Методическое пособие 481

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

разницу между намерениями и реальными возможностями в сфере западноевропейской политики в начале 70-х годов XX века. В мемуарах Брандт писал о «черепашьей скорости» процесса европейской интеграции. Однако, речь идет не о спокойном, постепенном, хотя и немного медленном процессе. Более того, краткое пятилетие времени его правления обозначено существенными проблемами и многими, даже противоречивыми линиями развития. Однако, подводя итог европейской политике В. Брандта в период его канцлерства следует отметить, что в 1969-1974гг. были заложены краеугольные камни в фундамент единой Европы.

Библиографический список

1.Bahr, E. Zu meiner Zeit / E. Bahr. – Muenchen, 1996.

2.Bitsch, M.-Th. Le sommet de La Haye. La mise en route de la relance de 1969: Crises and Compromises: The European Project 1963–1969 / hrsg. W. Loth. – Baden-Baden, Bruessel, 2001. – S. 539-565.

3.Brandt, W. Begegnungen und Einsichten. Die Jahre 1960–1975 / W.Brandt. – Hamburg, 1976.

4.Brandt, W. Erinnerungen / W.Brandt. – Frankfurt, Zuerich, 1 989.

5.Brandt, W. Germany’s «Westpolitik» / W.Brandt // Foreign Affairs. – 1972. – 50. – S. 416-426.

6.Brandt, W. Reden und Interviews (I) / W.Brandt. – Hamburg, 1971.

7.Bulletin des Presseund Informationsamts der Bundesregierung 15.11.1973. – Nr. 147.

8.Bulletin des Presseund Informationsamts der Bundesregierung, 3.7.1970. – Nr. 90.

9.Bulletin des Presseund Informationsamts der Bundesregierung, 4.12.1969, Nr. 148.

10.Deutscher Bundestag, Stenographische Berichte, 6. Wahlperiode. – Bonn, o.J.

11.Focke, K. Europa-Politik nach den Haag. Neubeginn in der europaeischen Integration? / K. Focke // Europa–Archiv. – 1970. – Folge 8. – S. 267-280.

12.Monnet, J. Memoires / J.Monnet. – Paris, 1976.

13.Simonian, Е. The Privileged Partnership. Franco-German Relations in the European Community, 1969-1984 / Е.Simonian. – Oxford, 1985.

14.Soutou, G. – H. L’ alliance incertaine. Les rapports polit ico-strategiques francoallemands, 1954–1996 / G.Soutou. – Paris, 1996.

15.Wilkens, A. Der Werner-Plan. Waehrung, Politik und Europa 1968-1971 / A.Wilkens // Aufbruch zum Europa der zweiten Generation. Die europaeische Einigung 1969–1984. – Trier, 2003.

16.Wilkens, A. Une tentative premature? L’ Allemagne, la France et les balbutiements de l’Europe monetaire (1969-1974): Dynamiques europeennes. Nouvel espace, nouveaux acteurs, 1969-1981 / A.Wilkens. – Paris, 2002.

17.Wilkens, A. Westpolitik, Ostpolitik and the Project of the Economic and Monetary Union. Germany’s Policy in the Brandt Era (1969–1974) / A. Wilkens // Journal of European Integration History. – 1999. – 5. – S. 73–102.

18.Ziebura, G. Die deutsch-franzoesischen Beziehungen seit 1945. Mythen und Realitaeten / G.Ziebura. – Stuttgart, 1997.

11

Серия «Социально-гуманитарные науки». Выпуск №2 (4), 2014

УДК 94 (4)

М. В. Кирчанов

ПОЭТИЧЕСКАЯ ДЕПРЕССИЯ В ДИСКУРСЕ ЧУВАШСКОГО МОДЕРНИЗМА НАЧАЛА 1920-Х ГОДОВ

Автор анализирует чувашский модернизм начала 1920-х годов. Модернизм был одной из форм чувашского национализма. Сеспель Мишши являлся центральной фигурой в истории чувашского модернизма. Непродолжительный период модернизма содействовал национальному возрождению. Оригинальное течение чувашского модернизма сравнимо с аналогичными тенденциями в истории культуры Запада ХХ века. Образы смерти или моретемные нарративы играли особую роль в развитии чувашского молернизма. Поэзия Сеспеля Мишши была оптимистическим националистическим проектом возрождения чувашской нации и проектом, основанном на развитии нарративов мортемности. Мортемность – широкий комплекс поэтических нарративов в текстах Сеспеля, основанных на образах смерти. Депрессия и меланхолия, разочарование в коммунистической идее, личный кризис привели к трагической смерти (суициду) основателя современной чувашской поэзии.

