А в эту схему уже «встроено» предпочтение права, так же как истина предпочитается лжи, а наличие денег или собственности — их отсутствию [см.: 52. С. 163].
Луман считает, что современное понятие системы возникло тогда, когда вместо традиционного различения части и целого начали говорить о различии систем и окружающей среды. Речь в данном случае идет о концепции самореферентных систем, согласно которой обособление системы от среды «может осуществляться только через самореференцию, то есть благодаря тому, что системы при конституировании своих элементов и элементов операций соотносятся сами с собой (будь то с элементами той же самой системы, с операциями той же самой системы или с единством той же самой системы)» [см.: 24 S. 25]. Теперь важно отличать не систему от среды, а тождество от различия. Система тождественна себе, поскольку отличает себя от всего остального.
В «Социальных системах» автором проводится мысль, что «элементы, из которых состоит система, не могут иметь продолжительности, то есть они должны непрестанно репродуцироваться через систему этих элементов» [см.: 24. S. 28]. При этом Луман отмечает: «Как мало дает нам система без окружающего мира, или окружающий мир без системы, так же мало может дать и элемент без реляционного объединения с другими элементами, или же реляция (отношение) без элемента» [24. S. 41]. И несколько далее: "Когда теория, исходящая из качественного своеобразия явлений, устремляется в направлении квалификации, как правило, из вида упускается то обстоятельство, что система сама характеризует элементы в качестве таковых. Так же несостоятельна и традиционная позиция, которая, субстанционально, онтологически трактует свойства
_ 14 _
элементов... Единство будет многократно конституироваться как таковое лишь посредством системы, использующей элемент только в процессе реляции. Эта деонтологизация и функционалистичность осуществлялись в современной науке через «математизацию» естественных дисциплин... Действия (пишет Луман, ссылаясь на Т. Парсонса. — О. П.) обязаны своим единством реляционной структуре системы, в которой они устанавливаются именно как действия". И здесь же, в примечании подчеркивается, что в данном случае он ведет речь об «основных положениях концепции самореферентной системы» [см.: 24. S. 42].
Элементы системы — это события в данной системе. "Помимо событий, — указывает Луман, — у последней нет иного базиса для протяженности (поэтому-то и неизбежно ощущение краткости настоящего). При этом нельзя отделять события от системы...; событие «выделяется не из целого, но в целое». Теоретически верным является разграничение но не типа — элемент (событие)/система или элемент (событие)/процесс, а типа — элемент (событие) /соотношение. Наиболее впечатляющим результатом теории темпорализации следует считать появление новых интердепенденций (взаимозависимостей) распада и воспроизведения элементов. Системы с темпорализированной комплексностью зависят от непрерывного распада. Постоянная дезинтеграция одновременно создает и место, и потребность в последующих элементах, и рассматривается в качестве необходимой причины репродукции" [24. S. 78]. Но тогда отношение между элементами не может быть структурой. Ведь при исчезновении элемента (а событие исчезает, лишь только появившись) исчезнет и данное отношение. Структура же устойчива. Она "составляет ограничения допустимых в системе отношений. ...Если перевести данное положение в термины теории самовоспроизводящихся систем, ...то оно означает, что только благодаря ограничивающему структурированию система получает такое количество «внутреннего руководства», которое в состоянии сделать возможным самовоспроизводство" [24. S. 384]. Как бы то ни было, отмечает ученый, "в любом случае образование структуры не является «любым» возможным решением" [см.: 12. S. 120]. Среда постоянно предъявляет все новые требования к системе. Система реагирует на них постоянным самообновлением, которое невозможно без предшествующего разложения. Разложение происходит от того, что все элементы исчезают, лишь только появившись. Но каждый элемент определен. Следующее за ним событие не может быть произвольным. Круг возможностей ограничен. Событие опреде-
— 15 —
проблемой. Но так как можно знать, что неограниченная самореференция чисто логически не функционирует, то для наблюдателя предлагаемой теории данное обстоятельство может только означать, что идеализация интерсубъективного взаимопонимания выполняет функцию прерывания самореференции; а тогда задают себе вопрос: почему это именно так и почему не иначе. "Семантика ценностей формулирует тут подобающее обоснование: она формулирует новые «inviolate levels», когда все становится контингентным, и то, что оправдывает себя как исходный пункт, необходимо проверить в самой коммуникации» [см.: 79. С. 210].
