Kitay_i_okrestnosti_Mifologia_folklor_literatura

, ттж,

шшштш, тш,

OS.

,тшш,

А7 -

Е. Э. Войтишек, А. К. Ядрихинская Новосибирский государственный университет

Средневековая и современная китайская повесть: опыт сравнения в культурологическом аспекте7

Как известно, на Востоке вообще и в Китае особенно роли традиции всегда придавалось огромное значение, в связи с чем в формирование общественного модуса каждого человека сознательно закладывались определенный консерватизм и необходимость следовать обычаям. Несомненно, это касалось и литературного творчества, где наличие реминисценций и аллюзий, цитат и прямых отсылок к предшествующему опыту было основным критерием при оценке художественных достоинств произведений. Более того, такое обращение к известным именам и произведениям долгое время расценивалось как показатель эрудиции и образованности, литературного дарования автора.

Национальные традиции служили китайскому народу той основой, на которой развивались поэзия и проза, разносторонне отражая движения идейных и эстетических воззрений в различные эпохи.

Преемственность и живучесть традиций определяются и постоянным их видоизменением, «переиначиванием, обыгрыванием, стилизацией наследия древних», когда было важно не только копирование образов и тиражирование идей, но и особое художественное видение мира, складывающееся из «радужной мозаики штрихов и нюансов жизни» [2, с. 80].

С этой точки зрения любопытно рассмотреть на примере двух произведений китайской литературы разных периодов — повести XVII в. в жанре нихуабэнь (подражательные хуабэнь) из книги Лин Мэн-чу (1580—1644) «Второй сборник рассказов совершенно удивительных» и повести второй половины XX в., принадлежащей известному современному писателю А- чэну, — каким образом при наличии общей главной идеи, дающей нам право проводить сравнение, трансформировались их сюжетные линии, основные мотивы и круг главных персонажей/

Во второй половине XX в., после тяжелого периода, связанного с переосмыслением последствий культурной революции, когда ценность культур-

1 Работа выполнена в рамках проекта РФФИ 06-06-80022а Рособразования (проект РНП 2.2.1.1.2183) и НИР 1.17.08.

ного и исторического наследия всячески отрицалась, китайские писатели обратились к национальным традициям. Вслед за «литературой шрамов» (fàMJC^ шанхэнь вэньсюэ) и «литературой размышлений» ( M f i J t ^ фаньсы вэньсюэ) появилось направление, в дальнейшем названное «литературой поисков корней» (If-fit^t^ сюньгэнь вэньсюэ). При этом под «корнями» ее создатели понимали народные и национальные традиции, без которых, по их мнению, не может существовать подлинная культура. Обращаясь к мотивам и сюжетам древних произведений, возрождая принципы жизни и систему ценностей, характерных для того времени, переосмысливая все это и адаптируя к современному ходу событий, писатели пытались доказать, что человек не способен существовать в отрыве от своих корней: ведь только на основе опыта прошлого можно верно интерпретировать настоящее.

Что касается типа основного персонажа, обрисованного в повести А- чэна «Царь шахмат»2 из трилогии «Три царя», то, как и в средневековой повести «Игрок в облавные шашки»3, главный герой, по-видимому, принадлежал к тому сословию людей, которое в средневековье называлось 3t À вэньжэнъ, что значит «человек культуры». По выражению В. В. Малявина, это «человек, воплотивший в себе культурное начало» и «культивирующий, взращивающий сам себя» [2, с. 80]. Жизнь такого человека, если судить по литературе и живописи того времени, складывается из самых обыденных, но обязательных эпизодов: из чтения (происходящего из культа грамотности и книжного знания), прогулки в горах, любования пейзажем, неспешной беседы с другом, музицирования и, что примечательно, из игры в шашки [2, с. 85]. Действительно, в Китае игра в облавные шашки наряду с каллиграфией, поэзией и игрой на цитре традиционно считалась занятием, достойным «благородного мужа». Неслучайно поэтому У Цзин-цзы, автор первого крупного сатирического романа XVIII в., «Неофициальная история конфуцианцев», при описании в эпилоге романа своеобразного коллективного портрета идеального «человека культуры» также использует эти виды благородного досуга ученых мужей, связывая обновление общества с появлением героев, живущих под непрерывным очищающим влиянием искусства.

2Использован перевод В.Аджимамудовой в кн. Современная новелла Китая. — М, Худ. лит-ра, 1988. Но в цитатах всюду в соответствии с оригиналом шахматы заменены на облавные шашки вэйци.

3Анонимная повесть XVII в. «Игрок в облавные шашки», или «Повесть о том, как Маленький Даос подарил первый ход лучшему игроку Поднебесной, а девушка-игрок Мяо Гуань решила свою судьбу в двух партиях в вэйци» в кн. «Проделки праздного дракона» в переводах

Д.Воскресенского. — М., Худ. лит-ра, 1966.