Ключевые слова: Чувашия (Чăваш Ен), Сеспель Мишши, национализм, идентичность, модернизм, футуризм, смерть, мортемность, суицид.

M. V. Kirchanov

POETIC DEPRESSION IN THE DISCOURSE OF CHUVASH

MODERNISM OF THE EARLY 1920S

The author analyzes Chuvash modernism in the beginning of the 1920s. The modernism was a form of nationalism movement. Çeçpel Mi i was the central figure in the history of the Chuvash modernism. The short period of modernism promoted the national revival. The original Chuvash forms of modernism are comparable to the similar trends in the history of the twentieth century Western culture. The poetry of Çeçpel Mi i was an optimistic nationalist revival project of the Chuvash nation and also the project based on the development of mortem narratives. Mortemness is a wide range of poetic narratives in the lyrics of Çeçpel Mi i based on the images of death. Depression and melancholy, disappointment in the communist idea and the personal crisis led to the tragic death (suicide) of the modern Chuvash poetry founder.

Key words: Čăvaš En, Çeçp ĕl Mi i, nationalism, identity, modernism, futurism, death, mortemness, suicide.

Центральной фигурой в модерновой версии чувашской идентичности, вероятно, следует признать Сеспеля Мишши (Ç еç пĕл Мишши) – основателя современной чувашской поэзии, чьи тексты стали подлинным прорывом для только становившейся современной чувашской идентичности, будучи написанными всего несколько лет спустя после появления в 1908 году поэмы «Нарспи» Пăртта Кĕç тентинĕ (Константин Иванов), которая принадлежала в большей степени романтической традиции. Поэтика и стилистика Сеспеля Мишши радикально отличается от текстов его предшественников. Вероятно, следует констатировать отсутствие континуитета в развитие чувашской поэзии в первой четверти ХХ века, так как для текстов Пăртта Кĕç тентинĕ и Сеспеля Мишши в большей степени характерна дискретность.

__________________________________

© Кирчанов М. В., 2014

12

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

Творческий путь и тексты Сеспеля Мишши достаточно детально изучены в чувашской советской [8; 9; 10; 12; 33; 34], позднесоветской и постсоветской научной традиции [11; 13; 15]. Тексты Сеспеля Мишши успели стать своеобразным коллективным местом памяти и предметом многочисленных конструкций со стороны чувашских интеллектуалов. В советский период тексты Сеспеля Мишши служили объектом идеологизации, и мифологизации. На современном этапе имеют место попытки частичной демифологизации, предпринимаемой как чувашскими [1; 34], так и российскими [2; 3; 4; 5; 6; 7] авторами в целом. Поэтому, в настоящей статье наше внимание будет сфокусировано исключительно на интересующих нас нарративах, связанных с репрезентацией и актуализацией мортемности – образов смерти в поэтическом наследии Сеспеля Мишши.

Среди наиболее условно «мортемных» текстов Сеспеля Мишши выделяется «Эпĕ вилсен…» (« Как умру…»). Мортемность актуализирована уже в самом названии произведения («вилĕм» – « смерть»), а также и в русском переводе. Текст, который

начинается с просьбы похоронить лирического героя (Эпĕ вилсен – ана пытарăр // Ç ӳллĕ ту

ç ине // Йăмрасем лартса хăварăр // Ман тăпра ç ине [31]) в определенной степени можно рассматривать как форму поэтического завещания, адресованного потенциальному потребителю чувашской поэзии в начале 1920-х годов, когда круг ее читателей был крайне незначительным. Мотивы и образы похорон и кладбища встречаются в текстах Сеспеля Мишши относительно часто. В частности, в стихотворении «Чăваш арăмне» очерчена социальная траектория женщины в традиционном обществе:Ç апла ерипенех санăн Вăюсем пĕтетчĕç. Масар ç ине, чун тухсассăн, Каяйса чикетчĕç [28].