Таким образом, лумановская «рациональность», по сути, отождествляется с «редукцией комплексности», поэтому ценности понимаются чисто функционально, то есть только со стороны того, как они выполняют функцию «редукции». Сторонников редукционизма, как и этического сциентизма, интересуют средства, которыми располагает человек (у Лумана — система) в своем поведении, функционировании, а не преследуемая цель. Вот как этот тезис комментирует Н. Луман. Представление, согласно которому будущее является настоящим, считается справедливым, когда видят перед собой цель. Такова типично современная точка зрения. Узкому пониманию телеологии постоянно сопутствовала критика: в чем состоят мотивы постановки целей? Это, якобы, бессознательное, или мотивы невозможно легитимировать. Потом следует идеологическая критика мотивов капиталиста за то, что он что-то скрывает или не знает. Таким образом, современная телеология вместе с тем является и поверхностным феноменом, данное заявление касается психоаналитической, идеологической, марксистской или иной критики. Поэтому производится замена единства на различение, будь то конец, хороший конец, принцип, телос или предстоящая цель, искусство или промышленность. Например, в коммуникации концом является не консенсус, а возможность сказать «да» или «нет» в ответ на новые предложения, новое высказывание [см.: 80. С. 238, 239].
В работе «Социальные системы» ученый приводит более детальную аргументацию. Луман исходит из того, что, система и окружающий мир на любые ценности всегда реагируют одновременно. Особенно это касается сферы социальной системы, так как без осознания психической системы, по его мнению, едва ли возможно прийти к коммуникации. «Поэтому-то каузальность подразделяется на систему и окружающий мир. Однако не следует предлагать поспешных критериев такого подразделения... Важно исходить не из законов природы, а из преиму-
— 34 —
ществ селекции. Именно тогда, когда возникает совокупность причин, речь пойдет об абстракции феномена, который самоорганизуясь, реализуется саморепродуктивно» [24. S. 40].
И далее Н. Луман формулирует наиважнейший вывод о «ценностях», собственное истолкование которых у него адекватно понятию «медиумов» (посредников) в «транспортировке смысла». «Результативны, — подчеркивает он, — не прежние консервативные интерпретации, а развитие символически генерализованных технических средств коммуникации... Под последними мы понимаем технические средства, которые используют обобщения, чтобы обозначить связь селекции и мотивации, то есть воплощают их единство. К ним относятся: правда, любовь, собственность, деньги, власть, право, начала религиозной веры; на сегодняшний день — это и есть цивилизованно стандартизированные «основные ценности» (выделено мной. — О. П.). Во всех представленных случаях, но разными способами и в различных интерактивных ситуациях, речь идет о таком обусловливании селекции коммуникации, чтобы она могла одновременно служить и мотивационным средством, и в достаточной мере определять последствия селективно-избираемых вариантов. Наиболее успешная (имеющая самое большое количество последствий) коммуникация осуществляется в современном обществе с помощью технических средств... Общая теория социальных систем и их коммуникативных процессов должна уделить внимание высокоселективному характеру этих функционально привилегированных способов коммуникации" [24. S. 222].
Вместо важнейших ценностей основой определенности, по Луману, становится время, то есть чем дольше длится взаимодействие, тем больше операций в нем уже совершено. И тогда то, что сначала было простым результатом выбора, впоследствии выступает как заданный в системе порядок. «История, — отмечает А. Ф. Филиппов, — осаждается в прочные структуры, противостоящие непрерывному потоку событий — этот тезис настолько же стар, насколько стар релятивизм в любой его форме» [52. Р. 162]. «Строго» критическое отношение (существующее не только в отечественной литературе) к релятивистской интерпретации ценностей начинает постепенно меняться. Ученые стремятся уточнить традиционное мнение о том, что не социальные отношения как таковые являются объектом изучения, а устойчивые формы этих отношений, «точнее — типизированные или стандартизированные аспекты социальных отношений, в которых как бы затвердевает текучая и изменяющаяся социальная реальность» [см.: 76. С. 37]. Безусловно, ин-
— 35 —
новационные моменты, наметившиеся в последнее время, сопряжены с известными трудностями. Как предупреждение звучат слова С. А. Гомаюнова. Эмпирия, указывает он, незыблемость которой, казалось бы, не вызывает сомнений, на деле ведет к неопределенности критериев для отделения старой системы от новой. История оказывается «дурным эволюционизмом». Элементы нового находят все глубже и глубже в недрах старого, а элементы старого — все больше и больше в системе нового. Отсюда выход один — увеличивать продолжительность переходных периодов. Логическим завершением такой тенденции является признание сплошной переходности, вытеснение формаций переходными периодами. Правда, ученый здесь же намечает и выход: историческая синергетика позволяет избавиться от «дурной бесконечности». История рассматривает социальные системы, которые изначально нелинейны по своей природе. А значит, при изучении социальных систем «историк должен, перейти к процессуальному видению», к «языку событий» [см.: 48. С. 18].