Возможно, современный писатель А-чэн, оценив важность этого традиционного мотива в китайской культуре, из всего многообразия типажей и образов многовековой литературы Китая сознательно выбрал характер, одержимый стихией игры, выводящей ее участника и творца за пределы обыденного мира в другой, особый мир радости и открытий.

Первым среди исследователей к теме взимосвязей вышеуказанных произведений обратился блестящий знаток китайской литературы Б. Л. Рифтин. В своей статье [4] он пишет, что ярким примером использования традиционных сюжетов в современных китайских новеллах является повесть А-чэна «Царь шахмат». В этом произведении, указывает Б. Л. Рифтин, искусно переплетены традиции и новации, что позволяет автору выйти за рамки традиционной морали. Создавая творение, универсальное по своей значимости, А-чэн тем не менее сохраняет особые черты, присущие только китайской традиции [4, с. 350].

Говоря о традиционных сюжетах в современной литературе, о взаимосвязи средневековой поъести-хуабэнъ и повести А-чэна, Б. Л. Рифтин указывает, что «эти два произведения описывают совершенно разные эпохи: одно — эпоху Сун (впервые краткий вариант этого сюжета встречается в сборнике сунского автора Хун Мая(1123—1202) «И-цзянь чжи»), другое — период современной культурной революции; принципиально различаются и общества, в которых живут главные герои; можно также сказать, что имеются существенные отличия и в развитии сюжетной линии, тем не менее обнаруживается множество заимствований, позволяющих проследить родственные связи между древней и современной повестью» [4, с. 350].

Прежде чем анализировать те аспекты, в которых особенно ярко видны черты подобного сходства, попытаемся разобраться в самом предмете увлечения главных героев обоих произведений.

Игра вэйци в русскоязычной традиции именуется как облавные шашки. В древности доска для игры была разделена на 17 горизонтальных и 17 вертикальных линий, ориентированных по сторонам света, но уже на рубеже нашей эры появились свидетельства об увеличении доски до размеров 19 х 19. Их пересечение давало 361 тактическое положение, или пункт, что было тесно связано с лунным календарем. Количество шашек-воинов было также увеличено со 150 до 360. Цель игры заключалась в том,чтобы захватить пространство на доске, попутно уничтожив воинов противника. Нумерологическое и космологическое значение количества полей и фигур на доске осознавали еще в древности — неслучайно в тексте повести хуабэнь есть такие строки: «Говорят, игра в облавные шашки воспроизводит образ Восьми триграмм. Число шашек на доске соответствует количеству дней в

586 Современная литература

году, черные и белые шашки обозначают силы инь и ян. Четыре угла доски — это солнце, луна, звезды и знаки зодиака. На доске происходят все десять тысяч превращений, секрет которых неведом даже духам, и шашки — любимая игра бессмертных небожителей.. .»4.

Примечательно, что эта игра, в VII—VIII вв. попав из Китая в Корею (бадук) и Японию (иго, го), сумела там прочно укорениться, завоевав к настоящему времени статус национальных спортивных искусств. Более того, даже в древней Японии, в эпоху Нара, законодательно было оговорено особое положение игры в го: в «Своде законов Тайхо» (702 г.) в разделе «Согнирё» («Буддийские монахи и монахини») сообщалось, что если монахи занимаются игрой на кото или в го5, они не наказываются, тогда как в остальных случаях на занятия музыкой и азартными играми налагалась епитимья в 100 дней [5, с. 68].

Прелесть облавных шашек заключалась в том, что эта игра, развивая пространственное воображение, служила наглядной иллюстрацией традиционного идеала воинской добродетели, своеобразной игры ума и, по выражению В.В. Малявина, как умение видеть всю ситуацию в целом «позволяла снять открытое противостояние и преобразить агрессию в церемонный жест» [1, с. 584].

Попутно заметим, что игру в облавные шашки вэйци (яп. го) часто путают с игрой в шахматы сянци (яп. сё.ги), напоминающую европейские шахматы — отсюда и разночтения в переводах. Как бы то ни было само слово Ш ци переводят и как «шашки», и как «шахматы», главное в характере героев обоих произведений — это всепоглощающая страсть к игре. Как подмечает Б. Л. Рифтин, «оба они — молодые люди, которые не заботятся в жизни ни о чем, кроме вэйци, и постоянно ищут достойного соперника» [4, с. 349].

Обратимся к анализу сходных черт в обоих произведениях.

Сюжетные линии

Значительное сходство между этими двумя произведениями обнаруживается при сопоставлении их сюжетных линий, хотя, как уже отмечалось, трудно говорить даже о приблизительной их идентичности.

4Игрок в облавные шашки // Проделки праздного дракона, с. 24—25.

5Таким образом, вслед за китайцами японцы также признавали особое положение и нравственное значение этих благородных развлечений: кото — аналог китайской цитры цин\ го — это видоизмененные облавные шашки вэйци, пришедшие на Японский архипелаг также из Китая.