Тема смерти в поэтических текстах Сеспеля Мишши встречалась нередко. Как правило, в качестве умирающего / гибнущего / погибающего или уже мертвого / покойного / неживого героя выступал герой даже не лирический, что сближало бы поэзию Сеспеля с романтической традицией, а герой преимущественной новый, модерный и отчасти футуристический. В подобной ситуации совершенно органично и естественно в поэтике Сеспеля соседствуют образы одинокой и заброшенной могилы (Ушкăн-ушкăн шур пĕлĕт

коммунистического и авторитарного, но модернового и одновременно в значительной степени футуристического, основанного на радикальном разрыве со старыми, архаичными ценностями: Коммунизм Хĕрлĕ Ялавне // Чун тухиччен ç ĕре ÿ кермен [26].

В подобном контексте мортемность в поэтике Сеспеля Мишши обретает качественно новое измерение. Это – не традиционная для романтической поэтической традиции идея смерти, основанная на трагедии, гибели лирического героя. В наследии Сеспеля лирический герой порывает самым радикальным образом с прошлым, отказываясь сознательно от старых, традиционных версий идентичности, делая выбор в пользу новой идентичности – идентичности более массовой, модерной и современной. Поэтому, мортемность в текстах Сеспеля не является сферой доминирования исключительно образов смерти – смерть, наоборот, играет генерирующую роль в появлении новых форм и версий идентичности, одним из форматоров которой и стал Сеспель Мишши.

Мортемность имеет и другие проявления, связанные, например, с преждевременным уходом, самосожжением чувашской интеллигенции в горниле национального строительства. Как известно, политическая и социальная история Чувашии новейшего времени отличалась не только весьма негативными стартовыми условиями традиционного архаичного общества, но и форсированными, чрезвычайно быстрыми темпами и радикальными формами и методами его модернизации и трансформации. В подобной ситуации чувашская культурная история знала немало преждевременных смертей ее участников и деятелей, форматоров чувашской культурной традиции и идентичности: Тăван чăваш ç ĕрне юратакан чĕрÿ //

Сикми пулса, хуллен татăлчĕ ĕмĕрÿ… // Пытарчĕç ç ĕр айне чăвашăн ĕмĕтне // Сăвву кĕвви анчах юлайчĕ ç ĕр ç ине // Ç урхи кунсем каллех ç утатрĕç тĕнчене // Тĕнче симĕсленет…

13

текста, возникает образ смерти и похорон, причем в качестве могильщиков, хотя и вынужденных, выступает сама чувашская интеллигенция. В такой ситуации складываются условия для трансформации мортемных нарративов, которые из констатации самого момента смерти и похорон пока еще условно лирического героя трансформируются в более радикальные действия, основанные на неприятии действительности, разрыве с ней и ее неприятии героем совершенно иной формации и качественно других свойств – героемтворцом, героем-революционером из футуристического будущего, что обретает форму суицида: стихотворение «Чăваш поэтне Ахаха асăнса» было написано в марте 1921 года, и спустя немногим более года Сеспель Мишши покончил жизнь самоубийством.

Мортемность в поэтике Сеспеля Мишши нередко проявлялась непосредственно в образах Смерти: Кивĕ кунăн шăм алли // Хĕрес ç умне ç ĕршыва пăталарĕ // Тип шăллă выç лăхăн ç ăварĕпе // Ç ĕршывăма кышлать, кышлать, кышлать // Пĕрене пÿ ртсем – тар тертлĕ пÿ рт-ç уртсем // Ыйткалакансемле халран кайса пăчланчĕç // Хăрса хытса выртаçç ĕ, чирлесе выртаçç ĕ // Вилсе выртаçç ĕ выç ă анасем [18]. В ряде случаев Смерть в текстах Сеспеля Мишши предстает в традиционном и архаичном крестьянском восприятии,

являясь в образе Голода:Юлашки чĕл алра, юлашки чĕл // Апат – юлашки хуран //Выç куç лă ыранăн вил печĕ // Шур шăллăн пăхать, пăхать куç ран // Юлашки чĕл умра… Юлашки чĕл

[32]. Смерть в смысле Голод в поэтике Сеспеля Мишши имеет как исторические, так и современные измерения. Первые связаны с исторической памятью и зависимость чувашей как архаичного традиционного общества от аграрного, сельскохозяйственного цикла. Вторые стали следствием актуализации этой зависимости в начале 1920-х годов, что сопровождалось экономическими трудностями, которые привели к голоду. Повышенная смертность, отсутствие четко прогнозируемых перспектив развития в значительной степени усиливали депрессивные настроения в текстах Сеспеля, содействуя актуализации образов мортемности.