Вместе с тем выражение «неопределенность критериев» относимо также к критериям ценностного выбора и ставит под сомнение саму проблему определения объективных основ значимости тех или иных ценностей в поступательном развитии человечества. Трудность, признается В. А. Малахов, состоит в том, что, представляя собою объективный определитель значимости ценностного выбора каждого индивидуального субъекта, искомый критерий культурных ценностей, в свою очередь, сам должен в более широком плане выступать как ценность, то есть быть избранным и утвержденным в качестве таковой. Причем это должна быть такая ценность, которая, будучи мерилом всех остальных ценностей, в то же время не подменяла бы собой их собственную неповторимость и актуальность, то есть не лишала бы их свойственного им ценностного статуса [см.: 76. С. 70, 71]. В данном случае тоже наблюдается «неопределенная бесконечность», так как основание культурных ценностей должно, в свою очередь, рассматриваться еще в «более широком плане». По крайней мере, Н. Лумана нельзя упрекнуть в непоследовательности применительно к данному вопросу, поскольку он определил место субъекта не в какой-то конкретной системе, а отнес его к окружающему миру.
На наш взгляд, бесспорно, прав А. А. Ицхокин, когда с уверенностью утверждает: все категории, то есть понятия в их нормативной сущности, приобретают строгость (нормативную определенность, обязательность) в той мере, в какой они включены в теорию, эффектно вскрывающую некую закономерность.
— 36 —
Будучи признана, эта теория сама становится источником познавательных норм, приобретая, в свою очередь, чисто инструментальный смысл в контексте дальнейшего познавания, иначе говоря, лишаясь ценности в контексте действия (до такой степени, что кто-то, делая следующий шаг, будет рад тем больше, чем полнее он ее разрушит) [см.: 81. С. 29]. Именно эта идея, в той или иной форме, завоевывает все новых сторонников. Так, У. Белл считает, что основополагающие ценностные суждения не могут фундаментально отличаться от требований, предъявляемых к основополагающим истинам. «Их заключения не отличаются жесткостью, они не догматичны и не абсолютны. Скорее они пробны, условны и открыты для изменений с появлением новой информации» [64. С. 28]. Причем сама правовая культура может оказаться в силу ряда обстоятельств в ситуации кризиса и реформирования, «стать объектом переоценки и переделки», то есть таких изменений, суть которых определяется как «обновление в праве» [см. подр.: 82. С. 75]. Напомним также, что существовавшая в 80-х годах западногерманская государственная и социально-философская доктрина не рассматривала основные права как ценности «в силу закона», заявляя об их «открытости для новых ценностных ориентации, поскольку последние способствуют образованию нового политического консенсуса». Здесь уместен вопрос, поставленный Б. А. Куркиным. "Но если это не ценности «в силу закона» и в силу их «трансцендентности», то в силу чего? Этот острый конкретно политический вопрос повисает в воздухе" [75. С.135]. Полагаем, что его конструктивному решению до некоторой степени помогут отдельные функционалистские положения Н. Лумана. Например, тезис о селективно-избирательном выборе реальной модели поведения из множества различных возможностей той или иной подсистемы общества. Одновременно добавим, что, согласно Луману, выбор предпочтений осуществляется на основе системы ценностей, оформленных в идеологию. При этом важно подчеркнуть следующую авторскую мысль: поскольку множество причин и действий классифицируются по-разному и все способы равноправны, то любая идеология заменима в своей функции ориентировать и оправдывать деятельность [см.: 12. S. 56].
Что же гарантирует связь с реальностью? Почему можно утверждать, что самореферентные построения теории познания не произвольны? Первым шагом здесь выступает ориентация не на психические системы, то есть не на сознание отдельных людей, а на социальные системы. Однако релятивизм от этого не исчезает. Ведь все социальные системы (в том числе и об-
— 37 —