Примечательно, что для образов Смерти в поэтике Сеспеля Мишши были характерны

Смерть может ассоциироваться с распятием, но в качестве распинаемого фигурирует не герой-жертва, а страна / земля, которая символизирует коллективную жертвенность нации, что не исключает и индивидуального распятия. Для ряда текстов Сеспеля Мишши характерна некая форма символического самораспятия, когда герой, который пока не в полной степени порвал с лирическим прошлым романтических героев, фактически жертвует собственными интересами ради чувашской революции и будущего чувашского мира, сам себя распиная как на кресте революции, так и на кресте строительства модерновой чувашской нации.

Поэт в текстах Сеспеля Мишши может выступать не только как пламенный революционный трибун, который верит в неизбежность нового, грядущего, футуристического национального «чувашского мира», но и как посредник, наделенный символической ролью организации коммуникации между различными мирами и пространствами – миром живых и пространством мертвых. Формой такой универсальной коммуникации между различными мирами, пространствами и формами бытия выступает сон, в котором к герою приходят мертвые (Ç укунне пырсаччĕ ман пата вăл каç хине //

Йăлтăр куç ĕ асилтерчĕ çÿ л тÿ пе сенкерлĕхне // Пăхса илчĕ те ÿ пкелĕн тăчĕ вăл чĕни-чĕнми: «Эс манпа пыма шиклентĕн, - терĕ. – Тĕрĕс пĕлтĕм-и?» // Хăвăрт ç аврăнчĕ, уттарчĕ вăл манран аякалла // Эп пăлхантăм – « ан кайсамччĕ» тесшĕн пултăм пулмалла // Эп вара вăрантăм [27]), но подобный акт коммуникации нельзя признать успешным. Вероятно, Сеспель Мишши воспринимал смерть как радикальный разрыв между различными поэтическими мирами, которые существовали в его воображении. Акт коммуникации во сне

14

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

между живыми и мертвыми в поэтике Сеспеля носит преимущественно односторонний характер: мысли, воспоминания и переживания живых позиционируются на мертвых. В этом отношении память достаточно тесно пересекается с некрофилией, но не в ее патологических формах, а в виде постоянно раздраженной памяти, направленной на периодическое вспоминание, актуализацию тех или иных моментов, которые принадлежат дискурсу мортемности. Тем не менее, периодические посещения мертвых, общение с ними – тема достаточно распространенная в творческом наследии поэта, представленная как в посвящениях, так и в философских стихотворениях, к числу которых, вероятно, следует относить и «Тĕлĕк».

Вподобных мотивах, вероятно, следует усматривать влияние со стороны европейского,

вчастности – французского, натурализма XIX века, хотя знакомство Сеспеля с текстами, например, Шарля Бодлера представляется дискуссионным. С другой стороны, известны два потенциальных культурных пласта, которые могли оказать влияние на творчество Сеспеля Мишши – « чувашские народные песни и русская поэзия XIX века» [33]. В подобной ситуации в некоторых текстах Сеспеля смерть фигурирует как некий составной элемент обыденности и реальности, как универсальная сила, как фатум, обрекающий человека на умирание. Вероятно, в этом отношении поэтика Сеспеля Мишши несет в себе элементы принудительной и весьма радикальной трансплантации западных перцепций смерти, которые могли возникнуть под босхианским (что, впрочем, тоже сложно проследить), в чувашскую, преимущественно традиционную и архаичную культуру. С другой стороны, Смерть играет роль и универсального форматора мира, который унифицирует пространство, освобождая его не только от человека, но освобождая самого человека от необходимости быть частью пространства.

Втекстах Сеспеля Мишши смерть фигурирует как часть человеческой экзистенции, как индивидуального и личностного опыта. 10 ноября 1920 года Сеспель Мишши в своем дневнике записал: «какое невыразимое, скверное самочувствие! Я – весь разраженное и бессмысленное существо… десятилетняя болезнь вконец разрушает мой организм. Скоро я буду накануне смерти» [19]. Подобные настроения вовсе не исключали того, что днем позже, 11 ноября 1920 года, Сеспель Мишши запишет в своем дневнике после избрания в Областной Исполнительный Комитет: «Хочу работать с удвоенной энергией. Хочу я жить! Хочу бессмертия» [20]. Тем не менее, спустя несколько недель Сеспель Мишши снова вынужденно констатировал смену настроения, подчеркивая, что «по-видимому я кончу очень плохо… моя участь теперь решена» [21]. В октябре 1921 года Сеспель Мишши писал в

письме Ф. Пакрышню: «как трудно жить… чувствую себя ужасно одиноким… упал я духом, не выдержал испытания. Ничего не осталось от прежней жизнерадостности и энергии. Грязь и голод сломили меня окончательно… конца моему ужасному существованию не видно… я один на свете» [16]. В декабре 1921 года тональность писем была прежняя: «сегодняшний, завтрашний день смотрят голодными глазами, оскаленной челюстью, смотрят в душу, и так жутко, и кажется, что не выдержишь… падешь и ничего от тебя не останется, и не будет весны, ни солнца, ни весеннего раздолья и зеленеющих долин» [17]. Появление депрессии стимулировалось чувством разочарования, невозможностью интегрировать идеалы поэта в мир, который захлестнула революция. Нарративы, описывающие депрессивное и упадочное настроение поэта, в большей степени отразились в его художественных текстах, постоянным героем которых стала Смерть, предстающая в двух ипостасях – как собственно Смерть, вторгающаяся в мир и умертвляющая героя и как смерть, инициированная самим героем в результате отвержения им внешнего формального мира, что обретает форму самоубийства. Депрессивность в текстах Сеспеля в большей степени усиливалась, если принять во внимание и те сложности, с которым сталкивалось чувашское национальное движение, не находившее понимания у русских революционеров, как и раннее игнорировавших интересы нерусских народов в ходе революции.

15

Серия «Социально-гуманитарные науки». Выпуск №2 (4), 2014

Сеспель Мишши, воспринимая смерть как часть поэтического пространства, был склонен видеть в ней не только неизбежность, но и приписывал ей некую символическую роль в процессе воображения, форматирования, пространства, его интеграции в

Вилесем урлă, шăм куписем ç инче // Хĕвелле ыран енне // Кĕпер чĕнтĕрлĕр // Ах! // Кĕпер чĕнтĕрлĕр // Эпĕ // Халран кайса ÿ ксессен // Ман урлă таптаса каç са кайăр // Тимĕр урăрсемпе чĕрем ç ине // Хăюллăн таптăр // Ах! // Ĕнсене хуç ăр // Кĕперне хывна чух эп // Халран кайса вилсессĕн // Мане кĕпер айне// В-е-е-çç! // Перĕр! // Ах // Перĕр, перĕр! // Вăхăт

– ачашлăх вăхăч мар // Ăш юрă вăхăчĕ кайра // Малта хĕвел // Ку вăхăт – вилĕм вăхăчĕ […] Ç ул-ç ул тăрăх вилесем // Уй-уй урлă // Купан-купан вил шăм // Эй, чĕррисем! Вилесем урлă // Ыран патне // Кĕпер хывăр // Ах // Нăшкатăп // Хал пĕтрĕ, хул халсăр…// Эй! // Ывăтăр мана // Веç – ывăтăр // Кĕпер айне ывăтăр мана // Ах // Ĕнсене хуç ăр [24].

Комментируя усиление подобных настроений в твочестве Сеспеля Мишши, Атнер Хузангай подчеркивает, что «в своем творческом порыве он достигает предельно высокой ступени развития. Этот восхождение не могло не окончиться трагически. Ибо во всех отношениях Сеспель находился в пограничной ситуации: прогрессирующая неизлечимая болезнь, неразделенное чувство любви, отрыв от родины, острая ностальгия, страшный голод в Поволжье, крах коммунистической идеи в сознании поэта. В реальности не было выхода из этой ситуации. Он не мог быть свободен в жизни и политике. Но зато он всегда был абсолютно безошибочен в пространстве поэтического Слова, в сфере Духа» [33]. Примечательно и то, что эта свобода в сфере творческих исканий в одинаковой степени содействовала как росту национальных нарративов в поэтических текстах Сеспеля, так и тех аспектов, которые содействовали актуализации мортемности.

Мортемность в этом контексте носит почти всеобщий, универсальный характер: сама эпоха, с одной стороны, воспринимается как историческая эпоха умирания, тотального господства смерти. Мортемные образы, с другой стороны, в поэтическом наследии Сеспеля Мишши фигурируют как футуристические в том смысле, что естественное исчезновение одного поколения открывает перспективы перед новыми поколениями чувашской нации. В этом контексте смерть предстает не как деструктивная сила, но как сила созидательная, которая, вероятно, сама того не понимая, конструирует тот символический мост (о котором и писал Сеспель), обеспечивая тем самым континуитет в рамках воображаемого им чувашского времени, существовавшего в его поэтической идентичности, основанной и выстроенной в большей степени в национальной, чувашской, системе координат.

Текст «Кĕпер хывăр» в поэтическом наследии Сеспеля Мишши характеризуется определенной двойственностью и порой двусмысленностью. С одной стороны, образы смерти актуализированы, но они же, с другой, вписаны в некую более широкую футуристическую и частично витальную перспективу. В этом контексте умирание / смерть – акты логически необходимые для начала нового мира, новой жизни. В отличие от «Кĕпер хывăр» стихотворение «Паянтан», которое неслучайно сопровождается подзаголовком «Юлашки юн тумламĕсем» («Последние капли крови»), в качестве своего текстообразуещего каркаса имеет именно мортемные нарративы и образы Смерти: Паянтан чулланса,

мăклашкан // Ăш сăмах пăрланса пыра ларчĕ // Вăрмансем тăрĕнчен шевле тарчĕ // Вилĕм витрĕ ç ĕре паянтан // Асап тăвĕ ç ине ç аруран // Ç ĕршыва ç авăтса илсе кайрĕç // Шупашкар хÿ мисен юнлă тарĕ // Ç ĕмĕрĕлнĕ чĕремре паянтан // Чĕп-чĕр юнлă – мĕн вăл аллăмри? // Ç уркалап, мамăклап, какайлатăп // Юн тымарĕсене татăклатăп // Ман вăл – Ç еç пĕл Мишшин – юн чĕри // Паянтан выç са типнĕ ăшран // Сив масар йăнăшни кăна пулĕ // Мăн арман чулĕпе чунăм тулĕ // Паянтан, паянтан, паянтан… [25].

Вероятно, текст «Паянтан» следует признать одним из самых радикальных мортемных текстов Сеспеля Мишши: если в других произведениях поэта смерть присутствует как часть воображаемого поэтического пространства, но в «Паянтан» роль смерти одновременно

16

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

деструктивна и конструктивна в том смысле, что она не только выступает в качестве силы разрушающей мир, но становится тем фактором, который претендует на центральную роль в тексте. В этом отношении смерть, в отличии от других текстов, не только более конкретна и обыденна, но она перестает быть «героем» поэтического текста, трансформируясь в действие, осуществляемое героем. Герой Сеспеля в «Паянтан», как и в других его произведениях, перестает быть героем романтическим, расставаясь с последними лирическими атавизмами, становясь героем более революционным. В этом контексте революционность проявляется не только в решительном разрушении старого мира как архаического, традиционного и поэтому несовместимого с ценностями и принципами революции, но и радикальном переформатировании самого представления о герое, который, осознавая свою несовместимость с новым миром, сам актуализирует смерть. Вероятно, описанный Сеспелем Мишши один из первых опытов суицида следует рассматривать как проявление последовательного модернизма, разрыва с традиционной поэтикой, попытку утвердить новую идентичность, даже если в ней нет места поэту как одному из ее форматоров и создателей.

С другой стороны, образ кладбища фигурирует как некая неизбежная перспектива, становящаяся завершением экзистенциального опыта, протекавшего в условиях доминирования традиционного общества, в значительной степени основанного на преобладании как традиционных гендерных ролей, так и архаичных социальных институтов. Настроения, основанные на одновременной мортемности, осознании и понимании собственной смерти, ее принятии и одновременно на футуристическом прогнозе национального развития заметны и в стихотворении «Чăваш чĕлхи»: Сана шанаканĕ, ç акна

ç ыраканĕ // Ç ĕр айĕнче выртĕ тăлăххăн ун чух // Хăй ç ийĕнчи ç ĕрĕ ăна пусса анĕ // Сан чапна курмасшкăн тăма пулас ç ук // Ун ç инче чăвашăн чĕлхи чапĕ пулĕ // Тăпри ç инче янрĕ ирĕклĕх юрри // Вара вильнĕскере канлĕ-канлĕ выртĕ //Канлĕ, ç ăмăл пулĕ ç ийĕнчи тăпри [30].

Для поэтического текста Сеспеля Мишши характерен и значительный национальный нарратив, который также вписан, интегрирован в некий общий, «большой» дискурс мортемности. Чувашское национальное, конечно, идеализируется – даже, если ему суждено погибнуть и исчезнуть: Ç ĕршывăма тăван халăх // Хавасламасан // Чун савнă чăваш чĕлхийĕ // Пĕтмелле пулсан // Усал курăк та ан шăттăр // Ман тăпра ç ине // Ç ĕр ç урăлтăр та ç ĕр

ç ăттăр // Вил шăммăмсене [31]. Мотивы гибели нации, ее ассимиляции в текстах Сеспеля Мишши неединичны: для поэтики Сеспеля характерны пессимистические мотивы, а в ряде случаев поэтический дискурс и вовсе трансформируется в преимущественной депрессивный, связанный с опасениями поэта за судьбу чувашей и чувашского языка: Анчах кунсем, ç улсем иртсе кайрĕç // Чăваш поэчĕсем сас памарĕç…// Тăван ç ĕршыв, е сан та вăю пĕтрĕ? // Е чăваш чĕлхин хăват ç ĕтрĕ? // Е ют чĕлхесем ÿ снĕ майĕ // Чăваш чĕлхи ç ĕтсе, пĕтсе кайĕ? // Е чăваш ç ынни, чăваш ялĕ // Сарлака ç ĕр ç инчен ç ухалĕ?.. [23]. При этом в качестве носителя и выразителя тоски и меланхолии выступает не лирический герой, а вся нация в целом, что придает поэтической депрессии коллективный характер, а сама депрессия плавно трансформируется в ожидание смерти и гибели не лирического героя, который к началу 1920-х годов в молодой чувашской поэзии едва утвердившись, уже успел стать анахронизмом, а нации в целом, что наделяло тогда еще формирующуюся модерновую чувашскую нацию чертами одновременно и умирания, и возрождения.

Тексты Сеспеля Мишши, таким образом, лежат в основании той дилеммы, решением которой в той или иной степени пытались заниматься более поздние чувашские интеллектуалы, соотносившие ценности и принципы чувашского национализма и идентичности с вызовами политической идеологии и требованиями лояльности. В такой ситуации чувашская культурная традиция не только развивалась в рамках авторитарной модели, но и в условиях осознания ее форсированного развития и тех вызовов, с которыми она сталкивалась. Ускоренная принудительная модернизация в значительной степени традиционного общества в рамках авторитарной модели содействовала в чувашской

17

Серия «Социально-гуманитарные науки». Выпуск №2 (4), 2014

идентичности актуализации ситуации конфликта между различными ее пластами – традиционной архаикой и советской авторитарной недемократической модерностью. Именно этот конфликт в свою очередь актуализировал нарративы мортемности, неуверенности или сомнения в способности идентичности адаптироваться, а не погибнуть, будучи ассимилированной в рамках большого советского идеологического канона.

Библиографический список

1.Айги, Г. Подснежник среди бури / Г. Айги // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 5

– 20.

2.Кирчанов, М В. (Кăрчан, Макç ăм) Сеспель Мишши: рождение советского дискурса в чувашской литературной традиции / М. В. Кирчанов // Сеспель Мишши: рождение современной чувашской литературы / сост., вступит. статья Кăрчан Макç ăм. –

Воронеж, 2007. – С. 4 – 17. – ( http://ejournals.pp.net.ua/_ld/0/47_turk_ii.pdf)

3.Кирчанов, М.В. (Кăрчан, Макç ăм) Советизация чувашского текста, формовка интеллектуалов (дискурсы литературного модерна в Чувашии в 1917 – 1930- е гг.) / М.В. Кирчанов // Studia Türkologica. Воронежский тюркологический сборник. –

Воронеж, 2007. – Вып. 2. – С. 6 – 15.

4.Кирчанов, М.В. (Кăрчан, Макç ăм) Формируя советский канон в чувашской литературной критике (Н. Васильев-Шубоссини и его «Краткий очерк истории чувашской литературы») / М.В. Кирчанов // Формирование советского дискурса в чувашском литературоведении / сост. и вступительная статья Кăрчан Макç ăмĕ. –

Воронеж: НОФМО, 2007. – С. 3 – 10. – ( http://ejournals.pp.net.ua/_ld/0/48_turk_iii.pdf)

5.Кирчанов, М.В. (Кăрчан, Макç ăм) Чувашский интеллектуальный дискурс эпохи «высокого сталинизма» (некоторые проблемы интерпретации творчества Мишши Сеспеля в конце 1940-х годов) / М.В. Кирчанов // Сеспель Мишши в советской традиции «высокого сталинизма» / сост. и вступительная статья Кăрчан Макç ăмĕ. –

Воронеж: НОФМО, 2007. – С. 3 – 8. – ( http://ejournals.pp.net.ua/_ld/0/49_turk_iv.pdf)

– 6 августа.

9.Кузнецов, И.Д. Хальхи поэзипе истори ç инчен (Ç еç пĕл Мишши ç инчен калаç нă маях)

/ И. Д. Кузнецов // Канаш. – 1930. – 7 августа.

10.Павлов, Н.С. Михаил Сеспель в чувашском литературоведении / Н.С. Павлов // Ученые записки НИИ при СМ Чувашской АССР. – Чебоксары, 1971. – Вып. 51 (Основоположник чувашской советской поэзии).

11.Поэтика М. Сеспеля. Сборник статей. – Чебоксары, 1991.

12. Равлюк, М. Співець чуваського народу / М. Равлюк // Жовтень. 1953. – № 1. – С. 121

– 124.

13.Революция в художественном сознании начала ХХ века и поэзия Михаила Сеспеля. – Чебоксары, 2001.

18

Научный Вестник Воронежского государственного архитектурно-строительного университета

14.Романова, Ф.А. Драматургический опыт Михаила Сеспеля (Наброски его пьесы «Чувашский поэт») / Ф.А. Романова // Ученые записки НИИ при СМ Чувашской АССР. – Чебоксары, 1971. – Вып. 51 (Основоположник чувашской советской поэзии).

15.Родионов, В.Г. Энергия, воплощенная в слово / В.Г. Родионов // Сеспель М. Собрание сочинений / М. Сеспель. – Чебоксары, 1989. – С. 8 – 46.

16.Ç еç пĕл Мишши Ф. Н. Пакрышню, Киев, 30 октября 1921 г. // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 150.

17.Ç еç пĕл Мишши Ф. Н. Пакрышню, Киев, 7 декабря 1921 г. // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 151.

18. Ç еç пĕл, Мишши, Выç псалом / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне /

Çеç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 112.

19.Ç еç пĕл, Мишши, Из дневника, 10 ноября 1920 года / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар /

Чебоксары, 2012. – С. 144.

20.Ç еç пĕл, Мишши, Из дневника, 11 ноября 1920 года / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар /

Чебоксары, 2012. – С. 146.

21.Ç еç пĕл, Мишши, Из дневника, запись 1921 г. / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар /

Чебоксары, 2012. – С. 148.

22.Ç еç пĕл, Мишши, Или! Или! Лима Савахфани!.. / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар /

Чебоксары, 2012. – С. 46.

23.Ç еç пĕл, Мишши, Йăвăр шухăшсем / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне / Ç еç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 60.

24.Ç еç пĕл, Мишши, Кĕпер хывăр / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне /

Çеç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 114, 116.

25.Ç еç пĕл, Мишши, Паянтан / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 68.

26.Ç еç пĕл, Мишши, Пурнăç па вилĕм / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне / Ç еç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 32.

27. Ç еç пĕл, Мишши, Тĕлĕк / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне /

Ç еç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 120.

28.Ç еç пĕл, Мишши, Чăваш арăмне / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне / Ç еç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 52.

29.Ç еç пĕл, Мишши, Чăваш поэтне Ахаха асăнса / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар /

Чебоксары, 2012. – С. 43.

30.Ç еç пĕл, Мишши, Чăваш чĕлхи / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель /

19

Серия «Социально-гуманитарные науки». Выпуск №2 (4), 2014

сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С.

33.

31. Ç еç пĕл, Мишши, Эпĕ вилсен / Ç еç пĕл Мишши // Ç еç пĕл Мишши, Паянтан. Отныне /

Ç еç пĕл Мишши. – Чебоксары, 2006. – С. 64.

32.Ç еç пĕл, Мишши, Юлашки чĕл алра… / Ç еç пĕл Мишши // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 63.

33.Хузангай, А. Михаил Сеспель как чувашский культурный герой ХХ века / А. Хузангай // Сеспель М. Мильоном стих мой повторен. Эп пин чăваш. Сăвăсем. Стихи. Фрагменты дневника и писем / М. Сеспель / сост., послесл. А. Хузангай, худ. Г. Фомиряков. – Шупашкар / Чебоксары, 2012. – С. 175 – 232.

34.Хузангай, П. Мильон сердец / П. Хузангай // Хусанкай П. Ç ырнисен пуххи / П.

Хусанкай. – Шупашкар, 2005. – Т. 5. – С. 341 – 345.

35. Хумма, Ç еменĕ. Пирĕн писательсем / Хумма Ç еменĕ // Канаш. – 1923. – 2 ноября.

20